Томас МаннВолшебная гора

Текст предоставлен правообладателемhttp://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=8600333

Манн, Томас. Волшебная гора : [роман]: АСТ; Москва; 2015ISBN 978-5-17-091774-7

Аннотация«Волшебная гора» – туберкулезный санаторий

в Швейцарских Альпах. Его обитатели вынужденынаходиться здесь годами, общаясь с внешним миромлишь редкими письмами и телеграммами. Здесь времятечет незаметно, жизнь и смерть утрачивают смысл, амельчайшие нюансы человеческих отношений, напротив,приобретают болезненную остроту и значимость. Любовь,веселье, дружба, вражда, ревность для обитателейсанатория словно отмечены тенью небытия…

Эта история имеет множество возможных прочтений– мощнейшее философское исследование жизненныхоснов, тонкий психологический анализ разных типовчеловеческого характера, отношений, погружение висторию культуры, религии и в историю вообще – Маннизобразил общество в канун Первой мировой войны.

СодержаниеВступление 6Глава первая 9

Приезд 9Номер 34 24В ресторане 31

Глава вторая 42О крестильной купели и о дедушке вдвояком образе

42

Жизнь у Тинапелей и душевноесостояние Ганса Касторпа

63

Глава третья 82Достойная омраченность 82Завтрак 88Шалости. Последнее причастие.Прерванное веселье

103

Сатана 122Острота мысли 141Лишнее слово 153Ну конечно, женщина 162Господин Альбин 172Сатана делает оскорбительное длячести предложение

178

Глава четвертая 201

Необходимая покупка 201Экскурс в область понятия времени 221Он пытается говорить по-французски 229Политически неблагонадежна 239Хиппе 250Психоанализ 271Сомнения и рассуждения 284Разговоры за столом 292Появляется страх. Два деда и поездка всумерках на челноке

307

Градусник 350Конец ознакомительного фрагмента. 393

Томас МаннВолшебная гора

Thomas MannDER ZAUBERBERG© S.Fischer Verlag AG, Berlin, 1924© Перевод. В. Станевич, наследники, 2015© Перевод. В. Курелла, наследники, 2015© Издание на русском языке AST Publishers,

2015

Вступление

История Ганса Касторпа, которую мы хотим здесь

рассказать, – отнюдь не ради него (поскольку чита-тель в его лице познакомится лишь с самым обык-новенным, хотя и приятным молодым человеком), –излагается ради самой этой истории, ибо она кажет-ся нам в высокой степени достойной описания (при-чем, к чести Ганса Касторпа, следует отметить, чтоэто именно его история, а ведь не с любым и каждымчеловеком может случиться история). Так вот: эта ис-тория произошла много времени назад, она, так ска-зать, уже покрылась благородной ржавчиной стари-ны, и повествование о ней должно, разумеется, ве-стись в формах давно прошедшего.

Для истории это не такой уж большой недостаток,скорее даже преимущество, ибо любая история долж-на быть прошлым, и чем более она – прошлое, темлучше и для ее особенностей как истории и для рас-сказчика, который бормочет свои заклинания над про-шедшими временами; однако приходится признать,что она, так же как в нашу эпоху и сами люди, особен-но же рассказчики историй, гораздо старее своих лет,ее возраст измеряется не протекшими днями, и бремяее годов – не числом обращений Земли вокруг Солн-

ца; словом, она обязана степенью своей давности несамому времени; отметим, что в этих словах мы да-ем мимоходом намек и указание на сомнительностьи своеобразную двойственность той загадочной сти-хии, которая зовется временем.

Однако, не желая искусственно затемнять вопрос,по существу совершенно ясный, скажем следующее:особая давность нашей истории зависит еще и оттого, что она происходит на некоем рубеже и передповоротом, глубоко расщепившим нашу жизнь и со-знание… Она происходит, или, чтобы избежать вся-ких форм настоящего, скажем, происходила, произо-шла некогда, когда-то, в стародавние времена, в дниперед великой войной, с началом которой началосьстоль многое, что потом оно уже и не переставало на-чинаться. Итак, она происходит перед тем поворотом,правда незадолго до него; но разве характер давно-сти какой-нибудь истории не становится тем глубже,совершеннее и сказочнее, чем ближе она к этому «пе-ред тем»? Кроме того, наша история, быть может, и посвоей внутренней природе не лишена некоторой свя-зи со сказкой.

Мы будем описывать ее во всех подробностях; точ-но и обстоятельно, – ибо когда же время при изло-жении какой-нибудь истории летело или тянулось поподсказке пространства и времени, которые нужны

для ее развертывания? Не опасаясь упрека в педан-тизме, мы скорее склонны утверждать, что лишь ос-новательность может быть занимательной.

Следовательно, одним махом рассказчик с истори-ей Ганса не справится. Семи дней недели на нее нехватит, не хватит и семи месяцев. Самое лучшее – ине стараться уяснить себе заранее, сколько именнопройдет земного времени, пока она будет держать егов своих тенетах. Семи лет, даст Бог, все же не пона-добится.

Итак, мы начинаем.

Глава первая

Приезд

В самый разгар лета один ничем не примечатель-ный молодой человек отправился из Гамбурга, своегородного города, в Давос, в кантоне Граубюнден. Онехал туда на три недели – погостить.

Из Гамбурга в Давос – путь не близкий, и дажеочень не близкий, если едешь на столь короткий срок.Путь этот ведет через несколько самостоятельных зе-мель, то вверх, то вниз. С южногерманского плоского-рья нужно спуститься на берег Швабского моря, потомплыть пароходом по его вздымающимся волнам, надбезднами, которые долго считались неисследимыми.

Однако затем путешествие, которое началось сбольшим размахом и шло по прямым линиям, стано-вится прерывистым, с частыми остановками и всяки-ми сложностями: в местечке Роршах, уже на швейцар-ской территории, снова садишься в поезд, но доез-жаешь только до Ландкварта, маленькой альпийскойстанции, где опять надо пересаживаться. После до-вольно продолжительного ожидания в малопривлека-тельной ветреной местности вам наконец подают ва-

гоны узкоколейки, и только с той минуты, когда тро-гается маленький, но, видимо, чрезвычайно мощныйпаровозик, начинается захватывающая часть поезд-ки, упорный и крутой подъем, которому словно концанет, ибо станция Ландкварт находится на сравнитель-но небольшой высоте, но за ней подъем идет по рву-щейся ввысь, дикой, скалистой дороге в суровые вы-сокогорные области.

Ганс Касторп – так зовут молодого человека – сего ручным чемоданчиком из крокодиловой кожи, по-дарком дяди и воспитателя – консула Тинапеля, ко-торого мы сразу же и назовем, – Ганс Касторп, с егопортпледом и зимним пальто, мотающимся на крюч-ке, был один в маленьком, обитом серым сукном купе;он сидел у окна, и так как воздух становился к вече-ру все свежее, а молодой человек был баловнем се-мьи и неженкой, он поднял воротник широкого модно-го пальто из шелковистой ткани. Рядом с ним на ди-ване лежала книжка в бумажной обложке – «Oceansteamships»1, которую он в начале путешествия вре-мя от времени изучал; но теперь она лежала забытая,а паровоз, чье тяжелое хриплое дыхание врывалосьв окно, осыпал его пальто угольной пылью.

Два дня пути уже успели отдалить этого человека,к тому же молодого, – а молодой еще не крепко си-

1 «Океанские пароходы» (англ.).

дит корнями в жизни, – от привычного мира, от все-го, что он считал своими обязанностями, интересами,заботами, надеждами, – отдалить его гораздо боль-ше, чем он, вероятно, мог себе представить, когдаехал в наемном экипаже на вокзал. Пространство, ко-торое переваливалось с боку на бок между ним и род-ным домом, кружилось и убегало, таило в себе си-лы, обычно приписываемые времени; с каждым ча-сом оно вызывало все новые внутренние изменения,чрезвычайно сходные с теми, что создает время, нов некотором роде более значительные. Подобно вре-мени, пространство рождает забвение; оно достига-ет этого, освобождая человека от привычных связей сповседневностью, перенося его в некое первоначаль-ное, вольное состояние, и даже педанта и обывате-ля способно вдруг превратить в бродягу. Говорят, чтовремя – Лета; но и воздух дали – такой же напитокзабвения, и пусть он действует менее основательно,зато – быстрее.

Нечто подобное испытывал и Ганс Касторп. Он во-все не собирался придавать своей поездке особоезначение, внутренне ожидать от нее чего-то. Напро-тив, он считал, что надо поскорее от нее отделать-ся, раз уж иначе нельзя, и, вернувшись совершеннотаким же, каким уехал, продолжать обычную жизнь стого места, на котором он на мгновение прервал ее.

Еще вчера он был поглощен привычным кругом мыс-лей – о только что отошедших в прошлое экзаменах,о предстоящем в ближайшем будущем поступлениипрактикантом к «Тундеру и Вильмсу» (судостроитель-ные верфи, машиностроительный завод, котельныемастерские) и желал одного – чтобы эти три неделипрошли как можно скорее, – желал со всем нетерпе-нием, на какое, при своей уравновешенной натуре,был способен. Но теперь ему начинало казаться, чтообстоятельства требуют его полного внимания и что,пожалуй, не следует относиться к ним так уж легко.Это возношение в области, воздухом которых он ещеникогда не дышал и где, как ему было известно, усло-вия для жизни необычайно суровы и скудны, начи-нало его волновать, вызывая даже некоторый страх.Родина и привычный строй жизни остались не толь-ко далеко позади, главное – они лежали где-то глу-боко внизу под ним, а он продолжал возноситься. Ивот, паря между ними и неведомым, он спрашивал се-бя, что ждет его там, наверху. Может быть, это нера-зумно и даже повредит ему, если он, рожденный ипривыкший дышать на высоте всего лишь несколькихметров над уровнем моря, сразу же поднимется в со-вершенно чуждые ему области, не пожив предвари-тельно хоть несколько дней где-нибудь не так высо-ко? Ему уже хотелось поскорее добраться до места:

ведь когда очутишься там, то начнешь жить, как жи-вешь везде, и это карабканье вверх не будет каждуюминуту напоминать тебе, в сколь необычные сферыты затесался. Он выглянул в окно: поезд полз, изви-ваясь по узкой расселине; были видны передние ва-гоны и паровоз, который, усиленно трудясь, то и де-ло выбрасывал клубы зеленого, бурого и черного ды-ма, и они потом таяли в воздухе. Справа, внизу, шуме-ли воды; слева темные пихты, росшие между глыба-ми скал, тянулись к каменно-серому небу. Временамипопадались черные туннели, и когда поезд опять вы-скакивал на свет, внизу распахивались огромные про-пасти, в глубине которых лежали селения. Потом ониснова скрывались, опять следовали теснины с остат-ками снега в складках и щелях. Поезд останавливалсяперед убогими вокзальчиками и на конечных станци-ях, от которых отходил затем в противоположном на-правлении; тогда все путалось, и трудно было понять,в какую же сторону ты едешь и где какая страна света.Развертывались величественные высокогорные пей-зажи с их священной фантасмагорией громоздящихсядруг на друга вершин, и тебя несло к ним, между ни-ми, они то открывались почтительному взору, то сноваисчезали за поворотом. Ганс Касторп вспомнил, чтообласть лиственных лесов уже осталась позади, а снею, вероятно, и зона певчих птиц, и от мысли об этом

замирании и оскудении жизни у него вдруг закружи-лась голова и ему стало не по себе; он даже прикрылглаза рукой. Но дурнота тут же прошла. Он увидел,что подъем окончен, – перевал был преодолен. И темспокойнее поезд побежал по горной долине.

Было около восьми часов вечера, и сумерки ещене наступили. Вдали открылось озеро, его воды каза-лись стальными, черные пихтовые леса поднималисьпо окружавшим его горным склонам; чем выше, темзаметнее леса редели, потом исчезали совсем, и глазвстречал только нагие, мглистые скалы.

Поезд остановился у маленькой станции, – это бы-ла Давос-деревня, – Ганс Касторп услышал, как наплатформе выкрикнули название: он был почти у це-ли. И вдруг совсем рядом раздался голос его двою-родного брата Иоахима Цимсена, и этот неторопли-вый гамбургский голос проговорил:

– Ну здравствуй! Что же ты не выходишь? – И когдаГанс высунулся в окно, под окном, на перроне, оказал-ся сам Иоахим, в коричневом демисезонном пальто,без шляпы, и вид у него был просто цветущий. Иоахимрассмеялся и повторил: – Вылезай, не стесняйся!

– Я же еще не доехал, – растерянно проговорилГанс Касторп, не вставая.

– Нет, доехал. Это деревня. До санатория отсюдаближе. У меня тут экипаж. Давай-ка свои вещи.

Тогда, взволнованный приездом и свиданием, ГансКасторп смущенно засмеялся и передал ему в окночемодан, зимнее пальто, портплед с зонтом и тро-стью и даже книгу «Ocean steamships». Затем пробе-жал по узкому коридору и спрыгнул на платформу,чтобы, так сказать, самолично приветствовать двою-родного брата, причем поздоровались они без особойчувствительности, как и полагается людям сдержан-ным и благовоспитанным. Почему-то они всегда избе-гали называть друг друга по имени, боясь больше все-го на свете выказать излишнее душевное тепло. Од-нако называть друг друга по фамилии было бы неле-по, и они ограничивались простым «ты». Эго давновошло у них в привычку.

Неподалеку стоял человек в ливрее и фуражкес галунами, наблюдая за тем, как они торопливо инесколько смущенно пожимают друг другу руку, при-чем молодой Цимсен держался совсем по-военному;затем человек этот подошел к ним и попросил у Ган-са Касторпа его багажную квитанцию, – это был пор-тье из интернационального санатория «Берггоф»; онсказал, что получит большой чемодан приезжего настанции «Курорт», а экипаж доставит господ прямо всанаторий, они как раз поспеют к ужину. Портье силь-но хромал, и первый вопрос, с каким Ганс Касторп об-ратился к двоюродному брату, был:

– Он что – ветеран войны? Почему он так хромает?– Ну да! Ветеран войны! – с некоторой горечью ото-

звался Иоахим. – Это болезнь сидит у него в колен-ке, или, верней, сидела, ему потом вынули коленнуючашку.

Ганс Касторп понял свою оплошность.– Ах так! – поспешно сказал он, не останавливаясь,

поднял голову и бросил вокруг себя беглый взгляд. –Ты же не станешь уверять меня, что у тебя еще не всепрошло? Выглядишь ты, будто уже получил офицер-ский темляк и только что вернулся с маневров. – И онискоса посмотрел на двоюродного брата.

Иоахим был выше и шире в плечах, чем Ганс Ка-сторп, и казался воплощением юношеской силы, пря-мо созданным для военного мундира. Молодой Цим-сен принадлежал к тому типу темных шатенов, кото-рые встречаются нередко на его белокурой родине, аи без того смуглое лицо стало от загара почти брон-зовым. У него были большие черные глаза, темныеусики оттеняли полные, красиво очерченные губы, ион мог бы считаться красавцем, если бы не торчащиеуши. До известного момента его жизни эти уши былиего единственным горем и заботой. Теперь у него бы-ло достаточно других забот. Ганс Касторп продолжал:

– Ты ведь потом вместе со мной вернешься вниз?Не вижу, почему бы тебе не вернуться…

– Вместе с тобой? – удивился Иоахим и обратил кнему свои большие глаза, в которых и раньше былакакая-то особая мягкость, а теперь, за минувшие пятьмесяцев, появилась усталость и даже печаль. – Когдаэто – вместе с тобой?

– Ну, через три недели?– Ах так, ты мысленно уже возвращаешься домой, –

заметил Иоахим. – Но ведь ты еще только приехал.Правда, три недели для нас здесь наверху – это почтиничто. Но ты-то явился в гости и пробудешь всего-на-всего три недели, для тебя это очень большой срок!Попробуй тут акклиматизироваться, что совсем не таклегко, должен тебе заметить. И потом – дело не толь-ко в климате: тебя ждет здесь немало нового, имей ввиду. Что касается меня, то дело обстоит вовсе не таквесело, как тебе кажется, и насчет того, чтобы «черезтри недели вернуться домой», это, знаешь ли, однаиз ваших фантазий там, внизу. Я, правда, загорел, нозагар мой главным образом снежный, и обольщатьсяим не приходится, как нам постоянно твердит Беренс;а когда было последнее общее обследование, то онзаявил, что еще полгодика мне уж наверняка здесьпридется просидеть.

– Полгода? Ты в своем уме? – воскликнул Ганс Ка-сторп. Они вышли из здания станции, вернее – простосарая, и уселись в желтый кабриолет, ожидавший их

на каменистой площадке; когда гнедые тронули, ГансКасторп возмущенно задвигался на жестких подушкахсиденья. – Полгода? Ты и так здесь уже почти полго-да! Разве можно терять столько времени!..

– Да, время, – задумчиво проговорил Иоахим; оннесколько раз кивнул, глядя перед собой и словноне замечая искреннего возмущения двоюродного бра-та. – До чего тут бесцеремонно обращаются с чело-веческим временем – просто диву даешься. Три неде-ли для них – все равно что один день. Да ты сам уви-дишь. Ты все это еще сам узнаешь… – И добавил: –Поэтому на многое начинаешь смотреть совсем ина-че.

Ганс Касторп незаметно продолжал наблюдать заним.

– Но ведь ты все-таки замечательно поправился, –возразил он, качнув головой.

– Разве? Впрочем, я ведь тоже так считаю, – согла-сился Иоахим и, выпрямившись, откинулся на спин-ку сиденья; однако опять сполз и сел боком. – Конеч-но, мне лучше, – продолжал он, – но окончательно яеще не выздоровел. В верхней части левого легкого,где раньше были хрипы, теперь только жесткое дыха-ние, это не так уж плохо, но внизу дыхание еще оченьжесткое, есть сухие хрипы и во втором межреберномпространстве.

– Какой ты стал ученый, – заметил Ганс Касторп.– Нечего сказать, приятная ученость! Как мне хо-

телось бы вместо санатория очутиться в армии ивытряхнуть всю эту ученость из головы, – ответилИоахим. – А потом у меня все еще появляется мокро-та, – он небрежно и раздраженно передернул плеча-ми – новый для него жест, который ему не шел, – за-тем из бокового кармана вытащил до половины некийпредмет, показал кузену и тут же спрятал; это былаплоская, слегка изогнутая фляжка синего стекла с ме-таллической крышкой. – Такие штуки носит с собойбольшинство из нас здесь наверху, – пояснил он. – Ипрозвище ей дали весьма остроумное. А на пейзаж тыобратил внимание?

Ганс Касторп и так смотрел во все глаза.– Замечательно, – сказал он.– В самом деле? – спросил Иоахим.Оставив за собой неравномерно застроенную

длинную улицу, которая тянулась вдоль узкоколейки,они свернули влево, переехали через полотно желез-ной дороги, через мост над потоком, и экипаж сталподниматься в гору по отлогому шоссе, навстречу ле-систым склонам. Там, на поросшей травою площадке,немного выше курорта, стояло длинное здание, обра-щенное фасадом на юго-запад, с увенчанной куполомбашенкой и множеством балкончиков, благодаря че-

му оно издали напоминало пористую губку со множе-ством ячеек; в этом здании уже вспыхивали вечерниеогни. Быстро надвигались сумерки. Легкое сияние за-ри, ненадолго оживившее затянутое тучами небо, ужеугасло, и природа погрузилась в то переходное состо-яние – тусклое, мертвенное и печальное, – котороепредшествует окончательному наступлению ночи.

Длинная, слегка изгибавшаяся между гор долина сее селениями теперь тоже повсюду осветилась, и нетолько она: местами загорелись огни и на обоих еесклонах – на правом, крутом, где террасами поднима-лись строения, и на левом, покрытом лугами, по ко-торому разбегались тропинки, терявшиеся в плотнойчерноте хвойных лесов. Далекие кулисы гор там, гдедолина сужалась, были окрашены в синевато-серыйцвет. Поднялся ветер, вечерний холодок давал себязнать.

– Нет, говоря по правде, я не нахожу все это уж та-ким потрясающим, – заметил Ганс Касторп. – А где жеу вас тут глетчеры, фирны, мощные горные гиганты?Эти вершинки вон там, по-моему, не бог весть как вы-соки.

– Нет, они высокие, – возразил Иоахим. – Видишь,где проходит граница лесов? Она почти всюду оченьотчетлива, там кончаются ели, а с ними кончается всеи уже ничего нет, только скалы, как ты, вероятно, за-

метил. Видишь, справа от Шварцхорна – высокий зу-бец? Там есть даже глетчер! Вон то, синее… Он невелик, но это настоящий глетчер, все как полагается,глетчер Скалетта. А там – Пиц Мишель и Тинценхорн,отсюда их не видно, они всегда покрыты снегом, круг-лый год.

– Вечным снегом, – проговорил Ганс Касторп.– Да, если хочешь, вечным. Все эти горы, конеч-

но, очень высоки. Но ты подумай, ведь мы сами нахо-димся отчаянно высоко. Тысяча шестьсот метров надуровнем моря. Поэтому мы их высоты и не замечаем.

– Да, ну и лезли же мы сегодня вверх! Признаюсь,меня прямо жуть брала! Тысяча шестьсот метров! Этоприблизительно пять тысяч футов, если не ошибаюсь.В жизни своей не был на такой высоте. – И Ганс Ка-сторп с любопытством глубоко вдохнул в себя чуждыйему воздух. Он был свеж – и только. В нем не хваталоароматов, содержания, влаги, он легко входил в лег-кие и ничего не говорил душе.

– Превосходно! – заметил он из вежливости.– Да, воздух тут знаменитый. Впрочем, местность

показывает себя сегодня вечером не с лучшей сто-роны. Иногда все видно гораздо яснее, особенно приснеге. Но в конце концов эти пейзажи быстро надо-едают. Нам всем здесь наверху они ужасно надоели,можешь мне поверить, – закончил Иоахим, и его гу-

бы скривились гримасой отвращения. У Ганса Кастор-па невольно возникло чувство, что Цимсен преувели-чивает, не владеет своим раздражением, – что былоопять-таки на него не похоже.

– Как странно ты говоришь, – заметил Ганс Касторп.– Разве я говорю странно? – спросил Иоахим с

некоторой тревогой и повернулся к двоюродному бра-ту…

– Нет, нет, прости, это только так, минутное впе-чатление! – поспешил заверить его Ганс Касторп. Онимел в виду выражение Иоахима «нам здесь навер-ху», ибо тот употребил его уже два или три раза; оно-то и казалось Гансу Касторпу странным, чем-то пуга-ло и вместе с тем манило.

– Как видишь, наш санаторий расположен выше ку-рорта, – продолжал Иоахим. – На пятьдесят метров.В проспекте сказано сто, но на самом деле всего напятьдесят. Выше всех стоит санаторий «Шацальп», –в той стороне, отсюда не видно. Зимой им приходитсяспускать свои трупы на бобслеях, так как дороги ста-новятся непроходимыми.

– Свои трупы? Ах да! Но послушай, – воскликнулбыло Ганс Касторп. И вдруг им овладел смех, бурный,неудержимый смех; этот смех так потряс его груднуюклетку, что несколько одеревеневшее от резкого вет-ра лицо молодого человека даже скривилось болез-

ненной гримасой. – На бобслеях! И ты об этом рас-сказываешь совершенно спокойно? Ну, знаешь, за этипять месяцев ты стал прямо циником!

– И вовсе не циником, – возразил Иоахим, пожавплечами. – Почему? Ведь трупам все равно… Впро-чем, может быть, здесь у нас и становятся циника-ми. Сам Беренс – настоящий старый циник, а крометого, чудесный малый, бывший корпорант и, как вид-но, блестящий хирург. Потом есть еще Кроковский –ассистент Беренса, ничего не скажешь, толковая го-лова. В проспекте особенно подчеркивается его дея-тельность. Дело в том, что он занимается с пациента-ми расчленением души.

– Чем он занимается? Расчленением души? Вот га-дость! – воскликнул Ганс Касторп, и тут его весельеперешло все границы: он уже не мог владеть собой.

После всего, что ему пришлось услышать, это «рас-членение души» переполнило чашу, и он так начал хо-хотать, что слезы потекли у него из-под руки, которойон, наклонившись вперед, прикрыл глаза. Иоахим то-же искренне рассмеялся – смех, казалось, его успо-коил, – и когда лошади шагом доставили их по кру-той и извилистой подъездной аллее к главному входуинтернационального санатория «Берггоф», молодыелюди вышли из экипажа в самом веселом расположе-нии духа.

Номер 34

Справа, между воротами и крытым подъездом, на-

ходилась будка портье; оттуда вышел служащий, повнешности француз, – он перед тем сидел у телефонаи читал газету; француз был в такой же серой ливрее,как и хромой на вокзале, и он повел их куда-то черезярко освещенный вестибюль, по левую сторону кото-рого находились гостиные. Ганс Касторп мимоходомзаглянул в них – они были пусты.

– А где же пациенты? – спросил он.Иоахим ответил:– Лежат на воздухе. Сегодня мне дали отпуск, так

как я должен был встречать тебя. А обычно я послеужина тоже лежу.

Еще немного, и Ганс Касторп опять расхохоталсябы.

– Что? Вы лежите на балконе даже ночью, в ту-ман? – спросил он дрогнувшим голосом…

– Да, таково предписание врачей, с восьми до де-сяти. А теперь пойдем, посмотри свою комнату и вы-мой руки.

Они вошли в лифт, который обслуживал француз.Пока они поднимались, Ганс Касторп вытер глаза.

– Фу, даже устал от смеха… Совсем обессилел, –

сказал он, дыша ртом. – Ты мне нарассказал таких чу-дес… А уж насчет расчленения души – это переполни-ло чашу, всему есть предел! Потом я, вероятно, все-таки немного устал от путешествия. У тебя тоже зяб-нут ноги? А лицо почему-то горит… Даже неприятно.Наверное, сейчас будет ужин? Я, кажется, проголо-дался. Как у вас тут наверху – кормят прилично?

Они шли по коридору, и дорожка из кокосовых во-локон совершенно заглушала их шаги. Сквозь молоч-ные колокольчики абажуров с потолка лился блед-ный свет. Стены, выкрашенные масляной краской исловно отлакированные, поблескивали жесткой бе-лизной. Откуда-то появилась медицинская сестра вбелом чепце и в пенсне, шнурок она заложила за ухо;вероятно, протестантка, – видно, что в ней нет на-стоящей преданности своей профессии, ее снедаетлюбопытство и угнетает скука. В двух местах коридо-ра перед белыми лакированными дверями стояли ка-кие-то баллоны – пузатые, с короткими горлами, носпросить, для чего они, Ганс Касторп забыл.

– Вот и твоя комната, – сказал Иоахим, – номертридцать четвертый. Справа – я, слева – русская су-пружеская чета, – правда, они несколько распущенныи шумливы, но иначе нельзя было устроить. Ну как?

Двери были двойные, между ними вешалка дляплатья. Иоахим включил верхний свет, и в его трепет-

ной ясности комната показалась Гансу Касторпу уют-ной и мирной: белая практичная мебель, белые плот-ные обои – их можно было мыть, – чистенький лино-леум на полу и холщовые занавески, на которых со-гласно современным вкусам был выткан несложныйвеселенький узорчик. В открытую настежь балконнуюдверь видны были огни в долине и доносилась дале-кая танцевальная музыка. К приезду кузена добрякИоахим поставил в вазу на комоде букетик цветов,все, что удалось собрать после покоса, – пучок кашкии несколько колокольчиков, сорванных им собствен-норучно на горных склонах.

– Очень мило с твоей стороны, – сказал Ганс Ка-сторп. – А какая симпатичная комната! Тут можно спо-койно и приятно прожить две-три недели!

– Два дня тому назад здесь умерла одна американ-ка, – вдруг сказал Иоахим. – Беренс сразу предупре-дил, что она не дотянет до твоего приезда и можнобудет отдать эту комнату тебе. При ней был ее же-них, английский морской офицер, но не скажу, чтобыон владел собой. То и дело выбегал в коридор и пла-кал, точно мальчишка. А потом начинал втирать в ко-жу кольдкрем – он побрился и от слез жгло щеки. Ве-чером у американки кровь хлынула горлом, два крово-течения – и конец. Но ее унесли вчера утром, и потомтут, конечно, все выпарили формалином, он, знаешь

ли, считается в таких случаях отличным средством.Ганс Касторп слушал кузена с какой-то взволно-

ванной рассеянностью. Засучив рукава и став передобъемистым умывальником, никелированные краныкоторого поблескивали в электрическом свете, оннеприметно скользнул взглядом по опрятно застелен-ной кровати из белого металла.

– Все выпарили… Это здорово, – с довольнонеуместной развязностью заметил он, тщательно вы-мыв и вытерев руки. – Да, метилальдегида не выдер-живает самая живучая бактерия, – Н2СО, но от негощиплет в носу, верно? У вас тут первым условием яв-ляется бес-спорно строжайшая чистота… – Он произ-нес «бес-спорно» как два отдельных слова, хотя дво-юродный брат, став студентом, отучился от этого до-вольно распространенного произношения и говорил«беспорно»; затем продолжал с большой словоохот-ливостью: – Что я еще хотел сказать… Ах да, вероят-но, морской офицер брился безопасной бритвой, но,по-моему, такой бритвой, если ее хорошенько нато-чить, скорее можно порезаться, чем опасной, таковпо крайней мере мой личный опыт, ведь я пользуюсьи той и другой… Ну, а когда соленая вода попадаетна раздраженную кожу, конечно больно, и он, навер-но, привык на службе мазаться кольдкремом, тут ни-чего особенного нет… – Ганс Касторп продолжал бол-

тать; он сообщил, что у него в чемодане припасенодвести штук «Марии Манчини» – это его любимые си-гары, на таможне осматривали спустя рукава… Потомпередал приветы от разных лиц на родине. – Развездесь не топят? – вдруг прервал он себя и, подбежавк трубам, пощупал их рукой.

– Нет, нас приучают к холодку, – ответил Иоахим. –Но в августе, когда начинает работать центральноеотопление, будет гораздо теплее.

– В августе, в августе! – повторил Ганс Касторп. –А мне сейчас холодно! Мне ужасно холодно, и зяб-нет именно тело, а лицу почему-то очень жарко – вот,тронь, видишь, как у меня щеки горят!

Предложение тронуть его лицо весьма мало соот-ветствовало характеру Ганса Касторпа и неприятноподействовало на него самого.

– Это от воздуха и не имеет никакого значения. Усамого Беренса целый день синие щеки. Некоторыелюди так и не привыкают. Ну, go on2, а то нам уже недадут поесть, – сказал Иоахим.

В коридоре опять показалась сестра, она с лю-бопытством следила за ними близорукими глазами.Но на первом этаже Ганс Касторп вдруг остановил-ся, словно пригвожденный к месту: из-за поворота до-неслось какое-то совершенно отвратительное клоко-

2 Пошли (англ.).

тание, негромкое, но до того мерзкое, что молодойчеловек сделал гримасу и изумленно посмотрел накузена. Это был кашель, и, очевидно, кашлял чело-век. Однако такого кашля Ганс Касторп никогда и нипри каких обстоятельствах не слышал, в сравнении сним любой кашель показался бы мощным выражени-ем здоровья и жизненных сил, – а тут человек кашлялбез всякого вкуса и удовольствия, не отчетливыми иравномерными толчками, а, казалось, он бессильнобарахтается в гуще каких-то выделений своего орга-низма.

– Да, – сказал Иоахим, – его дело плохо, настоящийавстрийский барин, понимаешь ли, изысканный, пря-мо-таки созданный быть аристократическим наездни-ком. А теперь вот в таком состоянии. Но он еще ходит.

Они двинулись дальше, и Ганс Касторп снова заго-ворил о кашле австрийца.

– Не забудь, – сказал он, – что я ничего подобногоникогда не слышал, все это для меня в новинку, и, ко-нечно, производит впечатление. Ведь есть так многоразных кашлей, – сухой и влажный, влажный менееопасен, как все утверждают, и, уж конечно, лучше, чемтакой вот лай. Когда у меня в юности (он так и сказал:«в юности») бывала ангина, я лаял, как волк, и все ра-довались, если лай становился влажным, до сих порпомню. Но я даже не подозревал, что можно так каш-

лять, – это даже не кашель живого человека, он несухой, но и влажным его не назовешь, это совсем нето слово; когда так кашляют, кажется, будто видишьчеловеческое нутро – а там только липкое месиво даслизь…

– Ну, – отозвался Иоахим, – мне-то приходится слы-шать его каждый день. Так что можешь не расписы-вать.

Но Ганс Касторп не успокаивался и повторял всевновь и вновь, что при таком кашле видишь нутрочеловека. Когда они наконец вошли в ресторан, егоусталые с дороги глаза возбужденно блестели.

В ресторане

Ресторан был элегантен, уютен, ярко освещен. В

него попадали из холла, первые двери направо, и, каксообщил Иоахим, рестораном пользовались главнымобразом вновь прибывшие больные, обитатели сана-тория, почему-либо опоздавшие к обеду или ужину, ите, у кого были гости. Здесь праздновались дни рож-дений, отъезды, благоприятные результаты общих об-следований.

– Иной раз тут даже устраиваются пиры, – продол-жал рассказывать Иоахим, – подают шампанское.

Сейчас в ресторане сидела только одна дама леттридцати; она читала книгу, что-то напевая и слегкапостукивая по столу средним пальцем левой руки. Ко-гда молодые люди заняли столик, она перемениламесто, чтобы сидеть к ним спиной.

– Нелюдимка… – вполголоса пояснил Иоахим, –всегда является в ресторан с книгой. Она попала в са-наторий совсем молоденькой девушкой и с тех пор тактут и живет.

– Н у, тогда ты, в сравнении с ней, еще новичок, ствоими пятью месяцами, и будешь им, если протор-чишь здесь даже целый год, – сказал Ганс Касторп;в ответ Иоахим передернул плечами, – опять этот

жест, ему раньше несвойственный, – и взялся за ме-ню.

Они расположились у окна, на возвышении, это бы-ло самое лучшее место в зале. И вот они сидели другпротив друга на фоне кремовой шторы, и на их лицападал свет настольных ламп, смягченный краснымиабажурами. Ганс Касторп сложил перед собой толь-ко что вымытые руки, затем неторопливо и с удоволь-ствием потер их, как делал обычно, когда садилсяза стол, – может быть, потому, что его предки имелиобыкновение молиться перед супом. Их столик обслу-живала приветливая, расторопная девушка в черномплатье и белом переднике, с широким, румяным и без-условно здоровым лицом; Ганс Касторп очень смеял-ся, узнав, что кельнерш здесь зовут «столовые девы».Кузены заказали бутылку «Грюо Лароз», причем, ко-гда «дева» подала его, Ганс Касторп отправил винообратно, чтобы его получше подогрели. Ужин был от-личный: суп из спаржи, фаршированные помидоры,жаркое с самым разнообразным гарниром, особенновкусное сладкое, сыр и фрукты. Он усердно ел, хотяего аппетит оказался меньше, чем он предполагал. Ноу него была привычка усердно есть, даже когда не хо-телось, он ел много просто из самоуважения.

Иоахим не слишком оказывал честь вкусным куша-ньям: ему уже надоела эта стряпня, заявил он, всем

им тут наверху она при елась, и у них принято бра-нить здешний стол. Ведь когда проживешь в этом ме-сте тридцать лет и три года… но пил с большим удо-вольствием и даже самозабвенно; тщательно избегаявсяких слишком чувствительных выражений, он вто-рично высказал свою радость по поводу того, что на-конец-то есть человек, с которым можно перекинуть-ся разумным словом.

– Нет, это чудесно, что ты приехал, – заявил он, и вего обычно спокойном голосе прозвучало тайное вол-нение. – Откровенно говоря, твой приезд для меня –целое событие. Хоть какое-то разнообразие, я хочусказать – хоть какая-то перемена, что-то новое в этомвечном, невыносимом однообразии…

– Но ведь время у вас тут, наверно, просто летит, –заметил Ганс Касторп.

– И летит и тянется, как посмотреть, – ответилИоахим. – В сущности, оно стоит на месте, это же невремя и это не жизнь – какая там жизнь, – продолжалон, покачав головой, и снова налил себе вина.

Выпил и Ганс Касторп, хотя его лицо уже пылало.Однако ему все еще было холодно, и он ощущал вовсем теле какое-то неведомое, радостное и вместе стем томительное беспокойство. Он так и сыпал слова-ми, оговаривался, но, пренебрежительно махнув ру-кой, не прерывал себя, чтобы поправиться. Впрочем,

оживлен был и Иоахим, а когда напевающая дамавдруг встала и удалилась, их беседа потекла еще ве-селей и непринужденнее. Они жестикулировали вил-ками, с набитым ртом строили многозначительныемины, пожимали плечами, смеялись, кивали и, едвапроглотив кусок, снова подхватывали нить разговора.Иоахим расспрашивал о Гамбурге, коснулся предпо-лагаемого углубления русла Эльбы.

– Теперь начнется новая эра! – заявил Ганс Ка-сторп. – Новая эра развития нашего судоходства, –этого переоценить нельзя. Пятьдесят миллионов мывкладываем в виде единовременного бюджетногорасхода. А мы знаем, что делаем, можешь не сомне-ваться.

Впрочем, несмотря на всю важность, которую ГансКасторп придавал вопросу об Эльбе, он тотчас пере-скочил на другое и потребовал, чтобы Иоахим расска-зал ему подробнее относительно жизни «здесь навер-ху», а также о пациентах санатория, за что тот при-нялся с охотой, ибо рад был возможности выговорить-ся и поделиться впечатлениями. Ему пришлось повто-рить свой рассказ о трупах, которые спускают внизна бобслеях, и еще раз подтвердить, что это сущаяправда. А так как Гансом Касторпом снова овладелнеудержимый смех, расхохотался и он и, видимо, сме-ялся с удовольствием, от души; потом сообщил еще

много смешного, чтобы поддержать веселое настрое-ние. Например, за его столом сидит некая дама, фрауШтёр, – она довольно серьезно больна, – и вот этадама – хотя она супруга музыканта из Канштата, нотаких невежд он еще не видывал, – она говорит «дез-инфисцировать», и притом – вполне серьезно. А ас-систента Кроковского она называет «Фомулюс». Воти слушай ее без смеху и виду не подавай. Кроме того,она сплетница, как, впрочем, почти все здесь навер-ху… а про другую даму, некую фрау Ильтис, она го-ворит, что та носит при себе «стерилет». Она называ-ет стилет «стерилетом» – восхитительно, правда? –И, откинувшись на спинки стульев, полулежа, они такрасхохотались, что у обоих задергалось все тело и по-чти одновременно началась икота.

Но лицо Иоахима вдруг потемнело, он вспомнил особственной участи.

– Да, вот мы сидим и смеемся, – начал он со стра-дальческим выражением лица – от сотрясений диа-фрагмы его речь то и дело прерывалась, – а даже ска-зать трудно, когда я отсюда выберусь; если Беренсговорит – еще полгода, он обычно называет наимень-ший срок, и нужно быть готовым к гораздо большему.Но ведь это жестоко, посуди сам, и для меня оченьплохо. Ведь я уже кончал училище и мог бы в следу-ющем месяце сдать экзамен на офицера. Вместо это-

го я тут торчу без дела, с градусником во рту, считаюкурьезы невежественной фрау Штёр, а драгоценноевремя уходит. В нашем возрасте год – это немало, тамвнизу жизнь приносит за год столько перемен, такихможно добиться успехов… А я тут должен протухать,как застоявшаяся вода в яме… бездельничать, как ле-нивый болван, – нет, это вовсе не грубое сравнение…

Ганс Касторп почему-то спросил в ответ, можно литут достать портеру, и когда двоюродный брат с неко-торым удивлением взглянул на него, то увидел, чтотот сейчас заснет, – собственно говоря, уже заснул.

– Да ты спишь! – сказал Иоахим. – Пойдем, времялечь обоим.

– Никакого времени нет, – пробормотал Ганс Ка-сторп, едва ворочая языком. Все же он последовалза Иоахимом деревянной походкой и слегка сутулясь,точно человек, который буквально падает от уста-лости; но вдруг решительно взял себя в руки, ко-гда Иоахим, проходя через холл, который был теперьлишь слабо освещен, сказал:

– Вон Кроковский. По-моему, следует скоренько те-бя представить.

Доктор Кроковский сидел в одной из гостиных пе-ред камином, на свету, рядом с открытой выдвижнойдверью и читал газету. Он встал, когда молодые лю-ди подошли к нему, и Иоахим, вытянувшись по-воен-

ному, заявил:– Разрешите, доктор, представить вам моего двою-

родного брата Ганса Касторпа из Гамбурга. Только чтоприехал.

Доктор Кроковский приветствовал вновь прибыв-шего с веселой солидностью и ободряющей сердеч-ностью, словно хотел показать, что с глазу на глаз сним – всякое смущение излишне, а уместно лишь ра-достное доверие.

Был он лет тридцати пяти, широкоплечий, плотный,гораздо ниже ростом стоявших перед ним молодыхлюдей, так что ему приходилось склонять голову на-бок, чтобы заглянуть им в лицо, – и необычайно блед-ный какой-то прозрачной, почти фосфоресцирующейбледностью, которую еще подчеркивали темные жар-кие глаза, чернота бровей и довольно длинная, разде-ленная надвое борода, уже чуть серебрившаяся се-диной. На нем был черный слегка потертый костюм сдвубортным пиджаком, черные же полуботинки с вер-хом, как у сандалий, серые шерстяные носки и мяг-кий отложной воротник – такой воротник Ганс Касторпвидел до сих пор только на фотографе в Данциге инашел, что он придает Кроковскому что-то артистиче-ское. Ласково улыбаясь, так что в чаще бороды блес-нули его желтые зубы, и тряхнув молодому человекуруку, он сказал баритоном и с несколько тягучим ино-

странным акцентом:– Добро пожаловать, господин Касторп! Надеюсь,

вы скоро привыкнете и будете чувствовать себя хоро-шо у нас. Осмелюсь спросить, вы к нам приехали какпациент?

Ганс Касторп делал просто трогательные усилиядержаться как подобает воспитанному юноше и по-бороть сонливость. Его злило, что он в такой плохойформе, и, с самолюбивой обидчивостью молодости,он уже воображал, что улавливает в улыбке и обод-ряющем тоне ассистента скрытую насмешку. ОтвечаяКроковскому, он упомянул о трех неделях, а также осданных экзаменах и добавил, что, слава Богу, впол-не здоров.

– Вот как? – удивился доктор Кроковский и, словноподдразнивая его, склонил голову на плечо, улыбнув-шись еще шире… – Ну, тогда вы – феномен, достой-ный всестороннего изучения! Мне еще ни разу не при-ходилось встречать вполне здорового человека. Ка-кие же экзамены вы сдали, осмелюсь спросить?

– Я – инженер, – ответил Ганс Касторп скромно, нос достоинством.

– Ах, инженер! – Улыбка доктора Кроковского слов-но померкла, она стала как будто менее широкой исердечной. – Что ж, молодец! Значит, ни вашему те-лу, ни вашей душе здесь не понадобится врачебная

помощь?– Нет, огромное спасибо! – Ганс Касторп в страхе

чуть не попятился.Лицо доктора Кроковского вновь просияло торже-

ствующей улыбкой, он снова тряхнул руку молодогочеловека и громко возгласил:

– Ну, так спите спокойно, господин Касторп, – с пол-ным сознанием своего безупречного здоровья! Спитеспокойно и до свидания! – Этим он как бы отпустилмолодых людей и, сев в кресло, опять взялся за газе-ту.

Лифтера уже не было, они стали подниматьсяно лестнице пешком, молча, несколько смущенныевстречей с Кроковским. Иоахим проводил Ганса Ка-сторпа до комнаты номер тридцать четыре, куда хро-мой действительно уже доставил его багаж, и кузеныеще поболтали с четверть часика, пока Ганс Касторпвынимал ночное белье и принадлежности для умы-вания и курил толстую некрепкую сигарету. Сегодняон обошелся без сигары, и это казалось ему каким-тоудивительным и необъяснимым событием.

– Лицо у него очень значительное, – начал моло-дой человек, выпуская клубы дыма. – И бледное… со-всем восковое. Но обувь… Послушай, это же ужас!Какие-то серые шерстяные носки, сандалии… Он подконец на меня не обиделся?

– Кроковский довольно чувствителен, – согласилсяИоахим. – Тебе не следовало так категорически отка-зываться от лечения, по крайней мере – психического.Он не любит, когда уклоняются от его помощи как вра-ча. Ко мне он тоже не очень-то благоволит – я недо-статочно ему доверяю. Но время от времени я все жерассказываю ему свои сны, должен же он хоть что-нибудь расчленять.

– Н у, тогда он, наверное, на меня обиделся, – с до-садой заметил Ганс Касторп. Он был недоволен со-бой: вот задел кого-то… Кроме того, усталость охва-тила его с новой силой.

– Спокойной ночи, – сказал он, – я прямо с ног ва-люсь.

– В восемь я буду у тебя, пойдем завтракать, – ска-зал Иоахим и удалился.

Ганс Касторп сделал кое-как свой ночной туалет.Едва он успел потушить лампочку, стоявшую на ноч-ном столике, как сон сморил его, но он тут же испу-ганно очнулся, вспомнив, что на этой самой кровативсего два дня назад кто-то умер. «И, наверно, не одинздесь умирал», – сказал он себе, словно это могло по-служить утешением. «Просто смертный одр, обыкно-венный смертный одр». И заснул.

Но как только он погрузился в сон, начались сно-видения, и они не прекращались почти до утра. Глав-

ным образом ему снился Иоахим Цимсен в страннойпозе, словно тело его было вывихнуто; Иоахим съез-жал на бобслее по косой дороге. Лицо его покрыва-ла такая же бледность, как у доктора Кроковского, авпереди сидел австрийский аристократ; черты лица унего были самые неопределенные, как у человека, окотором ничего не знаешь, кроме его кашля. И он пра-вил. «Нам же здесь наверху это совершенно безраз-лично», – заявил вывихнутый Иоахим, а потом ока-залось, что это у него, а не у австрийца, такой ужас-ный клокочущий кашель. Поэтому Ганс Касторп горь-ко заплакал и тут же решил, что ему надо бежать ваптеку и купить себе кольдкрему. Но у дороги сиделафрау Ильтис с остренькой мордочкой и держала что-то в руке, очевидно, свой «стерилет», – оказалось,всего-навсего безопасную бритву; это заставило Ган-са Касторпа снова рассмеяться. Так его швыряло изодних сновидений в другие, пока в полуоткрытую бал-конную дверь не просочилось утро, – оно и разбудилоего.

Глава вторая

О крестильной купели и одедушке в двояком образе

Ганс Касторп сохранил о родительском доме лишь

смутные воспоминания, отца с матерью он почти незнал. Оба умерли один за другим – между его пя-тым и седьмым годом; сначала мать, – она совер-шенно неожиданно, незадолго до родов, скончаласьот закупорки сосудов, последовавшей за воспалени-ем нервов, от эмболии, как определил болезнь докторХейдекинд; закупорка и вызвала мгновенный параличсердца: мать только что хохотала, сидя в постели, иказалось, она просто упала навзничь от смеха, одна-ко это случилось с ней лишь потому, что она умерла.Нелегко было примириться с этим Гансу-Герману Ка-сторпу, его отцу, и так как он горячо любил жену, даи сам был не из крепких, то не выдержал этого уда-ра. С того времени ум его как-то ослабел и расстро-ился; поглощенный тоской, он допустил в делах неко-торые ошибки, так что фирма «Касторп и сын» понес-ла чувствительные убытки; через два года, весной, во

время инспекции складов в ветреном порту, он забо-лел воспалением легких; его потрясенное сердце невынесло высокой температуры, поэтому, несмотря навсю тщательность, с какой его лечил доктор Хейде-кинд, он сгорел в пять дней и последовал за женой всемейный склеп, причем многие почтенные бюргерыпроводили его на кладбище Cв. Екатерины до моги-лы, расположенной в живописнейшем месте, с видомна ботанический сад.

Его отец, сенатор, пережил сына, хотя и не намного;недолгое время до его смерти, последовавшей такжеот воспаления легких, причем старик очень мучилсяи упорно боролся с болезнью, ибо в отличие от сы-на Ганс-Лоренц Касторп был могучей натурой, пустив-шей крепкие корни в жизнь, – это недолгое время,всего каких-нибудь полтора года, осиротевший ГансКасторп прожил в доме деда. Дом занимал узкий зе-мельный участок на Эспланаде, он был построен вначале прошлого века, в духе северного классициз-ма и выкрашен в прочный, но унылый цвет; по бокамглавного входа стояли два пилястра, полуподвальныйэтаж был поднят на пять ступеней над землей, ещедва этажа высились над бельэтажем, где окна дохо-дили до полу и были защищены чугунными литымирешетками.

Здесь находились только парадные покои и свет-

лая, выложенная штучным деревом столовая, три ок-на которой с винно-красными занавесками глядели всадик за домом. И вот, в течение тех полутора лет, чтостарик еще прожил, каждый день ровно в четыре ча-са дед и внучек обедали вдвоем в этой столовой; имприслуживал старик Фите; в ушах у него были серь-ги, а на фраке – серебряные пуговицы; он носил та-кой же батистовый галстук, как и сам хозяин дома, исовершенно так же прятал в него бритый подбородок,причем дедушка называл его на «ты» и в разговоре сним неизменно пользовался нижненемецким наречи-ем: не шутки ради, – дед был совершенно лишен юмо-ристической жилки, – а самым серьезным образом,оттого что считал нужным так разговаривать с просто-народьем – со складскими рабочими, почтальонами,кучерами и слугами. Гансу Касторпу это нравилось,и еще больше нравилось, когда Фите отвечал бари-ну на том же диалекте и, стоя за ним слева, накло-нялся на правую сторону, чтобы сенатору было удоб-нее подставлять правое ухо, ибо на левое он был глу-ховат. А так старик слышал все, что говорил слуга,и, кивая головой, продолжал кушать; он сидел оченьпрямо между спинкой стула красного дерева и сто-лом, едва склоняясь над тарелкой, внук же, сидевшийнапротив, созерцал бессознательно, однако с глубо-ким вниманием, скупые, изысканные движения стар-

ческих рук – сухих, но красивых и белых, его выпуклыеостроугольные ногти, перстень с зеленой печаткой науказательном пальце правой руки и то, как дед беретна кончик вилки немного мяса, овощей и картофеля и,сделав ей навстречу легкое движение головой, подно-сит ко рту. Потом Ганс Касторп опускал глаза на соб-ственные, еще неловкие руки и чувствовал, что в нихуже заложена способность со временем так же дер-жать нож и вилку и действовать ими так же изысканно.

Другой вопрос, который мальчик задавал себе, было том, на учится ли он когда-нибудь погружать, каки дед, свой подбородок в белый странно широкийгалстук – скорее шейный платок, закрывавший по-чти целиком низко вырезанный воротничок какого-тонеобычного образца, причем острые уголки воротнич-ка царапали деду щеки. Ведь для этого надо былобыть таким же старым, ибо никто на свете, кроме де-да да его слуги Фите, уже не носил подобных галсту-ков и воротничков. А жаль, маленькому Гансу Кастор-пу очень нравилось, как старик опирается подбород-ком на этот широкий белоснежный шейный платок, икогда внук уже стал взрослым, это продолжало нра-виться ему по воспоминаниям; тут было что-то, вызы-вавшее одобрение самой сущности его натуры.

Когда обед был кончен, салфетки свернуты и засу-нуты в серебряные кольца – в те времена Ганс Ка-

сторп нелегко справлялся с этой задачей, ибо сал-фетки были очень велики, целые скатерти, – сенаторподнимался со стула, который Фите тут же отодвигал,и, шаркая ногами, следовал в «кабинет», чтобы выку-рить сигару; порою за ним шел туда и внук.

Своим существованием «кабинет» был обязан то-му, что столовую в три окна сделали во всю ширинудома и места хватило не на три гостиных, как пола-галось при таком типе домов, а лишь на две, причемодна из них, расположенная перпендикулярно к сто-ловой и с одним окном на улицу, оказалась не в мерудлинной. Тогда от нее отделили четвертую часть, этои был «кабинет» – узкая комната с верхним светом,сумрачная и скудно обставленная; в ней находились:этажерка, на которой стоял ящик сенатора с сигара-ми, ломберный стол, где хранились всякие соблазни-тельные вещи – карты для виста, фишки, раздвиж-ные дощечки с мелкими зубчиками, аспидная доска,бумажные мундштуки для сигар и прочая дребедень,а также стеклянный шкаф в духе рококо из палисанд-рового дерева, стоявший в углу и затянутый изнутрижелтыми шелковыми занавесками.

– Дедушка, – обычно говорил маленький Ганс Ка-сторп, войдя в кабинет, и приподнимался на цыпочки,чтобы дотянуться до уха старика, – покажи мне, по-жалуйста, купель!

А дед, который и так уже откинул полы своего длин-ного сюртука из мягкой материи и вытащил из карма-на брюк связку ключей, отпирал стеклянный шкаф, от-куда на мальчика веяло странно приятным и непри-вычным ароматом. В шкафу хранились всякие вы-шедшие из употребления, а потому страшно интерес-ные предметы: пара причудливо изогнутых серебря-ных канделябров, украшенный деревянной резьбойполоманный барометр, альбом с дагерротипами, ли-керный ящичек из кедрового дерева, маленький ту-рок, очень жесткий под своей пестрой шелковой одеж-дой и снабженный часовым механизмом, который ко-гда-то заставлял его бегать по столу, но уже давно ис-портился, старинная модель корабля и совсем вни-зу – даже мышеловка. Старик брал со средней пол-ки сильно потемневшую серебряную чашу, стоявшуюна серебряной тарелке, и показывал мальчику то идругое, причем, сняв чашу с тарелки, давал рассмат-ривать их порознь и пускался в объяснения, которыевнук уже слышал много раз.

Первоначально чаша и тарелка существовали по-рознь – это было бесспорно, но малышу объяснялоськаждый раз заново; однако вот уже ровно сто лет, го-ворил дед, как была приобретена эта чаша, и они упо-требляются вместе. Чаша была очень красива, про-стой и благородной формы, созданная согласно стро-

гим вкусам начала прошлого века. Гладкая и цельная,она покоилась на круглой подставке и была изнутривызолочена; однако время стерло позолоту, и оста-лось только немного желтоватого блеска. Единствен-ным украшением служил изящный венок из роз и зуб-чатых листьев, опоясывавший верхний край. Что ка-сается тарелки, то о ее гораздо большей древностиявно говорили цифры на внутренней стороне: «1650»было там написано вычурными цифрами, причем во-круг них шел орнамент, выгравированный в тогдаш-ней напыщенной и причудливой «модной манере» исостоявший из сплетения гербов и арабесок – не тозвезд, не то цветов. А на обратной стороне были вы-ведены пунктиром и разнообразными шрифтами име-на всех тех, кто, в ходе времени, являлся владель-цем этой тарелки. Их было уже семь, – возле каждо-го стояла дата получения ее по наследству, и старикв широком галстуке указывал пальцем с перстнем навсех по очереди. Мальчик видел здесь имя отца, де-да и прадеда, а затем частица «пра» в устах стари-ка удваивалась, утраивалась и учетверялась; мальчу-ган слушал, склонив голову набок, взор его становил-ся задумчивым или бездумно-мечтательным, как быуходил вглубь, а губы принимали какое-то благоговей-но-дремлющее выражение, и это пра-пра-пра-пра –этот загадочный звук могилы и засыпанного времени,

выражавший вместе с тем благочестиво сбереженнуюсвязь между настоящим, между собственной жизньюмальчика и тем, что было давно-давно, действовал нанего особым образом – примерно так, как это и отра-жалось на его лице. Ему чудилось, будто, слыша это«пра», он вдыхает затхлый холодок, царивший обыч-но в церкви Cв. Екатерины или в склепе Cв. Михаила,будто чувствует на себе веяние таких мест, где идешь,держа шляпу в руках, почтительно наклонившись впе-ред и почему-то ступая на цыпочках, ему чудилось,будто он слышит нездешнюю, умиротворенную и гул-кую тишину этих мест, а глухой слог «пра» вызывал внем ощущение духовности, смешанное с ощущениемсмерти и истории, – и все это действовало на мальчи-ка благотворно; может быть, даже именно ради это-го слога, только чтобы еще раз услышать его и повто-рить, он так часто просил деда показать купель.

Затем дед ставил чашу обратно на тарелку и да-вал малышу заглянуть в ее гладкое, чуть золотящее-ся нутро, которое вдруг вспыхивало от света, падав-шего с потолка.

– Вот уже скоро восемь лет, – говорил дед, – как мыдержали тебя над нею, и вода, которой тебя крестили,стекала в нее… Кистер Лассен из церкви Cвятого Иа-кова лил ее в горсть нашему доброму пастору Буген-хагену, а оттуда она лилась на твой вихор и в чашу.

Но мы ее перед тем подогрели, чтобы ты не испугалсяи не расплакался, а ты и не заплакал, наоборот – тыкричал перед тем так, что Бугенхагену нелегко былопроизнести свою речь, но когда на тебя полилась во-да, ты вдруг затих – будем надеяться, что из уваже-ния к святому таинству. На днях минет сорок четырегода, как крестили твоего покойного отца и с его голо-вы в чашу стекала вода. Это происходило здесь, в до-ме его родителей, наверху в зале, перед средним ок-ном; его еще крестил старик пастор Езекиил, тот са-мый, кого французы, когда он был юношей, чуть нерасстреляли за то, что он в своих проповедях громилих за разбой и поджоги, – он тоже давным-давно нанебесах. А семьдесят пять лет тому назад меня са-мого крестили в этой же зале, и они держали мою го-лову над чашей, которая стоит вот тут на тарелке, ипастор произносил те же слова, что и над тобой и надтвоим отцом, и так же стекала теплая чистая вода смоих волос (тогда их было у меня на голове немногимбольше, чем сейчас) в эту золотую чашу.

Ребенок поднимал глаза и смотрел на старчески су-хощавую голову деда – она ведь тоже была склоне-на над купелью в тот далекий час, о котором он рас-сказывал внуку, – и в душе мальчика возникало ужене раз изведанное им ощущение какой-то дремотнойи мечтательной жути, чего-то, что проходит и все же

стоит на месте, что в своих изменениях пребываетнеизменным, исчезает и возвращается, оставаясь го-ловокружительно единым. Это чувство появлялось унего и раньше, его прикосновения он ждал и жаждал;отчасти ради него мальчику и хотелось, чтобы ему всевновь и вновь показывали эту неподвижно стоящуюна месте и все-таки странствующую реликвию семьи.

Когда потом, уже будучи молодым человеком, ГансКасторп думал о себе, то ему становилось ясно, чтообраз деда запечатлелся в его душе гораздо глубжеи отчетливее и представлялся ему более значитель-ным, чем образ родителей; причиной этого являлась,может быть, особая симпатия к деду, чувство особо-го сродства с ним, ибо внук и наружностью был оченьпохож на него – насколько розовый юнец может похо-дить на поблекшего и окостеневшего семидесятилет-него старца. Несомненно, эти чувства вызывал и самдед, который, бесспорно, являлся в семье наиболеехарактерной и красочной фигурой.

С точки зрения общественного развития время,еще задолго до кончины Ганса-Лоренца Касторпа,уже перекатилось через него и унеслось вперед. Онбыл глубоко верующим христианином и членом ре-форматской общины, строго придерживался старыхтрадиций, с трудом шел на какие-либо новшестваи так упрямо отстаивал необходимость ограничить

аристократией круги, способные управлять государ-ством, как будто жил в четырнадцатом веке, когда ре-месленники в упорной борьбе с исконным вольнымпатрициатом начали завоевывать себе места и голо-са в городской думе. Его деятельность совпала с де-сятилетиями бурного подъема и многообразных пе-реворотов, с десятилетиями стремительного прогрес-са, шествовавшего форсированным маршем и неиз-менно требовавшего от общества высокой жертвен-ности и дерзаний. Но его, старика Касторпа, видитБог, отнюдь не радовали те прославленные и блиста-тельные победы, которые одерживал дух новой эпо-хи. Обычаи отцов и старинные учреждения он ставилгораздо выше, чем все эти рискованные попытки рас-ширить гавани или другие безбожные причуды боль-ших городов; поэтому он тормозил и угашал все но-вое, где только мог, и будь его воля – в управлениистраной и поныне царила бы та же допотопная идил-личность, которой отличалась его собственная конто-ра.

Таким представлялся бюргерам старик Касторп ипри жизни, и после смерти; пусть маленький Ганс Ка-сторп ничего не смыслил в государственных делах, ноу него, наблюдавшего характер деда с чисто детскойтихой созерцательностью, складывались в основномте же впечатления – без слов, а потому и без критики;

это были скорее непосредственные живые восприя-тия, и когда они позднее возникали уже как осознан-ные воспоминания, они оставались столь же невы-разимыми в словах и неподдающимися анализу, нополными прежней жизнеутверждающей силы. Как ужебыло сказано, здесь играло немалую роль то глубо-кое сродство, та симпатия и связь между дедом и вну-ком, которые соединяли их, минуя звено одного поко-ления, что случается в семьях нередко. Дети и внукивзирают на отцов и дедов, чтобы восхищаться ими,а, восхищаясь, учатся у них и развивают в себе зало-женное в них отцами и дедами наследие.

Сенатор Касторп был тощ и долговяз. Годы взялисвое – его спина и шея согнулись, но, не желая вы-давать этой согбенности, он упорно выпрямлял свойстан, а уголки губ, уже лежавших не на зубах, а на об-наженных деснах (старик пользовался искусственнойчелюстью лишь во время еды), он старался с досто-инством держать опущенными; желая также скрыть,что голова у него начала трястись, он принимал гор-дую осанку и опирался подбородком на воротничок –привычка, особенно пленявшая маленького Ганса Ка-сторпа.

Дед любил нюхать табак, он хранил его в продолго-ватой черепаховой табакерке с золотыми инкрустаци-ями и из-за этой склонности употреблял только крас-

ные носовые платки, причем кончик обычно вывисализ заднего кармана его сюртука; хотя эта привычкаи казалась несколько смешной при столь достойномвнешнем облике, однако ее легко можно было изви-нить преклонным возрастом – либо как одну из техвольностей, которую старость разрешает себе созна-тельно, из чудачества, либо как одну из тех слабо-стей, которые появляются у глубоких стариков, но имине осознаются. Во всяком случае Ганс Касторп сво-им по-детски зорким взглядом подметил за дедом этуединственную слабость. И семилетнему мальчику и,позднее, взрослому человеку, когда он обращался ксвоим воспоминаниям, казалось, что будничный об-лик деда – это еще не его истинная, подлинная сущ-ность. В истинной действительности он выглядит ина-че, прекраснее и ближе к своему подлинному облику– как на своем портрете во весь рост, висевшем рань-ше в столовой родителей, а теперь перекочевавшемвместе с маленьким Гансом Касторпом в дом на Эс-планаде, где его водрузили в гостиной над широкимдиваном, обитым красным шелком.

Художник изобразил Ганса-Лоренца Касторпа водежде члена магистрата; это была строгая, почти ри-туальная одежда прошлого столетия, – она сохрани-ла на века дух тогдашней городской общины, важныйи вместе предприимчивый, – и надевалась в самых

торжественных случаях, как бы для того, чтобы цере-мониально претворять прошлое в настоящее и насто-ящее – в прошлое, тем самым подтверждая неизмен-ную связь всех вещей и добротную надежность по-чтенной купеческой подписи.

Сенатор Касторп стоял во весь рост на полу изкрасноватых плит, фоном служили готические арки иколонны. Он стоял, опустив подбородок и углы рта,устремив вдаль задумчивый взгляд голубых глаз сотеками под ними, в черном, ниже колен, одеянии, по-хожем на мантию, открытом спереди и обшитом ши-рокой меховой каймою. Из широких с буфами верх-них отороченных мехом рукавов выступали более уз-кие нижние, из простого сукна; кружевные манже-ты закрывали руки до середины пальцев. На строй-ных старческих ногах были черные шелковые чулки ибашмаки с серебряными пряжками, шею охватываликрахмальные, широкие и пышные брыжи, спереди онибыли плоские, по бокам стояли вверх, а из-под них нажилет спускалось еще плоеное батистовое жабо. Подмышкой сенатор держал старомодную шляпу с поля-ми и суживающейся кверху тульей.

Портрет, написанный известным художником, былпревосходен, выдержан в манере старинных масте-ров, очень подходившей к данному сюжету и будив-шей в зрителе воспоминания об испано-нидерланд-

ском позднем средневековье. Маленький Ганс Ка-сторп частенько разглядывал эту картину. Он, конеч-но, не понимал мастерства живописца, но какое-тоболее общее и глубокое понимание у него возника-ло; и хотя он видел деда таким, как на холсте, всегоодин раз, в минуту его торжественного въезда в рату-шу, да и то лишь мельком, все же, как мы уже отмеча-ли, дед на картине казался мальчику подлинным и на-стоящим, а дед в жизни – образом будничным и вре-менным, вспомогательным и весьма несовершенным.

Он потому и находил что-то необычное и волшеб-ное в будничном деде, ибо хоть и неумело, но со-поставлял эти два образа, сравнивал их и видел вбудничном тайные и полустертые черты подлинного:пусть этот стоячий воротничок и белый широкий гал-стук старомодны, но можно ли было назвать старо-модной самую восхитительную часть его одежды, аименно – испанские брыжи, по отношению к которыми галстук и воротничок явно служили только перехо-дом? То же относилось и к старинному цилиндру, ко-торый дед носил на улице; в более высокой действи-тельности ему соответствовала фетровая шляпа напортрете. Прообразом же длинного и широкого сюр-тука маленькому Гансу Касторпу представлялась ото-роченная мехом мантия.

Поэтому, когда его однажды позвали, чтобы про-

ститься с мертвым дедом, он сказал себе, что воттеперь дед покоится во всей полноте и законченно-сти своего настоящего, совершенного облика. Это бы-ло в зале, в той самой зале, где они так часто си-живали друг против друга за обеденным столом. Те-перь посередине стояли погребальные носилки, зава-ленные венками, и на них в гробу, обитом серебря-ным глазетом, лежал дед. Он боролся с воспалени-ем легких долго и упорно, хотя, казалось, был лишьгостем в современной жизни и еще только примерял-ся к ней; и вот он уже покоился на парадном смерт-ном ложе, и даже не скажешь: как победитель иликак побежденный, во всяком случае лицо его выража-ло строгую умиротворенность, от борьбы с болезньючерты осунулись, нос заострился; тело было до поло-вины накрыто одеялом, на котором зеленела пальмо-вая ветвь, голова была высоко поднята на подушках,так что подбородок особенно твердо упирался в бры-жи; а в руки, полуприкрытые длинным кружевом ман-жет, – хотя пальцам искусно придали естественныйвид, от них веяло неприкрытым холодом и безжизнен-ностью, – в руки деда всунули распятие из слоновойкости, на которое сенатор, казалось, смотрел из-подопущенных век не отрываясь.

Ганс Касторп в начале последней болезни деда нераз заходил к нему в комнату, но когда дело прибли-

зилось к развязке, уже там не бывал. Ребенка щади-ли и не хотели, чтобы он видел борьбу умирающего сболезнью, хотя эта борьба обострялась главным об-разом по ночам; поэтому он мог лишь догадываться очем-то по удрученным лицам домочадцев, по запла-канным глазам старого Фите и постоянным приходами уходам врачей; но событие, перед лицом которогоон оказался, войдя в залу, мальчик понял так, что деднаконец торжественно освободился от своего проме-жуточного облика и обрел подлинный и окончатель-ный, а это можно было только приветствовать, хотястарик Фите и плакал, непрерывно тряся головой, даплакал и сам Ганс Касторп, так же как он плакал, гля-дя на свою столь недавно умершую мать, а потом наотца, который тоже лежал перед ним неподвижный ичужой.

Ибо смерть оказывала свое действие на душу и наумонастроение, особенно на умонастроение, малень-кого Ганса Касторпа уже в третий раз и притом – встоль юные годы. Поэтому для него не были новостьюни само зрелище смерти, ни впечатления от него, а,напротив, они были очень знакомы; и, невзирая наестественное огорчение, он, так же как и в первые двараза, и даже в большей степени, держался спокойнои рассудительно, без всякой слезливости. Еще не по-нимая практических последствий, которые эти собы-

тия имели для его собственной жизни, и с беспечно-стью ребенка уверенный в том, что люди все-таки онем позаботятся, мальчик, стоя у гроба близких, да-же выказывал какое-то, тоже детское, равнодушие иозабоченную деловитость; и так как это происходилоуже в третий раз и он чувствовал себя многоопытным,в нем сквозила преждевременная серьезность, хотяна этот раз он и плакал чаще от потрясения и легчезаражался горем других, что было вполне естествен-но. Через три-четыре месяца после кончины отца онзабыл о смерти; теперь он снова вспомнил о ней, иповторились тогдашние впечатления – совершенно теже и в те же минуты; но они заслоняли прошлые сво-им несравнимым своеобразием.

Если бы их проанализировать и заключить в сло-ва, то эти впечатления можно было бы примерно вы-разить так. Со смертью для него соединялось благо-говейное чувство чего-то глубокого, скорбного и пре-красного, то есть духовного, и вместе с тем ощущениечего-то совершенно противоположного, очень мате-риального, очень плотского, о чем никак не скажешь,что оно прекрасно, глубоко, вызывает благоговениеили хотя бы скорбь. Торжественно-духовное было вы-ражено в пышном убранстве тела, в роскошных цве-тах, в пучках пальмовых ветвей, как известно симво-лизирующих мир божественный, и еще яснее в рас-

пятии, лежавшем между мертвых пальцев того, ктобыл когда-то его дедом, в благословляющем Спаси-теле Торвальдсена, поставленном в головах покойни-ка, и в канделябрах, которые высились по обе сторо-ны гроба и сейчас тоже выглядели как-то по-церков-ному. Более точный и утешительный смысл всех этихпредметов состоял, очевидно, в том, что дед оконча-тельно возвратился к своему подлинному и истинно-му облику. Но, кроме того, все они, как заметил ма-ленький Ганс Касторп, хотя не хотел в этом признать-ся, – особенно груды цветов и, главное, туберозы, ко-торых было больше всего, – имели и другой смысл,другую, более практическую цель, а именно: приукра-сить, заглушить или не допустить до сознания мысльо том другом, что таила в себе смерть и что не былони прекрасным, ни даже скорбным, а скорее чем-топочти непристойным, низменно те лесным.

Вероятно, из-за этого мертвый дед казался совсемчужим, и вовсе даже не дедом, а восковой куклой в на-туральную величину, которую смерть подсунула вме-сто него; над ней и совершалась вся эта благоговей-ная и почетная церемония. Значит, тот, кто лежал пе-ред ним, вернее то, что лежало перед ним, уже не бы-ло самим дедом, а лишь его оболочкой, и она – ГансКасторп понимал это – состояла не из воска, а из осо-бой материи, только из материи: отсюда – ее непри-

стойность и почти полное отсутствие скорбности, ибоее нет ни в чем, что связано с плотью и только с нею.И маленький Ганс Касторп рассматривал желтую, каквоск, бледную и твердую материю, из которой состо-яла эта мертвая кукла в рост человека, рассматриваллицо и руки бывшего деда. Вот на его неподвижныйлоб села муха и начала поднимать и опускать хоботок.Старый Фите осторожно согнал ее, стараясь при этомне коснуться лба, причем его лицо почтительно омра-чилось, словно он не хотел, да и не должен был знатьо том, что делает его рука; это выражение доброде-тельной строгости, видимо, относилось к тому, что дедбыл теперь только плотью и больше – ничем. Но муха,поднявшись в воздух и полетав, тут же снова опусти-лась на палец деда, неподалеку от распятия из сло-новой кости. И в то время как это происходило, Ган-су Касторпу почудилось, что он еще явственнее ощу-тил уже знакомый, легкий, но удивительно упорныйзапах, и этот запах пробудил в нем стыдное воспоми-нание об одном однокласснике, страдавшем неприят-ным для других недугом, почему все его сторонились;аромат поставленных совсем близко тубероз, види-мо, должен был заглушить навязчивый запах, однако,несмотря на их пышность и строгость, это им не уда-валось.

Мальчик несколько раз стоял у гроба: в первый раз

– вдвоем со старым Фите, во второй – вместе с двою-родным дедом Тинапелем, виноторговцем, и обоимидядями – Джемсом и Петером, и потом еще в третийраз, когда у открытого гроба собралась на несколькоминут группа по-праздничному одетых портовых ра-бочих, чтобы проститься с бывшим главою торговойфирмы «Касторп и сын». Затем состоялись похороны,зал был переполнен, и пастор Бугенхаген из церквиCв. Михаила, – он же крестил Ганса Касторпа, – об-лачившись в испанские брыжи, произнес надгробноеслово, а затем, следуя в дрожках непосредственно закатафалком, за которым тянулся длиннейший хвостэкипажей, беседовал с маленьким Гансом Касторпом.Потом кончился и этот отрезок жизни, и мальчик тутже попал в другой дом и другую обстановку – уже вовторой раз за свою молодую жизнь.

Жизнь у Тинапелей и душевное

состояние Ганса Касторпа

Вреда от этого никакого не произошло: мальчикавзял к себе его опекун, консул Тинапель, и Гансу Ка-сторпу не пришлось жалеть об этом, ни в отношениисебя самого – это-то уж бесспорно, – ни в отношенииего интересов, хотя о них он тогда еще не думал. Кон-сул Тинапель, дядя покойной матери мальчика, сталуправлять тем, что осталось после Касторпов, продалнедвижимость, взял на себя ликвидацию фирмы «Ка-сторп и сын, импорт и экспорт» и в результате выко-лотил из всех этих операций около четырехсот тысячмарок, что и составило наследство Ганса Касторпа; наэти деньги консул приобрел устойчивые бумаги, при-чем, ничуть не оскорбляя своих родственных чувств,в начале каждого квартала регулярно оставлял себеиз поступавших процентов с этих бумаг два процентакомиссионных.

Дом Тинапелей стоял в глубине большого сада, уГарвестехудской дороги, и выходил на лужайку, где неразрешалось произрастать ни одной сорной травин-ке, на городской питомник роз и на реку.

Каждое утро консул отправлялся в свою контору,находившуюся в старом городе; хотя у него был от-

личный выезд, он совершал весь путь пешком, длямоциона, ибо страдал приливами крови к голове, и впять часов пополудни возвращался, тоже пешком, до-мой, после чего Тинапели в высшей степени культур-но обедали. У консула Тинапеля были водянисто-го-лубые глаза навыкате и нос, покрытый сетью багро-вых жилок, на котором сидели золотые очки; человекон был солидный, одевался в лучшее английское сук-но, носил седую шкиперскую бороду, а на отекшем ми-зинце левой руки перстень с крупным бриллиантом.Жена его давно умерла. У него было два сына – Петери Джемс, один поступил во флот и редко приезжал до-мой, другой служил в виноторговле отца и должен былстать наследником фирмы. Хозяйство уже много летвела некая Шаллейн, дочь золотых дел мастера изАльтоны; вокруг ее пухлых запястий неизменно беле-ли накрахмаленные рюши, и она усердно заботиласьо том, чтобы на завтрак и ужин подавалось как можнобольше холодных блюд – крабов и лососины, угрей,гусиной грудинки и ростбифа с томатным соусом; онабдительно надзирала за наемными лакеями, когда уконсула Тинапеля бывал званый обед без дам, и онаже по мере сил старалась заменить маленькому Ган-су Касторпу мать.

Ганс Касторп рос в ужасном климате, с ветрами итуманами, рос, если можно так выразиться, не сни-

мая желтого резинового плаща, и чувствовал себя приэтом очень хорошо. Правда, легкое малокровие у негонаблюдалось уже с раннего детства, это говорил идоктор Хейдекинд и настаивал на том, чтобы за тре-тьим завтраком, после школы, мальчику непремен-но давали добрый стакан портера – как известно, на-питка весьма питательного; кроме того, доктор Хей-декинд приписывал ему кровообразующие свойства;во всяком случае, портер усмирял буйных духов жиз-ни, просыпавшихся в теле Ганса Касторпа, и успеш-но содействовал его склонности «клевать носом», каквыражался дядя Тинапель, говоря попросту – сидетьраспустив губы и грезить наяву. Но, в общем, он былздоров и ловок, хорошо играл в теннис и греб, хо-тя, говоря по правде, предпочитал, вместо того чтобысамому налегать на весла, сидеть на уленхорстскойпристани, потягивать хорошее вино и слушать музыку,созерцая освещенные лодки, между которыми, средипестрых отражений, плавно скользили лебеди; и до-статочно было послушать, как он чуть глуховатым,ровным голосом рассуждает обо всем спокойно и ра-зумно с легким нижненемецким акцентом, достаточнобыло взглянуть на этого корректного блондина с тонкоочерченным лицом, чем-то напоминавшим старинныепортреты, и наследственным бессознательным высо-комерием, которое сказывалось в некоторой сухова-

тости и ленивой медлительности, – и никто не усо-мнился бы, что Ганс Касторп является крепким и под-линным порождением этой почвы, что он тут как нель-зя более к месту; да и сам он, задай себе Ганс Касторптакой вопрос, ни на минуту в том не усомнился бы.

Ведь этой атмосферой большого приморского горо-да, влажной, насыщенной запахами мировой торгов-ли и сытой жизни, – этим воздухом дышали его от-цы и деды, дышал им и он в полном единодушии спредками, спокойно и уверенно, считая, что иначе ибыть не может. Он привык к испарениям воды, угля,смолы, к пряным ароматам разнообразнейших коло-ниальных товаров, он видел, как в гавани огромныеподъемные краны неторопливо, умно и с чудовищноймощью, словно подражая рабочим слонам, извлека-ют тонны грузов – мешки, тюки и ящики, бочки и бал-лоны – из чрева стоящих на якоре морских судов ипереносят их в товарные вагоны и на склады. Он ви-дел коммерсантов в желтых резиновых плащах, – та-кой же носил и он, – спешивших в полдень на бир-жу, где, как он знал, началась очередная горячка, икто-нибудь из них мог легко быть поставлен в необ-ходимость, чтобы поддержать свои кредиты, спешноразослать приглашения на званый обед. Он наблю-дал (впоследствии его интересы были связаны имен-но с этой областью) суету на верфях, мамонтовые ту-

ши поставленных в доки судов, ходивших в Азию иАфрику, высоких, словно башни, с обнаженными вин-тами и килями, подпертых гигантскими сваями; чудо-вищно беспомощные на суше, они были осыпаны ар-миями казавшихся карликами рабочих, которые стру-гали, забивали гвозди, красили; под навесом эллин-гов, окутанных клубами тумана, высились остовы бу-дущих кораблей, а инженеры, держа в руках конструк-ционные чертежи и таблицы Ленца, давали указаниястроителям. Все это были картины, знакомые ГансуКасторпу с детства, они вызывали в нем лишь ощу-щение чего-то привычного и родного, частью чего былон сам; причем ощущения эти достигали особеннойсилы, когда он с Джемсом Тинапелем или двоюрод-ным братом Цимсеном, Иоахимом Цимсеном, поси-живал воскресным утром в Альстерском павильоне,завтракая копченым мясом с булкой и стаканом ста-рого портвейна, а затем, откинувшись на спинку сту-ла, с упоением затягивался сигарой. Ибо его натурав том и сказывалась, что он любил хорошую жизнь и,невзирая на свою малокровную и утонченную наруж-ность, жаждал, как ненасытный малыш груди матери,грубых и сочных радостей существования.

Легко и не без достоинства носил он бремя высо-кой цивилизации, которую господствующая верхуш-ка местного демократического купечества передава-

ла своим детям по наследству. Он был всегда опря-тен, как только что вымытый младенец, и одевалсялишь у того портного, который был признан молодымилюдьми его круга. Небольшой, но тщательно помечен-ный инициалами запас белья, хранившийся в отделе-ниях его английского шкафа, находился под неусып-ным наблюдением Шаллейн; когда Ганс Касторп ещебыл студентом, он регулярно отправлял домой бельедля стирки и починки (ибо твердо был убежден, чтоприлично умеют гладить только в Гамбурге), и еслиманжета одной из его нарядных шелковых рубашекоказывалась потертой, это могло искренне его рас-строить. Руки у него были холеные, с нежной и свежейкожей, хотя по своей форме и не отличались особойаристократичностью; он носил платиновый браслет ввиде цепочки и родовой дедовский перстень с печат-кой; зубы у него были слабые, часто болели, и во ртукое-где поблескивали золотые пломбы.

Стоя и на ходу он слегка выставлял вперед нижнюючасть тела, почему и казался не очень стройным; ноза столом держался безукоризненно. Если же он бол-тал с соседом (рассудительно и с легким нижненемец-ким акцентом), то, не сгибаясь, слегка повертывалсяк нему корпусом и чуть касался локтями стола, когдаразнимал птицу или особым ножом и вилочкой искус-но извлекал розовое мясо из клешни омара. Окончив

трапезу, он прежде всего испытывал потребность опо-лоснуть пальцы в мисочке с душистой водой, затем врусской папиросе, не оплаченной пошлиной и куплен-ной с рук в порядке безобидной контрабанды. За па-пиросой обычно следовала сигара весьма приятнойбременской марки «Мария Манчини», о которой ещебудет речь впереди и чей ядовито-пряный вкус дей-ствовал так успокоительно, смешиваясь с вкусом ко-фе. Желая уберечь свои запасы табачных изделий отвредного воздействия парового отопления, Ганс Ка-сторп хранил их в погребе, куда и спускался каждоеутро, чтобы положить в портсигар дневную порциюкурева. И он бы с явным неудовольствием стал естьмасло, поданное куском, а не в виде рифленых шари-ков.

Читатель видит, что мы стараемся вспомнить все,говорящее в пользу Ганса Касторпа, но в своих оцен-ках не хватили через край и показываем его не луч-ше и не хуже, чем он есть на самом деле. Ганс Ка-сторп не гений и не дурак, и если мы избегаем на-зывать его «посредственностью», то по причине, неимеющей никакого отношения к его уму и весьма ма-ло – к его скромной особе; мы делаем это из уваже-ния к его судьбе, которой склонны придавать сверх-личное значение. Мыслительных способностей ГансаКасторпа вполне хватало, чтобы удовлетворять тре-

бованиям реальной гимназии, притом без особых уси-лий, да и никакие обстоятельства, никакая предстоя-щая ему задача не принудили бы его к чрезмернымусилиям: не столько потому, что он боялся повредитьсебе, сколько оттого, что он не видел никаких при-чин для такого перенапряжения, вернее – бесспорныхпричин; и, может быть, мы потому и не назвали бы егопосредственностью, что он каким-то образом ощущалотсутствие этих причин.

Человек живет не только своей личной жизнью, какотдельная индивидуальность, но – сознательно илибессознательно – также жизнью целого, жизнью со-временной ему эпохи; и если даже он считает об-щие и внеличные основы своего существования чем-то безусловно данным и незыблемым и далек от неле-пой мысли критиковать их, как был далек наш ГансКасторп, то все же вполне возможно, что он смут-но ощущает их недостатки и их воздействие на егонравственное самочувствие. Перед отдельным чело-веком могут стоять самые разнообразные задачи, це-ли, надежды и перспективы, и он черпает в них им-пульсы для более высоких трудов и усилий; но еслив том внеличном, что окружает его, если, несмотря навсю внешнюю подвижность своей эпохи, он прозрева-ет в самом существе ее отсутствие всяких надежд иперспектив, если ему открывается ее безнадежность,

безвыходность, беспомощность и если на все – созна-тельно или бессознательно – поставленные вопросыо высшем, сверхличном и безусловном смысле вся-ких трудов и усилий эта эпоха отвечает глухим мол-чанием, то как раз у наиболее честных представите-лей человеческого рода такое молчание почти неиз-бежно вызывает подавленность, оно влияет не толь-ко на душевно-нравственный мир личности, но и ка-ким-то образом на ее организм, на ее физический со-став. Если эпоха не дает удовлетворительных ответовна вопросы «зачем», то для достижений, превосходя-щих обычные веления жизни, необходимы либо мо-ральное одиночество и непосредственность, – а онивстречаются весьма редко и по существу героичны, –либо мощная жизненная сила. Ни того, ни другого уГанса Касторпа не было, вот почему его, вероятно,все же следовало назвать посредственностью, хотяничуть не в обидном смысле этого слова.

Все это характерно не только для внутренней жиз-ни данного молодого человека в его школьные годы,но и для последующих лет его жизни, когда он ужеизберет свою гражданскую профессию. Что касает-ся его успехов при прохождении гимназического кур-са, то следует отметить, что два раза ему даже при-шлось остаться на второй год. Но, в общем, ему по-могло его происхождение, городское воспитание, а

также довольно значительные способности к матема-тике, хотя и не ставшие страстью. И когда он полу-чил свидетельство вольноопределяющегося одного-дичника, то решил окончить гимназический курс, гово-ря по правде, главным образом потому, что так можнобыло продлить привычное и неопределенное состоя-ние, в котором он находился столько лет, и оттянутьрешение вопроса о том, чем же больше всего хочетсястать Гансу Касторпу, ибо он этого еще не знал дажев старшем классе, и когда потом наконец решил (ска-зать, что решил именно он, было бы, пожалуй, пре-увеличением), то почувствовал, что с таким же успе-хом мог бы выбрать и другую профессию.

Одно было верно – корабли ему всегда ужаснонравились. Еще маленьким мальчиком покрывал онстраницы своих блокнотов карандашными рисункамирыбачьих катеров, лодок с овощами и пятимачтови-ков, и когда в пятнадцать лет ему была дана возмож-ность, сидя на привилегированных местах, любовать-ся спуском двухвинтового почтового парохода «Ган-за», построенного на верфях «Блом и Фосс», он по-сле этого нарисовал акварелью и со всеми деталямиэто стройное судно, причем рисунок оказался оченьудачным, и консул Тинапель даже повесил его у себяв конторе; особенно искусно и любовно были изобра-жены прозрачные морские волны цвета бутылочного

стекла, и кто-то сказал консулу Тинапелю, что у Ган-са Касторпа – талант, из него может выйти хорошиймаринист; мнение это консул спокойно мог передатьсвоему воспитаннику, ибо Ганс Касторп, услышав его,только добродушно рассмеялся: его ничуть не пре-льщали ни беспрерывная работа, ни полуголодное су-ществование, на которое обречены художники.

«Средства у тебя небольшие, – говаривал не раздядя Тинапель, – мои деньги в основном перейдут кДжемсу и Петеру, то есть они останутся в деле, а Пе-тер будет получать ренту. То, что принадлежит тебе,помещено прочно и приносит тебе устойчивый доход.Но существовать на проценты в наше время – делонелегкое, если не иметь по крайней мере в пять разбольше, чем ты; а чтобы здесь, в городе, играть из-вестную роль и жить, как ты привык, нужно еще при-лично зарабатывать, запомни это, сынок».

Ганс Касторп запомнил и стал искать профессию,которая придала бы ему вес и в собственных глазах, ив глазах людей; а когда он наконец выбрал – это слу-чилось по инициативе старика Вильмса, компаньонафирмы «Тундер и Вильмс», который однажды, за суб-ботним вистом, сказал консулу Тинапелю, что хорошобы Гансу Касторпу изучить кораблестроение – это жеидея – и поступить к нему, а он уж за мальчиком при-смотрит; юноша тут же проникся глубоким уважени-

ем к своей профессии, решив, что хотя она чертовскитяжелая и ответственная, зато превосходная, совер-шенно необходимая и замечательная и уж во всякомслучае больше подходит к его миролюбивой натуре,чем профессия, избранная его двоюродным братомЦимсеном, сыном сводной сестры его покойной мате-ри, жаждавшим непременно стать военным. Притом уИоахима Цимсена слабые легкие, вот он и стремитсяк деятельности, при которой много бываешь на возду-хе и о серьезной, напряженной умственной работе ед-ва ли может быть речь, и для него эта профессия – са-мая подходящая, с легким пренебрежением говорилсебе Ганс Касторп. Ибо почтительно склонялся передтрудом, хотя сам легко уставал от работы.

Здесь мы принуждены возвратиться к уже выска-занным ранее мыслям, к предположению, что воздей-ствие эпохи на отдельного человека захватывает да-же его физическую организацию. Как мог бы Ганс Ка-сторп не уважать труд? Это было бы просто противо-естественно. Весь строй окружающей жизни застав-лял его относиться к труду как к чему-то заслуживаю-щему самого неоспоримого и глубокого почитания; да,в сущности, и не было ничего, достойного большегопочитания, труд служил как бы основным мерилом че-ловека, его пригодности или непригодности для жиз-ни, он являлся абсолютным принципом эпохи, он, так

сказать, сам говорил за себя. Поэтому почитание тру-да было у Ганса Касторпа прямо-таки религиозным и,поскольку он отдавал себе в том отчет, безоговороч-ным. Другой вопрос – любил ли он труд; а любить егоон не мог, как ни уважал, и по той простой причине,что труд не шел ему впрок. Напряженная работа от-зывалась на его нервах, он скоро уставал и откровен-но сознавался, что, говоря по правде, предпочитаетдосуг, ничем не отягченный, не обремененный свин-цовым грузом тяжелой работы, свободное время, неограниченное препятствиями, которые надо преодо-левать с зубовным скрежетом. Это противоречие в егоотношении к труду, если говорить вполне серьезно,должно было как-то разрешиться. Быть может, его те-ло, так же как и дух, – сначала дух, а через него итело, – скорее согласились бы работать с большейрадостью и упорством, если бы в сокровенных глуби-нах души – тут для него самого было много неясно-го – Ганс Касторп поверил бы в труд как в безуслов-ную ценность, как в самоочевидную основу жизни ина этом успокоился бы. Здесь опять возникает вопросо том, «посредственность» ли он, или стоит выше по-средственности; однако мы предпочли бы не связы-вать себя определенным ответом, ибо вовсе не хотимбыть панегиристами, воспевающими хвалу Гансу Ка-сторпу, и готовы допустить, что для него труд, быть

может, являлся просто некоторой помехой к ничем неомраченному наслаждению «Марией Манчини».

Военная служба его не привлекала. Ей противи-лась его внутренняя природа, она и удержала его отэтого шага. Возможно также, что военный врач Эбер-динг, бывавший в доме у Гарвестехудской дороги, вразговоре с Тинапелем был поставлен в известностьо том, что, если бы молодому Касторпу пришлосьвзять в руки оружие, это явилось бы серьезным пре-пятствием для его занятий наукой, начатых за преде-лами Гамбурга.

И вот скоро его голова, работавшая неторопливои хладнокровно, ибо Ганс Касторп и в другом горо-де сохранил успокаивающую привычку пить во времязавтрака портер, – скоро его голова уже была наби-та всякими сведениями по аналитической геометрии,дифференциальному исчислению, механике, начер-тательной геометрии и графостатике; он стал делатьрасчеты водоизмещения судна с грузом и без груза,остойчивости, дифферентовочного сдвига и метацен-тра, хотя иной раз все это давалось ему нелегко. Тех-нические чертежи, все эти шпанты, ватерлинии и про-дольные разрезы получались у него не так удачно,как некогда получилось изображение «Ганзы», плыву-щей в открытом море; но если надо было усилить аб-страктную наглядность с помощью чувственной, на-

ложить тушью тени и раскрасить поперечные разрезыяркими, материальными красками, Ганс Касторп де-лал это лучше, чем большинство товарищей.

Когда он приезжал домой на каникулы, то каждомустановилось ясно, что этот очень опрятный, очень хо-рошо одетый молодой человек с маленькими рыжева-тыми усиками и несколько сонливым лицом молодогопатриция, несомненно, достигнет почетного положе-ния в жизни, и люди, которые интересовались дела-ми города и умели разбираться в семейных и личныхобстоятельствах, – а таких в самоуправляющемся го-роде-государстве обычно бывает большинство, – этисограждане испытующе поглядывали на него, спра-шивая себя, до какой же роли в обществе дорастетсо временем молодой Касторп. Ведь он унаследовалопределенные традиции, принадлежность к старин-ному хорошему роду, и, без сомнения, настанет день,когда с его особой придется считаться как с полити-ческим фактором. Он будет членом городской думыи депутатом, будет издавать законы, ему выпадет надолю почетное участие в государственных заботах, онвойдет в какой-нибудь административный отдел, мо-жет быть, в финансовую комиссию или в строитель-ную, к его мнению будут прислушиваться и считатьсяс ним при голосованиях. Было также небезынтересно,к какой же партии примкнет со временем молодой Ка-

сторп! Говорят, наружность обманчива, но его внеш-ний облик именно таков, какого не бывает у людей,на которых могли бы рассчитывать демократы; кро-ме того – он вылитый дед. Последует ли внук его при-меру и станет тормозом прогресса, консервативнымэлементом? Могло быть так, а могло быть и наобо-рот. В конце концов он же инженер, будущий кораб-лестроитель, участвующий в создании международ-ных связей, представитель техники. Поэтому не ис-ключено и то, что Ганс Касторп примкнет к радикалам,станет бунтовщиком, невежественным разрушителемстаринных зданий и пейзажных красот, как не знаю-щий удержу еврей или лишенный пиетета америка-нец, предпочитающий постепенному и естественно-му прогрессу жизненных условий резкий разрыв с по-чтенными традициями прошлого и готовый вовлечьгосударство в рискованные эксперименты; это тожемогло быть. Заложена ли в его натуре уверенность,что «их благоразумия» отцы города, перед которымипарные часовые у входа в ратушу берут на караул,знают все лучше всех, или он будет склонен поддер-живать в городской думе оппозицию? В его голубыхглазах под рыжеватыми бровями нельзя было про-честь ответы на эти вопросы, вызывавшие любопыт-ство сограждан, да этих ответов не знал и сам ГансКасторп, ибо был еще не исписанной жизнью страни-

цей.Когда он начал свое путешествие, во время кото-

рого мы с ним познакомились, ему шел двадцать тре-тий год. Позади остались четыре семестра, прове-денные им в Данцигском политехникуме, и еще четы-ре – в механических высших школах Брауншвейга иКарлсруэ; он только что одолел основные экзамены, –правда, без особого блеска и торжественных тушей,однако вполне прилично, – и намеревался поступить к«Тундеру и Вильмсу» инженером-практикантом, дабыувенчать свои познания необходимым практическимопытом. Но тут его путь неожиданно свернул в сторо-ну.

Перед главными экзаменами ему пришлось рабо-тать упорно и напряженно, и когда он, сдав их, вер-нулся домой, то казался еще более вялым и бледным,чем бывают обычно юноши его типа. Всякий раз, когдадоктор Хейдекинд его видел, он сердился и требовал,чтобы Ганс Касторп переменил климат, и притом ра-дикально. Нордернеем или Виком на Фёре в этот разне поможешь, и если хотят знать его мнение, то ГансуКасторпу, перед тем как поступать на верфи, следо-вало бы провести недельки две-три в высокогорнойместности.

Все это прекрасно, сказал консул Тинапель своемуплемяннику и воспитаннику, но тогда на это лето их

дороги разойдутся, ибо его, консула Тинапеля, ника-кими силами не затащишь в горы. Горы не для него,ему нужно приличное атмосферное давление, иначеу него будут приливы. Пусть уж Ганс Касторп отправ-ляется туда один. Пусть воспользуется случаем и на-вестит Иоахима Цимсена.

Предложение это возникло совершенно естествен-но: дело в том, что Иоахим Цимсен был болен, – нетак, как Ганс Касторп, а по-настоящему, и притом на-столько серьезно, что все переполошились. С дет-ства был он предрасположен к катарам и лихорад-кам, недавно в его мокроте действительно обнаружи-ли кровь, и ему пришлось сломя голову мчаться в Да-вос, к его величайшему горю и досаде, ибо он стоялпочти у цели своих желаний. Подчиняясь воле семьи,он два-три семестра изучал юридические науки, нозатем, следуя неудержимому влечению, все же подалзаявление в юнкерское училище и уже был принят.И вот он сидит шестой месяц в интернациональномсанатории «Берггоф» (главный врач – гофрат докторБеренс), где скука смертная, как он писал в открыт-ках. И если Ганс Касторп перед поступлением к «Тун-деру и Вильмсу» хочет сделать хоть что-нибудь длясвоего здоровья, то пусть тоже приедет сюда наверхи немного развлечет своего бедного кузена, это будетсамое лучшее для обоих.

Наступила середина лета, когда Ганс Касторп на-конец решился на эту поездку; уже подходил к концуиюль.

Он ехал на три недели.

Глава третья

Достойная омраченность

Ганс Касторп так устал накануне, что боялся про-спать, и поднялся даже раньше, чем следовало, за-то мог не спеша отдаться своим утренним привычкам;то были привычки высокоцивилизованного человека,в которых главную роль играли резиновый тазик, де-ревянная мыльница с зеленым лавандовым мылом исоломенный помазок; кроме того, предстояли не толь-ко заботы о чистоте и уходе за телом – надо былотакже вынуть вещи из чемодана и разложить их. Во-дя посеребренной бритвой по намыленным душистойпеной щекам, он вспомнил свои сумасбродные сны и,покачивая головой, снисходительно улыбнулся с темчувством превосходства, с каким человек, бреющийсяпри дневном свете разума, вспоминает ночную чепу-ху сновидений. Вполне отдохнувшим он себя не чув-ствовал, однако молодой день освежил его. Вытираяруки, он вышел с напудренными щеками, в фильде-косовых кальсонах и красных сафьяновых туфлях набалкон, который тянулся вдоль всего этажа и лишьпротив каждой комнаты был как бы поделен на ложи

не доходившими до перил стенками из матового стек-ла. Утро было свежее и мглистое. На ближних вер-шинах неподвижно лежали длинные пласты тумана,а на более отдаленных хребтах висели пухлые гро-мады туч – белых и серых. Местами приоткрывалисьполосы и прогалины голубого неба, и когда через нихпадал солнечный луч, дома поселка в долине ярковспыхивали белизною на фоне покрывавших склонытемных хвойных лесов. Откуда-то доносилась утрен-няя музыка, вероятно, из того же отеля, где вчера ве-чером был концерт. Смягченные расстоянием, звуча-ли аккорды хорала, потом загремел марш, и Ганс Ка-сторп, который очень любил музыку, ибо действова-ла она на него совершенно так же, как портер за зав-траком – то есть глубоко успокаивала и слегка оглу-шала, погружая в какое-то дремотное состояние, – судовольствием слушал, склонив голову набок, причемрот у него приоткрылся, глаза чуть покраснели.

Внизу вилась дорога, поднимавшаяся к санаторию,по ней он вчера вечером приехал. В сырой траве от-коса на коротком стебле распустилась горечавка, по-хожая на звезду. Часть площадки была превращена всад и обнесена оградой; он увидел усыпанные грави-ем дорожки, цветочные клумбы, а под высокой елью –искусственный грот. На крытой жестью галерее, выхо-дившей на южную сторону, стояли шезлонги, а перед

нею торчал красновато-коричневый шест, на которомвремя от времени развевался флаг фантастическойрасцветки – белый с зеленым, и эмблемой медицины– змеей, обвивающей жезл.

В саду Ганс Касторп заметил женщину, уже немо-лодую, с угрюмым, почти трагическим лицом. Она бы-ла вся в черном, спутанные черные с проседью во-лосы прикрывал черный прозрачный шарф; женщинабыстрым и равномерным шагом ходила взад и впередпо дорожкам, сгибая колени, деревянно опустив руки,глядя из-под насупленного лба в поперечных морщи-нах прямо перед собой черными, как угли, глазами,под которыми обозначились мешки. Ее уже старею-щее, по-южному бледное лицо с большим, горестнокривившимся ртом напоминало Гансу Касторпу порт-рет знаменитой трагической актрисы, который он од-нажды видел, и ему стало жутко оттого, как эта чер-ная, бледная женщина, видимо, сама того не замечая,старается шагать в такт гремевшей снизу маршевоймузыке.

С задумчивым участием смотрел на нее Ганс Ка-сторп, и ему казалось, что от этой скорбной фигурыпотускнел свет утреннего солнца. Одновременно онвоспринимал и многое другое – какие-то звуки в ком-нате слева, где, по словам Иоахима, жила русская су-пружеская чета; эти звуки также не соответствовали

веселому свежему утру и словно пачкали его чем-толипким. Ганс Касторп вспомнил, что уже вчера вече-ром слышал нечто подобное, но из-за крайней уста-лости не обратил на это особого внимания. Теперь онявственно различал какую-то возню, хихиканье, пых-тенье, и вскоре непристойный характер этой вознистал молодому человеку совершенно очевиден, хотявначале он из добродушия и старался все объяснитьсамым безобидным образом. Впрочем, добродушиеэто можно было истолковать различно: более пресно– как чистоту души, более возвышенно – как суровуюстыдливость, более уничижительно – как лицемериеи боязнь правды и даже как благочестивый и мисти-ческий страх перед грехом; впрочем, в чувствах Ган-са Касторпа было всего этого понемножку. Его лицодостойно омрачилось, он как бы желал подчеркнуть,что не хочет, да и не должен знать ничего о подобныхвещах: выражение добродетельной скромности, хотяи не слишком оригинальное, появлялось у него в со-вершенно определенных случаях.

С той же добродетельной миной он ушел с балкона,не желая больше подслушивать, ибо происходившееза стеной считал событием очень серьезным, почтипотрясающим, хотя здесь оно и совершалось с хихи-каньем. Однако в комнате возня стала еще слышнее.Супруги, видимо, гонялись друг за другом среди мебе-

ли и вещей, вот упал стул, они схватили другой, кажет-ся, наконец обнялись, затем он услышал шлепки и по-целуи, а в виде аккомпанемента к этой незримой сце-не из долины неслись музыкальные фразы пошлого,захватанного вальса. Ганс Касторп стоял с полотен-цем в руке и, против воли, снова прислушивался. Ивдруг под слоем пудры густо покраснел: то, что явноподготовлялось, началось, любовная игра, без всякихсомнений, сменилась животным актом.

«Боже мой! Ах, черт! – подумал он, отвернулся ипринялся заканчивать свой туалет, стараясь произво-дить как можно больше шума. – Что ж, в конце кон-цов они супруги, – продолжал он свои размышления, –пусть целуются на здоровье, с этой стороны все в по-рядке. Но среди бела дня, когда все проснулись, этоуж слишком! Мне кажется, они и вчера вечером велисебя так же. А потом – ведь они больны, раз они здесь,или по крайней мере один из них болен, и следова-ло бы хоть немного поберечься. Но самое скандаль-ное в том, что стены такие тонкие и все так отчетливослышно, это просто безобразие! Когда строили, оче-видно, гнались за дешевизной, за постыдной деше-визной! Неужели я потом встречусь с этими людьми именя даже представят им? Это было бы в высшей сте-пени неприятно». Но тут Ганс Касторп удивился дру-гому, он почувствовал, что румянец, окрасивший пе-

ред тем его только что побритые щеки, на них остался,а также ощущение обжегшей лицо горячей волны; этобыл тот же сухой жар лица, замеченный молодым че-ловеком еще вчера вечером; жар во время сна исчез,а сегодня, словно воспользовавшись случаем, сновапоявился, что отнюдь не смягчило отношения ГансаКасторпа к соседям: выпятив губы, он презрительнопробормотал нечто весьма резкое по их адресу и сно-ва принялся освежать лицо водой, но сделал ошибку,ибо раздражающее ощущение жара усилилось. По-этому, когда двоюродный брат сигнализировал ему,постучав в стенку, голос Ганса Касторпа дрожал от до-сады, и на вошедшего Иоахима он не произвел впе-чатление человека, отдохнувшего за ночь и полногоутренней бодрости.

Завтрак

– Здравствуй, – сказал Иоахим. – Ну как прошла

твоя первая ночь здесь наверху? Ты доволен?Иоахим был уже готов для прогулки – спортивный

костюм и толстые башмаки, пальто перекинуто черезруку, в боковом кармане явственно обрисовываетсяплоская фляжка. Он и сегодня был без шляпы.

– Спасибо, – отозвался Ганс Касторп, – ничего. Одальнейшем судить не берусь. Правда, сны я виделдовольно сумбурные, а потом у дома тот недостаток,что стены очень звукопроницаемы, это неприятно. Акто та черная вон там, в саду?

Иоахим тотчас понял, кого он имеет в виду.– А, «Tous les deux»3, – сказал он, – так у нас ее все

зовут, она только это и говорит. Понимаешь, она мек-сиканка, ни слова по-немецки, да и по-французски –только чуть-чуть. Живет в санатории уже пять меся-цев, у нее тут старший сын, совершенно безнадежныйслучай, теперь ему уже недолго осталось жить, мик-робы сидят у него везде, он, можно сказать, насквозьотравлен, в последней стадии эта болезнь похожа натиф, говорит Беренс; во всяком случае, для всех, ктоимеет отношение к юноше, это ужас. А две недели то-

3 «Оба» (фр.).

му назад сюда приехал второй сын, чтобы проститьсяс братом, прямо красавец парень, как и тот, оба оникрасавцы, огненные глаза, дамы прямо с ума посхо-дили. Потом оказалось, что он и внизу уже покашли-вал, а вообще был весел и бодр. Но представь себе,как только очутился здесь – сразу температура 39,5,страшный озноб, его сейчас же, понимаешь, уклады-вают в постель, и если он когда-нибудь поднимется,говорит Беренс, это будет чудо, какое-то особое везе-ние. Его давно следовало отправить сюда наверх…Да, вот с тех пор мать и бродит по саду, если не сидиту него, и когда с ней заговоришь, она всегда отвечаетодно: «Tous les deux», ибо знает только эти слова, аздесь нет сейчас никого, кто бы говорил по-испански.

– Вот оно что, – пробормотал Ганс Касторп, – инте-ресно, скажет она мне то же самое, если я с ней по-знакомлюсь? Это звучало бы очень странно… то естькомично и страшно, – продолжал он и вдруг испыталте же ощущения, что и накануне: веки отяжелели игорят, как будто он долго плакал, а в глазах появил-ся тот же блеск, который был вызван вчера поразив-шим его кашлем австрийца. И вообще у него возник-ло такое чувство, что возобновилась связь со вчераш-ним днем, что он опять вошел в курс здешней жизни,которая после его пробуждения была временно какбы прервана. Впрочем, он готов, заявил Ганс Касторп,

брызнул на платок лавандовой водой, несколько разприложил его ко лбу и к скулам. – Если хочешь, мыможем tous les deux идти завтракать, – пошутил он скакой-то вызывающей игривостью, а Иоахим вместоответа мягко взглянул на него и загадочно улыбнул-ся; улыбка была меланхолической и слегка насмеш-ливой, но почему – он, видимо, решил оставить просебя. Удостоверившись, что сигары при нем, Ганс Ка-сторп взял трость, пальто, надел шляпу – из упрям-ства, ибо слишком крепко был убежден в том, чтознает, как должен выглядеть цивилизованный чело-век, и не мог так легко на какие-то три недели от-менить свои взгляды и перенять новые, чуждые емуобычаи, – и двоюродные братья отправились завтра-кать; они спустились по лестнице и пошли коридора-ми, причем Иоахим время от времени указывал надверь той или иной комнаты и называл фамилии оби-тателей – немецкие и другие, чуждо звучавшие ино-странные, сопровождая это короткими пояснениямиотносительно характера данного лица и серьезностиего заболевания.

Иные уже возвращались после завтрака, и когдаИоахим здоровался с кем-нибудь, Ганс Касторп веж-ливо приподнимал шляпу. Он был смущен и нерв-ничал, как обычно нервничают молодые люди, когдадолжны предстать перед большим обществом совер-

шенно чужих им людей, к тому же его мучило созна-ние, что у него мутные глаза и красное лицо, хотя этобыло верно только отчасти. Он был скорее бледен.

– Да, чтобы не забыть! – вдруг проговорил он с ка-кой-то непонятной горячностью. – Ты вполне можешьпредставить меня той даме в саду, если только этоудобно, я ничего не имею против. Пусть говорит мнесвое «tous les deux», ничего, я же подготовлен, я по-нимаю и отнесусь к этим словам как надо. А с русскойпарой я не желаю знакомиться, слышишь? Категори-чески не желаю. Это невоспитанные люди, и если ужя вынужден прожить три недели рядом с ними и нель-зя устроить иначе, то я знать их не хочу и имею на этополное право, заявляю тебе со всей решительностью.

– Хорошо, – ответил Иоахим. – Разве они тебе такмешали? Да, они до известной степени варвары –словом, нецивилизованны, я же тебя предупреждал.Он всегда приходит к столу в кожаной куртке, до тогозаношенной, что я просто удивляюсь; почему Беренсне сделает ему замечания. Она тоже не вполне при-лична, хотя носит шляпу с перьями… Впрочем, мо-жешь не беспокоиться, они сидят далеко от нас – за«плохим» русским столом, ибо есть еще «хороший»русский стол, где сидят только русские аристократы, –и едва ли тебе придется с этой парой встретиться, да-же если бы ты и захотел. Тут вообще нелегко заводят

знакомства, хотя бы по одному тому, что среди насочень много иностранцев; у меня у самого мало зна-комых, несмотря на то что я здесь давно.

– Кто же из них двух болен? – спросил Ганс Ка-сторп. – Он или она?

– Кажется, он, да, конечно, только он, – ответилИоахим с явной рассеянностью, в то время как ониснимали верхнее платье в гардеробе столовой. Затемони вошли в просторный светлый зал с невысокимсводчатым потолком; зал был полон жужжаньем го-лосов и звоном посуды, «столовые девы» бегали ту-да и сюда с кофейниками, над которыми вился пар.В зале стояло семь столов в продольном направле-нии и только два – поперек. Каждый стол предназна-чался для десяти человек, но, судя по числу прибо-ров, не все места были заняты. Ганс Касторп сделалнесколько шагов в сторону и оказался перед своимместом: ему накрыли на короткой стороне среднегостола, стоявшего между двумя поперечными. Взяв-шись за спинку стула, молодой человек церемонно иприветливо поклонился своим сотрапезникам, с кото-рыми Иоахим его тут же торжественно познакомил,но едва ли разглядел их лица, и тем менее дошли доего сознания их фамилии. Только фамилия и внеш-ний облик фрау Штёр запомнились ему, запомнилоськрасное лицо и жирные пепельно-белокурые волосы.

В невежественность суждений фрау Штёр поверитьбыло нетрудно, ибо выражение ее лица говорило оявной глупости и ограниченности. Молодой человексел за стол, с удовольствием отметив, что и первыйзавтрак здесь считается такой же серьезной трапезой,как обед или ужин.

На столе стояли горшочки с мармеладом и медом,мисочки с рисовой и овсяной кашей, тарелки с омле-том и холодным мясом; особенно щедро было пода-но масло, и кто-то уже снял стеклянный колпак, при-крывавший швейцарский сыр «со слезкой», чтобы от-резать себе кусок, а посреди стола высилась ваза ссушеными и свежими фруктами. «Столовая дева» вчерном и белом осведомилась у Ганса Касторпа, чтоему угодно: какао, кофе или чай. Она была совсем ма-ленькая, словно девочка, со старообразным длиннымличиком, – да это же карлица, решил он с испугом. Онвзглянул на двоюродного брата, но тот лишь вздер-нул плечи и брови, словно хотел сказать: «Ну и чтоже?» Поэтому Ганс Касторп склонился перед силойфактов и с подчеркнутой вежливостью, именно пото-му, что перед ним была карлица, попросил чаю и при-нялся за рисовую кашу с сахаром и корицей, причемего взгляд скользил и по другим кушаньям, которыхему хотелось испробовать, а также по сидевшим засемью столами пациентам; они ведь были коллегами

Иоахима, его товарищами по несчастью, и все носилив себе ту же болезнь; сейчас они оживленно болтали,поглощая завтрак.

Зал был обставлен в стиле модерн, вносящем всамую деловитую простоту штрихи некоторой фанта-стики. Он был довольно длинный, но не очень широ-кий, вокруг шло подобие крытой галереи, где стоялисерванты; широкие арки этой галереи были обраще-ны внутрь, к столам. Столбы, поддерживающие ар-ки, были до половины обшиты деревом, обработан-ным под сандаловое, и выше – побелены, так же какверхняя часть стен и потолок, и украшены шаблонамив виде веселых пестрых полос, повторявшихся и нашироких подпружных выгибах свода. Над столами по-блескивало несколько люстр из яркой латуни; каждая– в виде трех лежащих друг над другом кругов, свя-занных между собой изящным металлическим плете-нием; на нижнем, словно маленькие луны, висели ма-товые тюльпаны электрических ламп. В зале было че-тыре стеклянных двери – две на дальнем конце, онивели на веранду, третья слева – прямо в холл и, нако-нец, четвертая – в вестибюль, через нее вошел ГансКасторп, ибо Иоахим провел его по другой лестнице,чем вчера вечером.

Справа от Ганса Касторпа сидело тщедушное со-здание в черном, с лиловатым цветом лица и туск-

ло горевшими щеками; оно пило кофе и намазыва-ло масло на булку; он решил, что это швея или до-машняя портниха, оттого что искони этот образ связы-вался для него с кофе и намазанной маслом булкой.Слева его соседкой была барышня англичанка, тожене первой молодости, очень некрасивая, с иссохши-ми, словно озябшими пальцами; она читала написан-ные круглым почерком письма с родины и прихлебы-вала кроваво-красный чай. За ней сидел Иоахим, по-том фрау Штёр, облаченная в клетчатую шерстянуюблузу.

Опершись на локоть, она держала сжатую в ку-лак левую руку подле своей щеки, что не мешало ейкушать, и, видимо, старалась придать себе во вре-мя разговора высокообразованный вид, вздергивалаверхнюю губу, открывая узкие и длинные заячьи зубы.Вскоре подле нее уселся молодой человек с жидки-ми усиками и таким выражением лица, словно у негово рту было что-то очень невкусное, и принялся заеду в глубоком молчании. Он вошел, когда Ганс Ка-сторп уже сидел, затем, ни на кого не глядя, опустилподбородок на грудь, приветствуя соседей по столу,и занял свое место, показывая решительное нежела-ние знакомиться с новым обитателем санатория. Мо-жет быть, он был слишком болен, чтобы еще прида-вать значение таким условностям или вообще инте-

ресоваться окружающими. На несколько мгновенийпротив него присела на стул молодая девушка, оченьсветлая блондинка. Она вылила в тарелку бутылкупростокваши, быстро съела ее, загребая ложкой, и тутже снова удалилась.

Разговор за столом отнюдь не был оживленным.Иоахим болтал из вежливости с фрау Штёр, он осве-домился о том, как она себя чувствует, и выразил кор-ректное сожаление по поводу ее ответа, что можнобыло бы желать лучшего. Она жаловалась на «вя-лость». «Я такая вялая», – говорила она, растягиваяслова, и при этом кривлялась, как самая некультурнаяженщина. Когда она встала, у нее уже было 37,3, чтоже будет к вечеру! Домашняя портниха сообщила, чтоу нее тоже такая температура, но она, наоборот, чув-ствует какое-то возбуждение, какую-то тревогу, непре-рывное беспокойство, как будто ей предстоит что-тонеобыкновенное и решающее, хотя ничего подобногонет, это чисто физическое волнение, без каких-либопричин. Она, видимо, все же не была домашней порт-нихой, ибо выражалась очень правильно, пользуясьпочти научным языком. Однако Ганс Касторп нашелэту возбужденность или хотя бы разговор о ней чем-тонеуместным, почти неприличным для столь ничтож-ной и невзрачной особы. Он спросил у портнихи, а по-том у фрау Штёр, давно ли они здесь наверху (оказа-

лось, что первая – пять месяцев, вторая – семь), при-звал на помощь все свои скудные познания в англий-ском языке и осведомился у соседки справа, что зачай она пьет (это был настой шиповника) и приятенли он на вкус, на что она даже с жаром заверила его,что очень вкусен, а потом стал смотреть в зал, где од-ни входили, другие выходили: на первый завтрак необязательно было являться всем одновременно.

Вначале Ганс Касторп опасался каких-либо тягост-ных впечатлений, но вынужден был разочароваться:здесь, в столовой, все протекало очень спокойно и небыло чувства, что находишься в обители горя. Загоре-лые молодые люди обоего пола появлялись в столо-вой, напевая, разговаривали с «девами» и набрасы-вались на завтрак, обнаруживая при этом могучий ап-петит. Были здесь и более зрелые люди, супружескиепары, целое семейство с детьми, говорившее по-рус-ски, были подростки. Почти на всех женщинах он ви-дел обтягивающие фигуру вязаные кофточки из шер-сти или шелка – так называемые свитеры, белые ицветные, с отложным воротником и боковыми карма-нами, и когда женщины стояли, засунув руки в эти кар-маны, и болтали, они казались очень изящными. Заиными столами среди завтракающих по рукам ходилифотографии, недавние, бесспорно сделанные сами-ми пациентами; за другими обменивались почтовыми

марками. Больные говорили о погоде, о том, как ониспали, какая у кого оказалась температура, когда онидержали во рту градусник. Большинство были весе-лы, – вероятно, без особой причины, а лишь потому,что их не тревожили непосредственные заботы и онинаходились в обществе многих людей. Правда, кое-кто сидел, подперев голову руками, глядя перед собойневидящим взором. Но им не мешали глядеть передсобой и не обращали на них внимания.

Вдруг Ганс Касторп вздрогнул от обиды и негодова-ния. Грохнула одна из дверей, та, которая находиласьслева и вела прямо в холл: кто-то дал ей самой за-хлопнуться или даже пустил ее с размаху, притом с та-ким шумом, который Ганс Касторп не терпел, ненави-дел с детства. Может быть, ненависть была вызванаего воспитанием, может быть, это была врожденнаяидиосинкразия, но он не выносил хлопанья дверямии способен был, кажется, прибить всякого, кто прови-нился бы в этом у него на глазах. Кроме того, верх-няя часть двери состояла из небольших стекол, по-этому хлопанье дверью сопровождалось еще звономи дребезгом. «Черт возьми, – подумал Ганс Касторп вбешенстве, – что за треклятая небрежность!» Но тутс ним заговорила портниха, и ему так и не удалосьустановить, кто именно совершил столь возмутитель-ное деяние. И когда он ответил портнихе на ее вопрос,

морщины, залегшие между его белокурыми бровями,не разгладились и с лица не сошло страдальческоевыражение.

Иоахим осведомился относительно врачей; да, ониуже были здесь, отозвался кто-то, и ушли в ту минуту,когда появились двоюродные братья. Тогда и ждатьнезачем, сказал Иоахим. В течение дня он, конечно,найдет случай представить им Ганса Касторпа. Одна-ко в дверях они почти столкнулись с гофратом Берен-сом, который в сопровождении доктора Кроковскогостремительно входил в столовую.

– Гопля, осторожнее, господа! – сказал Беренс. –Дело могло кончиться очень плохо для мозолей обеихсторон. – Он говорил с резко выраженным нижнесак-сонским акцентом, тянул слова и мямлил.

– Ну вот и вы, – обратился он к Гансу Касторпу, ко-торого Иоахим, сдвинув каблуки, ему представил. –Что ж, очень рад. – И подал молодому человеку широ-ченную, словно лопата, руку. Это был костлявый че-ловек, головы на три выше Кроковского, уже совсемпоседевший, с крутым затылком, крупными, навыка-те, чуть слезящимися синими глазами, вздернутымносом и коротко подстриженными усиками, которыеказались перекошенными из-за шрама, белевшего вуголке верхней губы. Иоахим сказал правду о его ще-ках – они были синими; таким образом, голова его ка-

залась особенно красочной и еще оттенялась белымхирургическим халатом, вернее белым кителем с хля-стиком; китель был ниже колен и открывал полоса-тые брюки и громадные ножищи в желтых, уже поно-шенных высоких ботинках со шнурками. В професси-ональной одежде был и доктор Кроковский, с той раз-ницей, что халат с резиновыми нарукавниками у негобыл люстриновый, черный, сшитый наподобие длин-ной блузы и особенно подчеркивал бледность его ли-ца. Он держался только как ассистент и ни в какой ме-ре не участвовал в знакомстве с вновь прибывшим,хотя едва уловимая усмешка на его губах показыва-ла, что его подчиненное положение кажется ему бо-лее чем странным.

– Двоюродные братья? – спросил гофрат, показаврукой сначала на одного из молодых людей, потомна другого и глядя на них как-то снизу своими нали-тыми кровью синими глазами… – Он что – тоже меч-тает напялить военный мундир? – обратился Беренск Иоахиму и мотнул головой в сторону Ганса Кастор-па… – Боже упаси, да? – И продолжал, обращаясьуже непосредственно к Гансу Касторпу: – Я сразу за-метил – в вас есть что-то такое гражданское, комфор-табельное, а не бряцающее оружием, как у этого вотротного командира. Держу пари, вы были бы лучшимпациентом, чем он. Я сразу по человеку вижу, толко-

вый из него выйдет пациент или нет, чтобы быть па-циентом – для этого тоже нужен талант, талант длявсего нужен, а у этого мирмидонца таланта нет ни нагрош. Насчет маршировок – не знаю, а к тому, чтобыбыть больным – никакого. Поверите ли – все времястремится уехать, терзает и мучит меня и ждет не до-ждется, когда его там внизу заберут в казарму. Усер-дие неслыханное, описать невозможно! Даже полго-дика не хочет нам подарить. И притом ведь у нас жетут совсем неплохо, сознайтесь, Цимсен, ведь непло-хо! Да, ваш кузен сумеет лучше оценить нас, чем вы,уж он найдет чем развлечься. И в дамах у нас тут нетнедостатка – есть даже прелестные особы. По край-ней мере наружность у многих весьма живописная. Нослушайте, вы должны себе нагулять цвет лица получ-ше, не то успеха у дам не будет. Правда, «древо жизнизеленеет», но для лица зеленое не совсем подходя-щий цвет. Конечно, общее малокровие, – продолжалон, бесцеремонно подошел к Гансу Касторпу вплот-ную и оттянул ему веко указательным и средним паль-цем. – Разумеется, общее малокровие, так я и думал.Знаете что? Вы сделали очень умно, что на некото-рое время предоставили ваш Гамбург самому себе.Мы должны быть ему весьма благодарны: он постав-ляет нам немалый контингент больных со своей бод-ро-сырой метеорологией. Но если я смею дать вам

в этом случае совет – нет, отнюдь не предписание, асовсем sine pecunia4, знаете ли, – пока вы здесь, про-делывайте-ка все то, что и ваш брат. В вашем слу-чае нет ничего разумнее, как пожить некоторое вре-мя так, будто у вас легкий tuberculosis pulmonum5, иприбавить немножко белка. У нас тут происходит лю-бопытная штука с этим белковым обменом… Хотя об-щее сгорание в организме усиливается, все же белокприбавляется… А вы, Цимсен, как спали? Хорошо?Отлично, да? Ну, продолжайте вашу увеселительнуюпрогулку. Но не больше получаса. А потом суйте в ротртутную сигару. И каждый раз аккуратно записывайте,Цимсен! Как на службе! Добросовестно! А в субботуя посмотрю кривую. Пусть ваш двоюродный брат то-же с вами мерит. Это не повредит. До свидания, гос-пода! Желаю приятно провести время. Доброе утро…Доброе утро… – И, сопровождаемый доктором Кро-ковским, он помчался дальше, загребая руками с вы-вернутыми назад ладонями и бросая направо и нале-во вопросы о том, хорошо ли его больные спали, начто все отвечали утвердительно.

4 Бесплатно (лат.).5 Туберкулез легких (лат.).

Шалости. Последнее

причастие. Прерванное веселье

– Милейший человек, – сказал Ганс Касторп, когдаони, обменявшись поклонами с портье, который си-дел за своей конторкой и разбирал письма, вышличерез главный подъезд санатория. Подъезд находил-ся на юго-восточной стороне белого оштукатуренногоздания, средняя часть дома была на этаж выше, чемфлигеля, и ее венчала небольшая башенка с часами,крытая выкрашенным под шифер листовым железом.Выйдя с этой стороны, они сразу же, минуя сад, очу-тились за пределами санаторской территории и уви-дели прямо перед собою горные луга на склонах, рас-тущие вокруг одинокие мощные пихты и скрюченныекарликовые сосны. Дорога, по которой зашагали дво-юродные братья, – в сущности, никакой другой и небыло, кроме шоссе, спускавшегося в долину, – доро-га, слегка поднимаясь в гору, вела влево, мимо зад-ней стены санатория, кухонь и хозяйственных постро-ек, где у решеток подвальных лестниц стояли желез-ные бочки для отбросов, тянулась еще некоторое вре-мя в том же направлении, затем под острым угломсворачивала вправо и, становясь все круче, взбегалана склон, поросший редким леском. Она была каме-

нистая, красноватая и еще слегка сырая от росы, покраям местами лежали обломки скал. Оказалось, чтокузены не одни решили прогуляться. Те, кто кончилзавтракать позднее, поднимались за ними по пятам, ицелые группы уже спускались им навстречу, упираясьв землю ногами, как это делают обычно при спуске сгоры.

– Милейший человек! – повторил Ганс Касторп. –И такой остроумный, разговор с ним доставил мнеистинное удовольствие. Назвать градусник «ртутнойсигарой» – это же прелесть, и сразу понятно, о чемречь… Но теперь я все-таки закурю настоящую, – до-бавил он, приостанавливаясь, – больше не могу тер-петь! Со вчерашнего полдня ничего приличного не ку-рил… Извини, пожалуйста!.. – И он извлек из своегокожаного портсигара с серебряной монограммой эк-земпляр «Марии Манчини», отличный экземпляр выс-шего качества, плоский с одного конца, – такие он осо-бенно любил, – и отрезал кончик специальным ост-рым ножичком, который носил на цепочке часов; по-том чиркнул зажигалкой, раскурил довольно длиннуюсигару с тупого конца и сделал несколько глубоких за-тяжек, выпуская кольца дыма.

– Так! – сказал он. – А теперь мы можем, если хо-чешь, продолжать нашу увеселительную прогулку. Ты,конечно, не куришь ввиду чрезмерно усердного лече-

ния.– Я же вообще не курю, – отозвался Иоахим. – С

какой стати я бы начал курить здесь?– Не понимаю! – возразил Ганс Касторп. – Не пони-

маю, как это можно! Ты лишаешь себя, так сказать,одного из лучших благ существования и уж во всякомслучае огромного удовольствия! Когда я просыпаюсь,то заранее радуюсь, что вот в течение дня буду ку-рить, и когда ем, тоже радуюсь; по правде говоря, я ием-то лишь ради того, чтобы затем покурить… Ну, этоя, конечно, пре увеличиваю. Но день без табака мнеказался бы невыносимо пустым, это был бы совер-шенно безрадостный, унылый день; и если бы завтрапришлось сказать себе: сегодня курить будет нече-го, – кажется, у меня не хватило бы мужества поднять-ся с постели, уверяю тебя, я бы так и остался лежать.Видишь ли, когда у человека есть хорошая сигара –конечно, если она хорошо тянется и сбоку не прохо-дит воздух, это очень раздражает, – если есть такаясигара, то уже ничего не страшно, тебе в буквальномсмысле слова ничто не может угрожать. Все равно какна берегу моря, лежишь себе и лежишь, и все тут, вер-но? И ничего тебе не нужно, ни работы, ни развлече-ний… Люди, слава Богу, курят на всем земном шаре,и нет, насколько мне известно, ни одного уголка зем-ли, – куда бы тебя ни забросило, – где бы курение бы-

ло неизвестно. Даже полярные исследователи запа-сают как можно больше курева, чтобы легче перено-сить лишения, и когда я читал об этом, они вызыва-ли во мне особую симпатию. Ведь человек всегда мо-жет очутиться в тяжелом положении… Ну допустим,пошатнулись бы мои дела… но пока у меня есть сига-ра – я все выдержу, уверен… она поможет мне спра-виться.

– И все-таки в том, что ты так зависишь от курения,есть какая-то распущенность, – сказал Иоахим. – Бе-ренс совершенно прав: ты человек сугубо штатский, –хотя он сказал это скорее в похвалу тебе, – но делов том, что твоя штатскость неисправима. А вообще –ты же здоров и можешь делать все, что тебе угодно, –продолжал он, и в его взгляде появилась усталость.

– Да, так здоров, что дошел до анемии, – отозвал-ся Ганс Касторп. – Он же мне в лицо заявил, что япрезеленый, – кажется, достаточно. Впрочем, я и самвижу, насколько я в сравнении с вами действительнокакой-то зеленый, дома я этого не замечал. Но потомон мне тут же надавал советов, и притом sine pecunia,как он выразился. Тоже очень мило с его стороны. Яохотно буду выполнять эти советы и во всем подра-жать тебе… Да и что еще, собственно говоря, делатьздесь у вас наверху?.. И мне нисколько не повредит,если я, во имя Божье, прибавлю белка, хотя, согла-

сись, это звучит даже как-то противно.На ходу Иоахим раза два слегка покашливал –

подъем все же, видимо, утомлял его. Когда он закаш-лялся в третий раз, он нахмурился и остановился.

– Иди, я догоню тебя, – сказал он. Ганс Касторп то-ропливо устремился дальше, не оглядываясь. Потомначал все больше замедлять шаг, он уже почти не дви-гался с места, ибо ему казалось, что он ушел слишкомдалеко вперед. Но и тут он не оглянулся.

Ему навстречу шла группа больных – мужчин и жен-щин, он видел их перед тем на ровной дороге, тянув-шейся поперек склона; теперь они спускались, упира-ясь ногами в землю, и он слышал их разноголосый го-вор. Их было человек шесть-семь, самых разных воз-растов, одни – еще совсем юнцы, другие – уже в бо-лее зрелых летах. Он смотрел на них, склонив головунабок, а сам думал об Иоахиме. Все они были загоре-лые, без шляп, дамы в ярких свитерах, мужчины безпальто и даже без тростей, как люди, которые, засунувруки в карманы, просто вышли на минутку пройтисьперед домом. Дорога вела под гору, а спуск не тре-бует особого напряжения, нужно лишь слегка тормо-зить и упираться ногами, чтобы не побежать вниз и неначать спотыкаться; поэтому их походка была скорееотдачей себя плавному падению, и в ней чувствова-лась какая-то окрыленность, какое-то легкомыслие,

оно передавалось их лицам, всему их внешнему об-лику, и невольно возникало желание к ним присоеди-ниться.

Вот они поравнялись с ним – Ганс Касторп виделкаждого совершенно отчетливо. Оказывается – не всезагорели, две дамы выделялись своей бледностью:одна – тощая, как жердь, с лицом цвета слоновой ко-сти, другая – маленькая и жирная, в некрасивых ро-димых пятнах. Все они смотрели на него с одинако-вой дерзкой усмешкой. Долговязая молодая девица,неряшливо завитая, в зеленом свитере, прошла с по-лузакрытыми глазами так близко от Ганса Касторпа,что едва не задела его локтем. И притом она еще по-свистывала… Тут было отчего сойти с ума! Она осви-стывала его, но не ртом, губы ее не были вытянутывперед, а наоборот, крепко сжаты. Что-то свистело унее внутри, а она поглядывала на него с глупым ви-дом, полузакрыв глаза; это был удивительно неприят-ный свист, хриплый, режущий и все же глухой, протяж-ный и в конце переходящий в другой тон; он напоми-нал тот особый жалобный свист, который издают на-дутые воздухом ярмарочные свинки, когда они выпус-кают из себя воздух и съеживаются, но звук этот ка-ким-то непонятным образом вырывался из груди де-вушки. Наконец компания прошла, а с нею и свисту-нья.

Ганс Касторп стоял неподвижно и растерянно гля-дел перед собой. Затем торопливо обернулся, онпонял одно: отвратительный свист был, как видно,шуткой, заранее подготовленной каверзой, ибо пле-чи удалявшихся тряслись от смеха, а какой-то корена-стый толстогубый подросток, который, засунув руки вкарманы брюк, пренеприлично задирал куртку, обер-нулся, без стеснения посмотрел на него и захохотал.

В это время подошел Иоахим. Приветствуя гуля-ющих, он по военной привычке вытянулся и, сдви-нув каблуки, поклонился; затем устремил свой мягкийвзгляд на двоюродного брата и шагнул к нему.

– Что с тобой? – спросил Иоахим.– Она свистела, – ответил Ганс Касторп, – она сви-

стела животом, когда проходила мимо меня. Ты мо-жешь мне объяснить, что это такое?

– Ах, вот что, – ответил Иоахим и пренебрежи-тельно усмехнулся. – Да не животом вовсе, вздор ка-кой! Это Клеефельд, Гермина Клеефельд, она сви-стит пневмотораксом.

– Чем? – спросил Ганс Касторп. Он был ужасновзбудоражен, хотя сам хорошенько не понимал отче-го. И, не то плача, не то смеясь, заявил: – Ты не мо-жешь от меня требовать, чтобы я разбирался во всейвашей абракадабре!

– Идем же, – сказал Иоахим. – Я ведь могу объяс-

нить тебе и по пути. А ты точно к земле прирос. Этоиз области хирургии, как ты сам понимаешь, некаяоперация, которую делают здесь наверху очень ча-сто. Беренс здорово наловчился… Когда одно легкоеслишком поражено, понимаешь ли, а другое – здоро-во или сравнительно здорово, то больное на некото-рое время освобождают от работы, чтобы поберечьего… А происходит это так: где-то тут, сбоку, делаютразрез – я точно не знаю, в каком месте. Но Беренс– мастер на такие штуки; а затем в человека накачи-вают газ, азот, понимаешь ли, и таким образом вы-ключают пораженное легкое. Конечно, газ держитсянедолго, через две недели нужно опять накачивать;газ как бы сдавливает легкое, представляешь себе?А если продолжать в течение года или дольше и всеидет как следует, то в легком благодаря покою можетпроизойти заживление. Не всегда, разумеется, и во-обще это рискованное предприятие. Но говорят, чтос помощью пневмоторакса уже достигают блестящихрезультатов. Он у всех, кого ты сейчас встретил. Уфрау Ильтис, – знаешь, та, с родимыми пятнами, и уфрейлейн Леви, – помнишь, худая, она долго лежалав постели. Они все подружились, ведь такая вещь, какпневмоторакс, естественно, сближает людей, вот этидаже основали «Союз однолегочных» и известны подэтим названием. Но гордость их союза – это Гермина

Клеефельд, потому что она умеет свистеть пневмото-раксом, – у нее просто талант, он дан не всякому. Какуж она это делает, тоже не скажу тебе, да она и са-ма вряд ли объяснит. Но после быстрой ходьбы онаможет свистеть изнутри и, конечно, этим пользуется,чтобы людей пугать, особенно новичков. Все же, мнекажется, при этом расходуется слишком много азота.Ей делают вдувание каждую неделю.

Ганс Касторп рассмеялся; его волнение после словИоахима разрешилось веселостью, он прикрыл глазарукой, слегка наклонился вперед, и плечи его затряс-лись от неудержимого, судорожного хихиканья.

– И что же, их союз зарегистрирован? – спросилон, с трудом выговаривая слова; от усилий сдержатьсмех он произнес их каким-то жалобным, почти пла-чущим тоном. – И у них есть свой устав? Жаль, чтоты не состоишь в нем, именно ты, тогда они моглибы принять и меня как почетного гостя или как… кор-поранта… Ты бы попросил Беренса, чтобы он и те-бя частично «выключил», может быть, и ты научил-ся бы свистеть, ведь этому можно в конце концов на-учиться… Нет, ничего смешнее в жизни своей не слы-шал, – докончил он, глубоко вздохнув. – Ты прости,что я так говорю об этом, но сами-то они, видимо, пре-бывают в отличном настроении, твои пневматическиедрузья! Как они шествовали… Подумать только, что

это был «Союз однолегочных». Тьююю – выводит она,проходя мимо меня… прямо сумасшедшая какая-то!Но ведь это же отчаянное озорство! Почему они такиеотчаянные, можешь ты мне объяснить?

Иоахим искал слов для ответа.– Господи, – ответил он наконец, – но ведь они же

совершенно свободны! Я хочу сказать, все они моло-ды, время не имеет для них никакого значения, и по-том они же могут умереть. Зачем же им тогда напус-кать на себя серьезность? Я иногда думаю: болезнь исмерть – это дело несерьезное, своего рода тунеяд-ство, серьезна, собственно говоря, только жизнь тамвнизу. Я думаю, ты поймешь это со временем, когдапобудешь здесь подольше.

– Наверно, – ответил Ганс Касторп. – Я даже убеж-ден. Вы все тут наверху очень заинтересовали меня,а когда чем-нибудь интересуешься, то приходит и по-нимание… Но что это со мной… сигара кажется мненевкусной! – И он посмотрел на свою сигару. – Я всевремя удивляюсь, почему мне не по себе, а, оказыва-ется, дело в «Марии», она какая-то неприятная. Точ-но папье-маше во рту, и такое ощущение, будто со-всем испорчен желудок. Непостижимо! Правда, я елза завтраком больше, чем обычно, но это же не мо-жет быть причиной… Когда переешь, сигара кажетсяособенно вкусной. Как ты думаешь, может это быть

оттого, что я плохо спал? И расклеился? Фу, остаетсятолько выбросить ее! – заявил он, снова взяв в ротсигару. – Что ни затяжка – то огорчение, нет смысланасиловать себя. – И, поколебавшись еще мгновение,он швырнул сигару с откоса, в сырую хвою. – А зна-ешь, с чем, я убежден, это связано? – спросил он… –Я глубоко убежден, что это как-то связано с прокля-тым жаром лица. Он опять меня мучит с тех пор, как явстал. Черт его знает почему – все время такое ощу-щение, будто я горю от стыда… У тебя тоже так было,когда ты приехал?

– Да, – ответил Иоахим. – И я вначале чувствовалсебя как-то странно. Да ты не беспокойся! Я же сказалтебе, что тут у нас не так легко привыкают. Но и у те-бя все это придет в порядок. Вон, посмотри, как удач-но поставлена та скамеечка. Давай посидим, а потомдвинемся домой. Мне пора лежать на воздухе.

Дорога стала ровной. Она шла в сторону Давоса,примерно на трети высоты горного склона, среди то-щих, искривленных ветрами сосен, и с нее был виденпоселок, белевший в более ярком свете. Простая де-ревянная скамья, на которую они опустились, опира-лась спинкой о крутую скалистую стену. Совсем ря-дом, по открытому деревянному желобу, с журчаниеми плеском сбегала в долину вода.

Иоахим начал было называть двоюродному брату

окутанные облаками альпийские вершины, замыкав-шие долину с юга, указывая на каждую горной палкой.Но Ганс Касторп едва удостаивал их взгляда. Он си-дел, наклонившись вперед, и концом своей отделан-ной серебром городской тросточки рисовал на песке;его интересовало другое.

– Что я хотел тебя спросить, – начал он. – Значит,этот случай в моей комнате произошел перед самыммоим приездом. А скажи, с тех пор как ты здесь, многоу вас было смертных случаев?

– Не один и не два – это уж наверное, – ответилИоахим. – Но, понимаешь ли, это происходит неза-метно, мы и не узнаем о них, разве что случайно, позд-нее, а так, если кто-нибудь умирает, все совершает-ся в полной тайне, больных оберегают, особенно дам,иначе с ними легко может сделаться истерика. Поэто-му когда рядом с тобой человек кончается, ты даже незнаешь этого. И гроб приносят чуть свет, когда ты ещеспишь, и уносят покойника в те часы, когда никого нет,например – во время обеда.

– Гм… – пробормотал Ганс Касторп и продолжалрисовать на песке. – Значит, такого рода события про-исходят за кулисами…

– Да, пожалуй. Но вот недавно… постой, примерномесяца два тому назад…

– Тогда не говори недавно… – сухо и настороженно

поправил его Ганс Касторп.– Что? Ну тогда не недавно. А ты не придирайся.

Я ведь сказал просто так, наугад. Значит, некотороевремя тому назад мне все-таки пришлось заглянутьза кулисы, это вышло чисто случайно, я все помню,как сейчас. К маленькой Гуйус – она была католичкой– пришли со святыми дарами, чтобы перед смертьюпричастить ее и соборовать. Когда я сюда приехал,она еще ходила и такая была веселая, шаловливая,как и полагается подростку. А потом ее сразу скрути-ло, она уже не могла подняться, – она лежала черезтри комнаты от меня, – и вот приехали ее родители, апотом явился и священник. Он явился под вечер, ко-гда все сидели за чаем и в коридорах не было ни ду-ши. Я, представь, проспал, заснул во время главноголежания, не слышал гонга и опоздал на четверть ча-са. Поэтому в решительную минуту я оказался не там,где все, и попал за кулисы, как ты выразился; и вотиду я по коридору, а они мне навстречу, в кружевныхстихарях, впереди служка с крестом, крест золотой,на нем фонари, прямо погремушка с бубенчиками, ко-торую несут перед оркестром янычар.

– Я считаю такое сравнение неуместным, – заметилГанс Касторп не без строгости.

– Ну, мне так показалось. Невольно напомнило. Нослушай дальше. Значит, спешат они мне навстречу,

чуть не бегом, впереди служка с крестом, затем свя-щенник в очках, а потом еще мальчик с кадильницей.Священник прижимает к груди причастие, чаша быланакрыта, голову он смиренно склонил набок – это жеих святая святых.

– Именно потому, – сказал Ганс Касторп, – именнопотому меня и удивляет, что ты сравниваешь крест спогремушкой…

– Согласен. Но подожди, если бы ты попал в моеположение, ты тоже не знал бы, как ко всему этомуотнестись, только во сне такое привидится…

– Что именно?– Да вот это. И я спрашиваю себя, как мне держать-

ся при подобных обстоятельствах. Снять шляпу я немогу, ибо ее у меня нет…

– Вот видишь! – торопливо перебил его опять ГансКасторп. – Вот видишь, у человека должна быть шля-па на голове! Конечно, мне сразу бросилось в глаза,что вы здесь наверху не носите шляп. Но она должнабыть, на случай, если ее придется снять… когда по-требуют приличия… Что же дальше?

– Я отошел к стене, – продолжал Иоахим, – оста-новился в почтительной позе и, когда они дошли докомнаты маленькой Гуйус, номер двадцать восьмой,слегка наклонил голову. По-моему, священник обра-довался, что я поклонился; он очень вежливо побла-

годарил меня и снял свою шапочку; потом они тут жеостанавливаются, мальчик с кадилом стучит в дверь,нажимает ручку и пропускает священника вперед. Ивот представь себе и вообрази мой ужас и мои ощу-щения! В минуту, когда священник переступает порог,кто-то в комнате взвизгивает отчаянно, пронзитель-но – я ничего подобного не слышал – три, четыре ра-за подряд, а потом начинается крик, беспрерывный,несмолкающий, он вырывается из широко раскрыто-го рта, знаешь, вот так: «Аа-ааа…» И в этом крике та-кая жалоба, такой ужас и негодование, что передатьневозможно, а мгновениями – раздирающая сердцемольба. И вдруг этот крик становится глухим и дале-ким, точно он опустился в землю и доносится из глу-бокого погреба.

Ганс Касторп порывисто обернулся к двоюродномубрату.

– И это была маленькая Гуйус? – спросил он взвол-нованно. – А потом – что это значит «из глубокого по-греба»?

– Она заползла под одеяло! – сказал Иоахим. – Нет,ты представь, что я испытывал! Священник остано-вился у самого порога и говорил успокаивающие сло-ва, как сейчас вижу его, он то вытягивал шею, то втя-гивал голову в плечи. Человек с крестом и служка сто-яли растерянные, не решаясь войти. А мне было меж-

ду ними видно, что делается в комнате. Комната со-вершенно такая же, как твоя и моя, слева от двериу стены кровать, и возле изголовья столпилась кучкалюдей, – конечно, родители и близкие, – и они угова-ривают, склонившись над постелью, а на ней виднотолько что-то бесформенное, и оно молит исступлен-но, негодует, брыкается…

– Ты говоришь, она брыкалась?– Изо всех сил! Но все было напрасно. Она вы-

нуждена была причаститься святых тайн. Священникподошел к ней, вошли оба его спутника, кто-то при-творил дверь. Однако я успел еще увидеть: на мигприподнимается растрепанная белокурая голова ма-ленькой Гуйус, девочка смотрит на священника широ-ко раскрытыми от ужаса глазами, они совсем белые,без цвета, потом опять раздается «ай-ой», и она сно-ва ныряет под простыню.

– И ты мне рассказываешь такую вещь только те-перь? – помолчав, проговорил Ганс Касторп. – Я непонимаю, как ты вчера вечером не вспомнил об этом.Но, Боже мой, ведь у нее, очевидно, было еще оченьмного сил, раз она так сопротивлялась. Для этого ведьнеобходимы силы. За священником надо посылать,только когда человек уж совсем ослабеет…

– Она и ослабела, – возразил Иоахим. – О!.. Мно-го кой-чего можно было бы порассказать; самое труд-

ное – начало, выбор… Она была на самом деле оченьслаба, только страх придал ей такую силу. Ей былострашно до ужаса, она же почуяла, что скоро умрет.Ведь совсем молоденькая девушка, как тут в кон-це концов не извинить ее? Но иногда и мужчины ве-дут себя так же, а уж это непростительное безволие!Впрочем, Беренс умеет с ними разговаривать, он в та-ких случаях находит нужный тон!

– Какой же тон? – спросил Ганс Касторп, насупив-шись.

– «Пожалуйста, не ломайтесь», говорит он, – про-должал Иоахим. – По крайней мере он совсем недав-но сказал это одному умирающему – мы узнали обэтом от старшей сестры, она помогала держать боль-ного. Был у нас такой, напоследок он разыграл отвра-тительную сцену, ни за что не хотел умирать. Тогда-тоБеренс на него и накинулся. «Пожалуйста, не ломай-тесь», – заявил он, и пациент мгновенно утихомирил-ся и умер совершенно спокойно.

Ганс Касторп хлопнул себя рукой по колену и, отки-нувшись на спинку скамьи, взглянул на небо.

– Послушай, но это уж слишком! – воскликнул он. –Накидывается на человека и прямо заявляет: «Не ло-майтесь!» Это умирающему-то! Нет, это уж слишком!Умирающий в какой-то мере заслуживает уважения.Нельзя же его так, ни с того ни с сего… Ведь умираю-

щий, хочу я сказать, как бы лицо священное…– Не отрицаю, – отозвался Иоахим. – Но если он

такая тряпка…– Нет! – настойчиво продолжал Ганс Касторп с

упорством, которое отнюдь не соответствовало воз-ражениям двоюродного брата. – Нет, умирающий –это существо гораздо более благородное, чем ка-кой-нибудь ражий болван, который разгуливает себепо жизни, похохатывает, зашибает деньгу и набиваетпузо. Так нельзя… – И голос его странно дрогнул. –Нельзя так, ни за что ни про что… – Он не договорил:как и вчера, на него напал неудержимый смех, этотсмех вырывался из глубины его существа, сотрясаявсе тело, смех столь неодолимый, что Ганс Касторпневольно закрыл глаза, и из-под век выступили слезы.

– Тсс! – вдруг остановил его Иоахим. – Молчи, –прошептал он и толкнул в бок трясшегося от неудер-жимого хохота молодого человека. Ганс Касторп от-крыл затуманенные слезами глаза.

По дороге слева к ним приближался какой-то гос-подин в светлых клетчатых брюках; это был хорошосложенный брюнет с изящно подкрученными черны-ми усами. Приблизившись, он обменялся с Иоахимомутренним приветствием, причем в устах господинаприветствие это прозвучало особенно отчетливо и пе-вуче; затем он оперся на свою трость и, скрестив но-

ги, остановился в грациозной позе перед Иоахимом.

Сатана

Возраст незнакомца трудно было определить, – ве-

роятно, что-нибудь между тридцатью и сорока года-ми; хотя, в общем, он производил впечатление чело-века еще молодого, однако его виски слегка серебри-лись и шевелюра заметно поредела. Две залысины,тянувшиеся к узкому, поросшему жидкими волосамитемени, делали лоб необычно высоким. Его одежду,состоявшую из широких брюк в светло-желтую клет-ку и длинного сюртука из ворсистой материи, с дву-мя рядами пуговиц и очень широкими лацканами, от-нюдь нельзя было назвать элегантной; двойной высо-кий воротничок от частых стирок по краям уже слег-ка обмахорился, черный галстук также был потрепан,а манжет незнакомец, видимо, вовсе не носил – ГансКасторп угадал это по тому, как обвисли концы рука-вов.

И все-таки было ясно, что перед ними не человекиз народа; об этом говорило и интеллигентное выра-жение лица, и свободные, даже изысканные движе-ния. Однако эта смесь потертости и изящества, чер-ные глаза, мягкие, пушистые усы тотчас напомнилиГансу Касторпу тех музыкантов-иностранцев, которыена Рождество ходят у него на родине по дворам с шар-

манкой и потом, подняв к окнам бархатные глаза, про-тягивают мягкую шляпу, ожидая, что им бросят моне-ту в десять пфеннигов. «Настоящий шарманщик!» –подумал про себя Ганс Касторп. Поэтому он и не уди-вился фамилии незнакомца, когда Иоахим поднялсясо скамьи и с некоторым смущением представил ихдруг другу.

– Мой двоюродный брат Касторп, господин Сет-тембрини.

Ганс Касторп, еще со следами неумеренной весе-лости на лице, также поднялся, чтобы поздоровать-ся. Но итальянец в вежливых выражениях попросилего не беспокоиться и заставил снова опуститься наскамью, а сам продолжал стоять в той же грациознойпозе. Улыбаясь, поглядывал Сеттембрини на двою-родных братьев, особенно на Ганса Касторпа, и в ум-ной, чуть иронической усмешке, затаившейся в самомуголке рта, там, где ус красиво загибался кверху, бы-ло что-то своеобразное, словно призывавшее к бди-тельности и ясности духа; Ганс Касторп как-то сразупротрезвел, и ему стало стыдно.

– Я вижу, господа, вы в веселом настроении – и пра-вильно делаете, правильно. Великолепное утро! Небоголубое, солнце смеется… – И легким пластичнымдвижением воздел он маленькую желтоватую ручкук небу и одновременно искоса метнул на них снизу

вверх лукавый взгляд. – Можно даже позабыть, гденаходишься.

В его немецкой речи не чувствовалось никакогоиностранного акцента, и лишь по той отчетливости, скакой он произносил каждый слог, можно было при-знать в нем чужеземца. Ему даже как будто доставля-ло удовольствие выговаривать слова. И слушать егобыло приятно.

– Надеюсь, вы хорошо доехали? – обратился онк Гансу Касторпу. – И приговор уже произнесен? Яхочу сказать: мрачный церемониал первого осмотрауже состоялся? – Здесь ему следовало бы умолкнутьи подождать, что скажет Ганс Касторп, если бы егоэто интересовало, ибо он задал определенный во-прос и молодой человек намеревался на него отве-тить. Но Сеттембрини тут же продолжал: – К вам бы-ли снисходительны? Из вашей смешливости… – онна мгновение умолк, и саркастическая складка, таив-шаяся в уголке его рта, стала заметнее, – можно сде-лать разные выводы. На сколько же месяцев вас за-садили в нашу каталажку Минос и Радамант? – Сло-во «каталажка» прозвучало в его устах особенно за-бавно. – Мне предоставляется угадать самому? Нашесть? Или сразу на девять? Тут ведь не скупятся…

Ганс Касторп удивленно рассмеялся, в то же времясилясь припомнить, кто же такие Минос и Радамант.

Он ответил:– Ничего подобного. Нет, вы ошиблись, господин

Сентеб…– Сеттембрини, – поправил его итальянец быстро и

четко, отвесив шутливый поклон.– Господин Сеттембрини, прошу меня извинить.

Нет, вы все же ошиблись. Я приехал всего на тринедели – навестить моего двоюродного брата Цимсе-на и хочу воспользоваться этим случаем, чтобы тоженемного поправиться…

– Черт побери, значит, вы не из наших? Вы здоровыи только гостите здесь, подобно Одиссею в царстветеней? Какая смелость – спуститься в бездну, где вбессмысленном ничтожестве обитают мертвые…

– В бездну, господин Сеттембрини? Разрешите с ва-ми не согласиться! Мне пришлось, наоборот, вскараб-каться к вам на высоту целых пяти тысяч футов…

– Это вам только так показалось! Даю слово, то бы-ла иллюзия! – продолжал Сеттембрини, сделав ре-шительное движение рукой. – Мы низко павшие со-здания, не правда ли, лейтенант? – обратился он кИоахиму, которому очень польстило, что тот назвалего лейтенантом; но он попытался это скрыть и спо-койно ответил:

– Мы действительно здесь немного опустились. Нов конце концов можно сделать над собой усилие и

снова выпрямиться.– Да, я верю, что вы на это способны, вы человек

порядочный. Так, так, так, – задумчиво сказал Сет-тембрини, резко подчеркивая звук «т»; потом опятьповернулся к Гансу Касторпу, трижды прищелкнулязыком и проговорил: – Вот, вот, вот, – снова подчер-кивая букву «т»; он пристально уставился в лицо но-вичка, его глаза стали неподвижными, точно у слепо-го; потом они снова ожили, и он продолжал:

– Значит, вы явились сюда наверх к нам, опустив-шимся, вполне добровольно и намерены на некото-рое время удостоить нас общением с вами? Что ж,прекрасно. А какой же срок изволили вы себе наме-тить? Сознаюсь, нетактичен. Но меня удивляет, каки-ми смелыми становятся люди, когда решают они са-ми, а не Радамант.

– Три недели, – сказал Ганс Касторп с несколько ко-кетливой небрежностью, ибо заметил, что вызываетзависть.

– О dio!6 Три недели! Вы слышали, лейтенант? Раз-ве не чудится вам даже нечто дерзостное, когда чело-век заявляет: «Я приехал сюда на три недели, а потомснова уеду»? Мы, сударь, если мне будет позволенопросветить вас, свое пребывание здесь неделями немерим. Наша самая малая мера – месяц. В наших ис-

6 О Боже! (ит.)

числениях мы придерживаемся высокого стиля, боль-ших масштабов, это привилегия теней. У нас есть идругие, но все они того же рода. Осмелюсь спросить,какова ваша профессия в жизни, или, сказать точнее,к какой вы готовитесь? Видите, наше любопытство неведает узды, ибо и его мы считаем своей привилеги-ей.

– Пожалуйста, я отвечу вам очень охотно, – ото-звался Ганс Касторп. И он сообщил о себе все, чтомог.

– Кораблестроитель! Но это же грандиозно! – вос-кликнул Сеттембрини. – Поверьте мне, грандиозно,хотя мои способности устремлены на иное.

– Господин Сеттембрини – литератор, – пояснилИоахим несколько смущенно. – В немецких газетахбыл напечатан его некролог Кардуччи… ну, знаешь,Кардуччи? – И смутился еще больше, ибо кузен удив-ленно посмотрел на него, словно желая сказать: «Атебе-то что-нибудь известно об этом Кардуччи? Види-мо, так же мало, как и мне?»

– Верно, – сказал итальянец, кивнув головой. – Яимел честь поведать вашим соотечественникам обэтом свободомыслящем и великом поэте после того,как жизнь его, увы, прервалась. Я знал его и вправеназывать себя его учеником. В Болонье я сидел у егоног. Ему обязан я и своим образованием, и своей жиз-

нерадостностью. Но ведь мы говорили о вас. Итак, выкораблестроитель? А знаете ли вы, что сразу вырос-ли в моих глазах? Вот вы сидите передо мной, и вдругоказывается, что вы представляете собой целый миртруда и практического гения!

– Но послушайте, господин Сеттембрини, я же, соб-ственно говоря, еще студент, я только начинаю.

– Разумеется. И всякое начало трудно. Да и вооб-ще трудна всякая работа, если она заслуживает этогоназвания, не правда ли?

– Вот уж верно, черт возьми! – согласился Ганс Ка-сторп от всей души.

Сеттембрини удивленно поднял брови.– Вы даже черта призываете в подтверждение сво-

их слов? Сатану – собственной персоной? А известноли вам, что мой великий учитель написал ему гимн?

– Позвольте, – удивился Ганс Касторп, – гимн чер-ту?

– Вот именно. Его иногда распевают у меня на роди-не, на празднествах. «О salute, о Satana, о Ribellione,о forza vindice delia Ragione…»7 Великолепная песнь!Но это едва ли тот черт, которого вы имели в виду, ибомой – в превосходных отношениях с трудом. А упомя-нутый вами – ненавидит труд, он должен его бояться;

7 «Привет тебе, о Сатана, о Мятежник, о мстительная сила Разу-ма» (ит.).

это, вероятно, тот черт, о котором сказано, что, протя-ни ему мизинец…

На добрейшего Ганса Касторпа все эти разговорыподействовали очень странно. По-итальянски он непонимал. Не слишком ему понравилось и сказанноепо-немецки. Слова Сеттембрини отдавали воскрес-ной проповедью, хотя все это и преподносилось лег-ким, шутливым тоном. Он взглянул на двоюродногобрата, опустившего глаза, и наконец сказал:

– Ах, господин Сеттембрини, вы слишком серьезноотноситесь к моим словам. Насчет черта – просто кслову пришлось, уверяю вас!

– Кто-нибудь должен же относиться к человеческимсловам серьезно, – сказал Сеттембрини, меланхоли-чески глядя перед собой. Но затем снова оживился и,повеселев, продолжал, искусно возвращая разговор ктому, с чего он начался.

– Во всяком случае, я вправе заключить из вашихслов, что вы избрали трудную и почетную профессию.Боже мой, я гуманитарий, homo humanus, и ничего несмыслю в инженерном деле, хотя и отношусь к немус истинным уважением. Но я понимаю, что теориявашей специальности требует ума ясного и проница-тельного, а ее практическим задачам человек долженотдавать себя всего без остатка, разве не так?

– Конечно, тут я с вами абсолютно согласен, – отве-

тил Ганс Касторп, невольно стараясь быть разговор-чивее. – Требования в наше время предъявляются ко-лоссальные, трудно даже представить себе, как онивелики, просто можно потерять мужество. Да, это нешутка. И если ты не очень крепок здоровьем… Прав-да, я здесь только в качестве гостя, но все-таки и я неиз самых здоровых, и, не хочу врать, работа мне дает-ся не так уж легко. Напротив, она меня порядком утом-ляет, сознаюсь в этом. Совсем здоровым я чувствуюсебя, в сущности, только когда ничего не делаю…

– Например, сейчас?– Сейчас? Ну, здесь у вас наверху я еще не успел

освоиться… и немного выбит из колеи, как вы, веро-ятно, заметили.

– А-а, выбиты из колеи?– Да, и спал неважно, и первый завтрак был черес-

чур сытный. Правда, я привык плотно завтракать, носегодняшний, видимо, слишком тяжел, too rich8, каквыражаются англичане. Словом, я чувствую себя несовсем в своей тарелке, а утром мне даже моя сигарабыла противна – подумайте! Этого со мной никогда небывает, разве только когда я серьезно болен… И вотсегодня мне показалось, что вместо сигары у меня ворту кусок кожи. Пришлось выбросить, не было ника-кого смысла себя насиловать. А вы курите, разреши-

8 Слишком роскошный, обильный (англ.).

те спросить? Нет? В таком случае вы не можете себепредставить, как обидно и досадно бывает тому, кто,как я, например, с юности особенно полюбил курение.

– В этой области не имею, к сожалению, никако-го опыта, – заметил Сеттембрини, – однако столь женеопытны и многие весьма достойные люди; их дух,возвышенный и трезвый, испытывал отвращение к ку-рительному табаку. Не любил его и Кардуччи. Но тутвас поймет наш Радамант. Он предан тому же пороку,что и вы.

– Ну, назвать это пороком, господин Сеттембрини…– Почему бы и нет? Следует называть вещи свои-

ми именами, правдиво и решительно. Это укрепляети облагораживает жизнь. И у меня есть пороки.

– Значит, гофрат Беренс – знаток по части сигар?Обаятельный человек!

– Вы находите? А! Вы, значит, уже познакомилисьс ним?

– Да, только что, когда мы выходили. Состоялосьдаже нечто вроде консультации, но sine pecunia, зна-ете ли. Он сразу заметил, что я несколько малокро-вен, и посоветовал мне вести здесь тот же образ жиз-ни, что и мой двоюродный брат, побольше лежать навоздухе вместе с ним и тоже измерять температуру.

– Да что вы? – воскликнул Сеттембрини. – Превос-ходно! – бросил он в пространство и, смеясь, откинул-

ся назад. – Как это поется в опере вашего компози-тора? «Я птицелов, я птицелов, всегда я весел и здо-ров». Словом, все это весьма занятно. И вы решилипоследовать его совету? Без сомнения? Да и почемуне последовать? Чертов приспешник этот Радамант!И потом всегда «весел», хотя иной раз и через силу. Унего же склонность к меланхолии. Его порок ему идетво вред – впрочем, что это был бы иначе за порок…Табак вызывает в нем меланхолию – почему наша до-стойная всякого уважения старшая сестра и взяласьхранить его запасы курева и выдает ему на день весь-ма скромный рацион. Говорят, что иногда, будучи нев силах противиться соблазну, он крадет у нее табак,а затем впадает в хандру. Короче говоря – смятеннаядуша. Вы, надеюсь, уже познакомились с нашей стар-шей сестрой? Нет? А следовало! Как же вы не домо-гались знакомства с ней? Это ошибка! Она ведь из ро-да фон Милендонков, сударь мой. А от Венеры Меди-цейской отличается тем, что там, где у богини перси,у нее крест…

– Ха-ха! Здорово! – рассмеялся Ганс Касторп.– Имя ее Адриатика.– Да что вы говорите? – воскликнул Ганс Касторп. –

Послушайте, но это же поразительно! Фон Милендонки к тому же Адриатика! Все вместе звучит так, точноона давно умерла. Прямо отдает средневековьем.

– Милостивый государь, – ответил Сеттембрини, –тут многое «отдает средневековьем», как вы изволи-ли выразиться. Кстати, я лично убежден, что наш Ра-дамант из одного лишь чувства стиля сделал эту ока-менелость старшей надзирательницей своего «двор-ца ужасов». Ведь он художник. Вы не знали? Как же,пишет маслом. Что вы хотите, это же не запрещено,верно? Каждый волен рисовать, если ему хочется…Фрау Адриатика рассказывает всем, кто согласен ееслушать, да и остальным тоже, что в середине трина-дцатого века одна из Милендонков была аббатисойженского монастыря в Бонне на Рейне. А сама она,вероятно, появилась на свет немногим позднее…

– Ха-ха-ха! Ну и насмешник же вы, господин Сет-тембрини.

– Насмешник? Вы хотите сказать, что я зол? Да, ячуть-чуть зол, – отозвался Сеттембрини. – Моя беда втом, что я обречен растрачивать свою злость на стольубогие предметы. Надеюсь, вы ничего не имеете про-тив злости, инженер? Я считаю, что она самое блестя-щее оружие разума против сил мрака и безобразия.Злость, сударь мой, это душа критики, а критика – ис-точник развития и просвещения. – Тут он заговорил оПетрарке, которого называл «отцом нового времени».

– Однако надо возвращаться. Нам пора лежать, –рассудительно вставил Иоахим.

Литератор сопровождал свою речь грациознымижестами. Теперь он как бы завершил эту игру жестовокруглым взмахом руки, указав на Иоахима.

– Наш лейтенант напоминает нам о долге службы, –заявил он, – итак, пойдем. Нам по пути, и «вправоведет он, туда, где чертог могучего Дита!» Ах, Вер-гилий, Вергилий. Не превзойден никем, господа! Ко-нечно, я верю в прогресс. Но Вергилий умеет поль-зоваться прилагательными, как ни один из современ-ных писателей. – И когда они зашагали по дороге до-мой, Сеттембрини начал было читать латинские стихис итальянским произношением, но тут же прервал се-бя, ибо им повстречалась молодая девушка, видимо,одна из дочерей этого городка, и даже не особеннохорошенькая; на лице Сеттембрини сразу же появи-лась улыбка ловеласа, и он стал напевать, прищелки-вая языком: «Тэ-тэ-тэ… Ля-ля-ля, эй-эй-эй! Милень-кая крошка, будь же моей!» Смотрите, как «в бегломсиянье блеснул ее взор», – процитировал он неведо-мо откуда и послал воздушный поцелуй удалявшейсясмущенной девушке.

«Какой он, оказывается, ветреник», – подумал ГансКасторп и не изменил своего мнения, даже когда, по-сле галантной атаки на девицу, итальянец снова пу-стился в рассуждения. Главным образом прохаживал-ся он насчет Беренса, язвил по поводу его ножищ и

остановился затем на его звании, будто бы дарован-ном ему каким-то принцем, страдавшим туберкуле-зом мозга. О скандальном образе жизни этого принцадо сих пор еще судачит вся округа. Но Радамант за-крывает на это глаза, оба глаза, ведь он получил гоф-рата. Впрочем, господа, вероятно, не знают, что лет-ний сезон – это его изобретение? Да, именно он егоизобрел, и никто другой. Заслуга есть заслуга. Рань-ше в этой долине выдерживали только верные из вер-ных. Тогда «наш юморист» с присущей ему прозор-ливостью открыл, что этот изъян – всего лишь плодпредрассудка. Он выдвинул теорию, по крайней ме-ре в отношении своего санатория, что летний курслечения не только полезен и особенно эффективен,он прямо-таки необходим. Ему удалось разреклами-ровать свою теорию среди публики, он писал популяр-ные статьи по этому вопросу и лансировал их в печа-ти. С тех пор его дела идут летом так же бойко, как изимой.

– Гений, – добавил Сеттембрини. – Ин-ту-и-ция! –добавил он. Затем язвительно прохватил и другиездешние лечебные учреждения и насмешливо воз-дал хвалу стяжательству их владельцев. Взять хотябы профессора Кафку… Ежегодно в критическое вре-мя таяния снегов, когда многие пациенты стремят-ся покинуть эти места, профессор Кафка оказывает-

ся вынужденным внезапно уехать куда-то на неделю,причем обещает по своем возвращении немедленноотпустить больных. Но его отсутствие продолжаетсяобычно месяца полтора, и бедняги больные вынужде-ны ждать, причем их счета, замечу мимоходом, про-должают расти. Даже в Фиуме вызывали этого Каф-ку, но он не тронулся с места, пока ему не гаранти-ровали пять тысяч добрыми швейцарскими франка-ми, причем на переговоры ушло две недели. А черездень после прибытия светила больной умер. Что жекасается доктора Зальцмана, то он обвиняет Кафку втом, что у него будто бы шприцы плохо стерилизуют-ся и что больных заражают дополнительными инфек-циями. Он ездит в экипаже на шинах, говорит Зальц-ман, чтобы его покойникам не было слышно, а Каф-ка, в свою очередь, утверждает, будто у Зальцмана«дар веселящий лозы» навязывается пациентам в та-ком объеме, – конечно, тоже для округления счетов, –что люди мрут у него как мухи – не от чахотки, а отпьянства…

Сеттембрини говорил не умолкая, и Ганс Касторпхохотал искренне и добродушно над этим неудержи-мым потоком злословия. Красноречие итальянца до-ставляло особенное удовольствие еще и потому, чтоон говорил абсолютно правильно, чисто и без всяко-го акцента. Слова соскакивали с его подвижных губ

как-то особенно упруго и изящно, точно он творил ихзаново и сам наслаждался своим творчеством, мет-кими выражениями, ловкими оборотами, даже грам-матическим словоизменением и производными фор-мами, раскрываясь перед собеседниками с искреннейобщительностью и веселой обстоятельностью; при-чем казалось, что у него настолько зоркий ум и такаяясность духа, что он не может ошибиться хотя бы одинраз.

– Как вы удивительно говорите, господин Сеттемб-рини, – заметил Ганс Касторп, – очень живо… Я незнаю даже, как определить…

– Пластично? Да? – отозвался итальянец и началобмахиваться носовым платком, хотя было довольнопрохладно. – Вот то слово, которого вы ищете. У меняпластичная манера говорить, вот что вы имели в виду.Однако стоп! – воскликнул он. – Что я вижу! Вон ше-ствуют инфернальные вершители наших судеб. Какоезрелище!

Тем временем они успели дойти до поворота. Илиих увлекли речи Сеттембрини, или здесь сыгралороль то, что они спускались, а может быть, им толькоказалось, что они забрели так далеко от санатория, –ибо дорога, по которой мы идем вперед, значительнодлинней уже известной нам, – во всяком случае, онипрошли обратный путь гораздо быстрее.

Сеттембрини был прав: внизу, через площадку, тя-нувшуюся вдоль задней стены санатория, действи-тельно шествовали два врача, впереди – гофрат в бе-лом халате, – они сразу узнали его по крутой линии за-тылка и ручищам, которыми он загребал, словно вес-лами, – и следом за ним – доктор Кроковский в черномхалате, похожем на блузу. Кроковский поглядывал во-круг с тем большим чувством собственного достоин-ства, что заведенный порядок вынуждал его при слу-жебных обходах держаться позади своего шефа.

– А, Кроковский! – воскликнул Сеттембрини. – Вонон шагает и несет в себе все тайны наших дам. Прошуобратить внимание на изысканную символичность егоодежды. Он носит черное, намекая на то, что истин-ный объект его изучения – то, что скрывается в ночи.У этого человека в голове царит одна мысль, и мысльэта – грязная. Как же вышло, инженер, что мы еще со-всем не говорили о нем? Вы с ним познакомились?

Ганс Касторп кивнул.– Ну и что же? Я начинаю подозревать, что и он вам

понравился?– Право, не знаю, господин Сеттембрини. Наша

встреча была слишком мимолетной. И потом, я неспешу судить о людях, я просто разглядываю их и ду-маю: «Так вот ты каков? Ну и ладно».

– Это некоторая леность ума, – ответил италья-

нец. – Вы должны составлять себе определенныемнения. Природа вам дала для этого глаза и рассу-док. Вот вы нашли, что я говорю со злостью. Но ес-ли оно и так, то, быть может, у меня определенныйпедагогический умысел? У нас, гуманистов, почти увсех есть педагогическая жилка. Историческая связьмежду гуманизмом и педагогикой указывает, господа,и на их психологическую связь. Не следует сниматьс гуманиста обязанность воспитывать людей, ее про-сто нельзя отнять у него, ибо только он может пере-давать молодежи идеи человеческого достоинства икрасоты. Некогда он сменил священника, который всумрачные и человеконенавистнические эпохи имелдерзость руководить молодежью. Правда, с тех пор,господа, так и не сложился новый тип воспитателя.Мне кажется, что гимназия с гуманитарной програм-мой – называйте меня отсталым, инженер, – но в ос-новном, in abstracto9, прошу понять меня правильно,я все же остаюсь ее сторонником…

Даже в лифте он продолжал развивать эту мысль,но двоюродные братья на втором этаже вышли. Он жеподнялся до третьего, где, как рассказывал Иоахим,занимал комнатушку, выходившую во двор.

– У него, должно быть, нет денег? – спросил ГансКасторп, провожавший Иоахима до его комнаты, где

9 Отвлеченно (лат.).

все было в точности так же, как и у Ганса Касторпа.– Нет, – ответил Иоахим, – денег у него, вероятно,

нет. Или ровно столько, чтобы оплачивать свое пре-бывание здесь. Его отец тоже был литератором, зна-ешь ли, и, кажется, даже дедушка.

– Ну, тогда понятно, – сказал Ганс Касторп. – А что,он в самом деле серьезно болен?

– Насколько я знаю, его состояние для жизни неопасно, но болезнь упорно не поддается излечению,и процесс возобновляется все вновь и вновь. Он бо-леет уже много лет, несколько раз уезжал отсюда, ноприходилось опять вскоре возвращаться.

– Бедняга! А он, видимо, мечтает о работе! Притомневероятно разговорчив, так и перескакивает с одно-го на другое. По отношению к девушке он вел себядовольно дерзко, и мне на минуту стало неловко. Ното, что он говорил потом о человеческом достоинстве,было замечательно, прямо как на торжественном ак-те. Ты часто с ним проводишь время?

Острота мысли

Однако Иоахим отвечал на этот вопрос как-то сбив-

чиво и неясно. Он даже успел вынуть из лежавшегона столе красного кожаного футлярчика, обтянутоговнутри бархатом, маленький градусник и сунул себев рот заполненный ртутью кончик. Он держал градус-ник слева, под языком, отчего стеклянный инструментторчал слегка вбок и кверху. Затем переоделся, на-дел башмаки и нечто вроде тужурки, взял со столапечатную таблицу, карандаш и книгу – русскую грам-матику, – Иоахим изучал русский язык, ибо надеялся,по его словам, что знание русского ему пригодится наслужбе, – и, оснащенный всем этим, вышел на бал-кон, где и расположился в шезлонге, лишь слегка при-крыв ноги одеялом из верблюжьей шерсти.

Да в нем и не было нужды: за последние четвертьчаса пелена облаков становилась все тоньше, и нако-нец прорвалось солнце – такое по-летнему жаркое иослепительное, что Иоахиму пришлось защитить го-лову белым полотняным зонтиком, который с помо-щью хитроумного и несложного приспособления мож-но было прикреплять к подлокотнику шезлонга, ме-няя его наклон в зависимости от положения солнца.Ганс Касторп похвалил это приспособление. Ему хо-

телось узнать, что покажет градусник, и пока Иоахимдержал его, он наблюдал за этой процедурой, осмот-рел и меховой мешок, обнаруженный им в углу лод-жии (Иоахим пользовался им в холодные дни); затемоперся о балюстраду балкона и стал глядеть в сад,где находилась общая галерея для лежания; там ока-залось немало больных, они лежа читали, писали,болтали. Впрочем, ему была видна только часть гале-реи и человек пять пациентов.

– Сколько же времени нужно держать градусник? –спросил Ганс Касторп и обернулся.

Иоахим поднял семь пальцев.– Но они, наверное, уже прошли – эти семь минут?Иоахим покачал головой. Через некоторое время

он вынул градусник изо рта, взглянул на него и сказал:– Да, когда за ним следишь, за временем, оно идет

очень медленно. И я ничего не имею против того, что-бы мерить температуру четыре раза в день. Тут толь-ко и замечаешь, какая, в сущности, разница – однаминута и целых семь, при том, что семь дней неделипроносятся здесь просто мгновенно.

– Ты говоришь «в сущности». Но ты так говоритьне можешь, – возразил Ганс Касторп. Он сидел бокомна перилах, белки его глаз покраснели. – Время во-обще не «сущность». Если оно человеку кажется дол-гим, значит, оно долгое, а если коротким, так оно ко-

роткое, а насколько оно долгое или короткое в дей-ствительности – этого никто не знает. – Он не привыкфилософствовать, но сейчас испытывал потребностьпорассуждать.

– Почему же? – возразил Иоахим. – Мы все-такиизмеряем его. У нас есть часы и календари, и когдапрошел месяц, он прошел и для тебя, и для меня, идля всех нас.

– Но ты послушай меня, – остановил его Ганс Ка-сторп и даже поднес указательный палец к помутнев-шим глазам. – Значит, длина одной минуты такова, ка-кой она тебе кажется, когда ты измеряешь себе тем-пературу?

– Одна минута тянется… она длится ровно столь-ко, сколько нужно секундной стрелке, чтобы обежатьсвой круг.

– Но ведь это время может быть самым различнымдля нашего ощущения. И фактически… я подчерки-ваю: фактически, – повторил Ганс Касторп и так силь-но нажал указательным пальцем на свой нос, что со-всем пригнул его кончик к губе, – движение стрелкиесть движение в пространстве, не так ли? Нет, подо-жди, постой! Значит, мы измеряем время простран-ством. Но это все равно, как если бы мы захотели из-мерять пространство временем, – а так его измеря-ют только совершенно необразованные люди. От Гам-

бурга до Давоса двадцать часов поездом. А пешкомсколько? А в мыслях? Меньше секунды!

– Послушай, – заметил Иоахим, – что это на тебянашло? Или здешний воздух подействовал?

– Молчи! У меня сегодня мысль работает необы-чайно остро. Что же такое время? – спросил Ганс Ка-сторп и так решительно отогнул в сторону кончик но-са, что кровь от него отхлынула и он побелел. – Можетбыть, ты объяснишь мне? Ведь пространство мы вос-принимаем нашими органами чувств, зрением и ося-занием. Хорошо. Ну а каким же органом мы восприни-маем время? Может быть, ты мне ответишь? Видишь,вот ты и влип. Но как можем мы что-либо измерять,если, говоря по правде, не можем назвать ни одного,ну ни одного его свойства! Мы говорим: время прохо-дит. Хорошо, пусть себе проходит. Но чтобы измерятьего… подожди! Чтобы быть измеряемым, оно долж-но протекать равномерно, а где это сказано, что онотак и протекает? В восприятиях нашего сознания это-го нет, мы лишь допускаем равномерность для поряд-ка, и наши измерительные единицы – просто услов-ность. Так вот, разреши мне…

– Хорошо, – прервал его Иоахим. – Значит, услов-ность и то, что мой градусник показывает на пять чер-точек больше нормы? А из-за этих пяти лишних деле-ний я должен здесь прозябать и не могу служить в ар-

мии, это же факт, хоть и отвратительный!– У тебя 37,5?– Она уже начала понижаться. – Иоахим занес тем-

пературу в табличку. – Вчера вечером было почти 38,в результате твоего приезда. У всех, к кому приезжа-ют гости, она повышается. И все-таки твой приезд –это благо.

– Я сейчас уйду, – сказал Ганс Касторп. – У ме-ня в голове еще пропасть мыслей о времени, могусказать – целый комплекс. Но я не хочу тебя волно-вать, у тебя и так слишком много черточек. Я этихмыслей не забуду, и мы потом к ним вернемся, можетбыть, после завтрака. Когда настанет время завтра-ка, ты позовешь меня. Сейчас я тоже пойду полежу,меня ведь от этого, слава Богу, не убудет. – И он про-шел мимо стеклянной стенки на собственный балкон,где и для него были приготовлены шезлонг и столик,принес из уже аккуратно прибранной комнаты книжку«Ocean steamships» и свой пушистый мягкий плед втемно-красную и зеленую клетку и улегся.

Однако очень скоро ему пришлось раскрыть зонтик:здесь, на балконе, солнце жгло нестерпимо. Но ле-жать было необыкновенно удобно, Ганс Касторп тутже отметил это с удовольствием – он не помнил, что-бы ему так приятно лежалось в каком-нибудь шезлон-ге.

Кресло это, несколько старомодной формы – яв-ная стилизация, ибо оно, бесспорно, было новым, –состояло из полированной рамы – имитации красно-го дерева – и матраса, обитого какой-то мягкой ма-терией наподобие ситца; матрас, вернее – три сло-женных вместе пухлых перины, покрывал весь шез-лонг и свешивался со спинки. Кроме того, в изголо-вье висел на шнурке не слишком мягкий и не слиш-ком жесткий валик в полотняном вышитом чехле, ина него было особенно удобно откидывать голову.Ганс Касторп оперся локтем на широкий плоский под-локотник и, щурясь, спокойно поглядывал вокруг; онне чувствовал потребности развлекать себя книжкой«Ocean steamships». Перед ним лежал суровый искудный пейзаж, но он был залит солнечным светоми, обрамленный аркой лоджии, казался вставленной враму картиной. Ганс Касторп задумчиво созерцал ее.Вдруг он что-то вспомнил и нарушил тишину, громкоспросив:

– Она ведь карлица, эта, которая подавала нам запервым завтраком?

– Тсс… – остановил его Иоахим. – Тише. Да, карли-ца. А что?

– Ничего. Мы просто с тобой об этом еще не гово-рили.

И опять отдался своим думам. Когда он лег, было

уже десять часов. Прошел час. Обыкновенный час, недлинней и не короче. Но вот он истек, и по дому и садуразнесся звук гонга, сначала далекий, потом все бли-же, потом опять удаляясь.

– Завтрак, – сказал Иоахим, и было слышно, как онвстает.

Ганс Касторп также встал и вошел в комнату, чтобыпривести себя в порядок. Двоюродные братья встре-тились в коридоре и пошли вниз. Ганс Касторп сказал:

– Ну, лежалось мне отлично. Что это у вас за шез-лонги? Если тут можно купить такие, я увезу один вГамбург, в нем лежишь как в раю. Или ты предполага-ешь, что они сделаны по особому заказу Беренса?

Но Иоахим этого не знал. Они разделись и вторичновошли в столовую, где трапеза была уже в самом раз-гаре. Всюду белело молоко: у каждого прибора стоялбольшой, по меньшей мере полулитровый стакан мо-лока.

– Нет, – сказал Ганс Касторп, когда он снова уселсямежду портнихой и англичанкой и покорно развернулсалфетку, хотя чувствовал в желудке тяжесть еще по-сле первого завтрака. – Нет, – сказал он, – да проститменя Бог, но молока я вообще не пью, а тем болеесейчас. Нельзя ли получить портер? – И он преждевсего вежливо и мягко обратился с этим вопросом ккарлице. Но портера не оказалось. Однако она обе-

щала принести кульм бахского пива, и принесла. Гу-стое, черное, с коричневой пеной, оно вполне заме-няло портер. Ганс Касторп жадно пил его из высокогополулитрового стакана, закусывая холодным мясоми гренками. Снова подали овсяную кашу и в изоби-лии масло и овощи. Но он только поглядывал на них,ибо есть был уже не в состоянии. Рассматривал он ипублику за столами – лица уже не сливались в однои не казались одинаковыми; начали выделяться от-дельные фигуры.

Его стол был занят целиком, кроме одного места наконце, против него, – оказывается, оно предназнача-лось для врача. Ибо врачи, когда позволяло время,участвовали в общих трапезах, причем садились тоза один стол, то за другой; поэтому в конце каждогоодно место оставалось свободным. Сейчас отсутство-вали оба; кто-то сообщил, что у них операция. Сноваявился молодой человек с усами, опустил подбородокна грудь и уселся с озабоченным и замкнутым видом.Оказалась на своем месте и тощая блондинка, онатак усердно загребала ложкой простокваш у, как буд-то, кроме этого, есть было нечего. Рядом с ней ГансКасторп увидел маленькую веселую старушку, кото-рая обращалась по-русски к молчаливому молодомучеловеку, а он озабоченно смотрел на нее и толькокивал головой, причем так кривил лицо, точно держал

во рту что-то очень невкусное. Против него, по ту сто-рону старухи, сидела еще одна молодая девушка – ипрехорошенькая: цветущий румянец, высокая грудь,волнистые темно-каштановые, красиво причесанныеволосы, круглые карие детские глаза и маленький ру-бин на прекрасной руке. Она часто смеялась и тожеговорила по-русски, только по-русски. Ее звали Мару-сей, как узнал Ганс Касторп. Потом он заметил, что,когда она болтала и смеялась, Иоахим со строгим ви-дом опускал глаза.

Сеттембрини вошел через боковую галерею и, под-кручивая усы, проследовал на свое место в конце сто-ла, стоявшего под углом к столу Ганса Касторпа. Ко-гда он сел, его соседи звонко рассмеялись; вероятно,он отпустил какую-нибудь дерзость. Узнали Ганса Ка-сторпа и члены «Союза однолегочных». Гермина Кле-ефельд с глупым видом протискалась на свое местоза столом перед одной из дверей на веранду и привет-ствовала губастого юнца, перед тем столь неприлич-но задиравшего свою куртку. Фрейлейн Леви, с лицомцвета слоновой кости, сидела рядом с толстой пятни-стой Ильтис у поперечного стола, справа от Ганса Ка-сторпа; их окружали еще не ведомые ему люди.

– Вон твои соседи, – вполголоса сказал Иоахим, на-клонившись к двоюродному брату… Супруги прошливплотную мимо Ганса Касторпа к последнему столу в

том же ряду, это был «плохой» русский стол, где ка-кая-то чета с некрасивым мальчиком уже поглощалаогромные порции овсяной каши. Сосед оказался че-ловеком тщедушного сложения, его серые щеки вва-лились, на нем была кожаная куртка, на ногах – неук-люжие фетровые сапоги с застежками. Его жена, тожехуденькая, но изящная, в шляпе с развевающимисяперьями, просеменила к столу в юфтяных сапожках свысокими каблучками; ее шею обвивало грязноватоебоа из птичьих перьев. Ганс Касторп рассматривалобоих с неприсущей ему бесцеремонностью, он сампочувствовал в ней что-то грубое; но именно эта гру-бость почему-то вдруг доставила ему удовольствие.Его взгляд был тупым и настойчивым. Когда в ту жеминуту застекленная дверь слева захлопнулась, также как и сегодня утром, со звоном и дребезгом, он невздрогнул, а лишь сделал ленивую гримасу; все жеон хотел потом повернуть голову в сторону двери, новдруг решил, что это требует усилий и не стоит труда.Поэтому случилось так, что он и на этот раз не выяс-нил, кто же так неаккуратно обращается с дверью.

А причина его странного состояния крылась в том,что выпитое за завтраком пиво, обычно лишь весьмаумеренно оживлявшее его, сегодня совершенно оглу-шило сознание и сковало тело, точно Ганса Касторпаошарашили ударом по лбу. Веки у него налились свин-

цом, язык плохо слушался, и когда молодой человекиз учтивости вздумал поболтать с англичанкой, емубыло трудно выразить самую простую мысль; чтобыперевести взгляд с одного на другое – и то требова-лось усилие, а в довершение всего и лицо у него пре-противно разгорелось, в точности как вчера; ему чу-дилось, будто щеки его распухли от жара, он дышалтяжело, сердце стучало в груди, словно молот, обер-нутый чем-то мягким, и если все это не слишком егомучило, то лишь потому, что сознание его было за-туманено, точно он сделал несколько вдыханий хло-роформа. И когда доктор Кроковский все же пришелзавтракать и уселся за свой прибор как раз напротивГанса Касторпа, молодой человек заметил это словносквозь сон, хотя Кроковский не раз пристально погля-дывал на него, в то же время болтая по-русски с да-мами, сидевшими по его правую руку; причем и цвету-щая Маруся и тощая простоквашница покорно и стыд-ливо опускали глаза. Все же Ганс Касторп держалсявполне пристойно, предпочитая молчать, ибо язык неповиновался ему, и даже как-то особенно корректнообходился с ножом и вилкой. Но вот кузен кивнул иподнялся; он тоже встал, поклонился своим сотрапез-никам, которых видел точно сквозь туман, и, особеннотвердо ступая, последовал за Иоахимом.

– Когда же нужно опять лежать на воздухе? – спро-

сил он, едва они вышли из санатория. – Насколько ямогу судить – это пока здесь лучшее. Мне хотелосьбы опять очутиться в моем замечательном шезлонге.Мы далеко пойдем гулять?

Лишнее слово

– Нет, – ответил Иоахим, – далеко мне ходить нель-

зя. В этот час я обычно спускаюсь ненадолго вниз и,если у меня есть время, иду через деревню и дохожудо местечка. Видишь людей и магазины, делаешь по-купки. Потом лежишь опять час перед обедом, – да,полагается до четырех, – так что еще належишься, небеспокойся.

Они спустились по освещенной солнцем подъезд-ной аллее, перешли мост над потоком и узкие рель-сы, все время имея перед глазами горные верши-ны правого склона: Малый Шьяхорн, Зеленые баш-ни, Дорфберг; Иоахим называл их одну за другой.На той стороне, несколько выше, лежало окруженноестеною кладбище деревни Давос. Иоахим тоже ука-зал на него своей горной палкой. И они наконец до-брались до главной улицы, которая тянулась по ска-листому выступу, образовавшему над долиной как быпервый этаж.

Деревней это, собственно говоря, трудно было на-звать: во всяком случае, от нее осталось одно имя.Курорт поглотил ее, он непрерывно разрастался, по-чти достигая устья долины, и та часть поселка, ко-торую именовали деревней, незаметно переходила в

так называемый Давос-курорт, мало чем от нее отли-чавшийся. Гостиницы и пансионы со множеством кры-тых веранд, балконов и галерей для лежания, а такжечастные домики, где сдавались комнаты, тянулись пообе стороны дороги; кое-где виднелись и новострой-ки; местами участки еще пустовали, и глазам откры-вались луга в долине…

Ганс Касторп, испытывавший потребность в при-вычном любимом возбуждении, опять закурил сига-ру и, вероятно, благодаря выпитому пиву, к своемуневыразимому удовольствию снова начал по време-нам ощущать вожделенный аромат, – правда, лишьизредка и слабо, надо было сделать некоторое нерв-ное усилие, чтобы испытать хотя бы намек на привыч-ное удовольствие, и все-таки во рту оставался мерз-кий привкус кожи. Но он не мог преодолеть свою вя-лость и, сделав несколько попыток вернуть былоенаслаждение, то ускользавшее от него, то дразнив-шее издали смутным намеком, в конце концов устали с отвращением бросил сигару. Несмотря, однако, навнутреннюю скованность, он счел долгом вежливостиподдерживать разговор и старался для этого вспом-нить все те замечательные «мысли о времени», кото-рые ему так хотелось высказать перед завтраком. Новдруг понял, что начисто забыл весь «комплекс», и от-носительно проблемы времени в его голове не оста-

лось ни единой, даже самой ничтожной, мыслишки.Вместо того он начал говорить о телесных явленияхи притом как-то странно.

– Когда тебе опять надо мерить температуру? –спросил он. – После обеда? Это правильно. Тогда ор-ганизм особенно деятелен и градусник все покажетправильно. Послушай-ка, ведь предложение Берен-са, чтобы я тоже себе мерил, это была шутка? Прав-да? И Сеттембрини расхохотался, ведь это же бес-смысленно. Да у меня и градусника нет.

– Ну, – сказал Иоахим, – за этим дело не станет.Возьми да купи. Они тут везде продаются, чуть не вкаждом магазине.

– Зачем же! Нет, лежать – пожалуйста, лежать я бу-ду вместе с вами охотно, но измерять температуру –это для гостя уже слишком, этим уж занимайтесь вытут наверху. И почему, – продолжал Ганс Касторп, при-жав, словно влюбленный, обе руки к груди, – почемуу меня все время так колотится сердце… Это меняочень беспокоит, и давно. Видишь ли, сердцебиениебывает у человека, когда его ждет какая-нибудь осо-бенная радость или когда он пугается, – словом, присильных душевных движениях, верно? Но когда серд-це начинает колотиться ни с того ни с сего, так ска-зать, по собственной инициативе, в этом, пойми меняправильно, есть что-то жуткое, точно тело существует

само по себе и у него нет связи с душой, ну примернокак у трупа, но ведь труп тоже не мертв – какое там! –напротив, он ведет весьма оживленное существова-ние, и тоже по собственному почину: еще вырастаютволосы и ногти, да и вообще, как мне говорили, начи-нается пребойкая деятельность – всякие там процес-сы, физические и химические.

– Что это за выражения, – сказал Иоахим со сдер-жанным укором. – Пребойкая деятельность! – Можетбыть, он этим хотел слегка отомстить за сегодняшнееупоминание о бубенцах.

– Но ведь так оно и есть! Это действительно весь-ма бойкая деятельность! Почему ты обижаешься? –спросил Ганс Касторп. – Впрочем, я вспомнил об этомлишь мимоходом. И хотел я сказать только одно: когдатело начинает жить самостоятельно, вне связи с ду-шой, и воображать о себе невесть что, как при такомбеспричинном сердцебиении, – это жутко и мучитель-но. Вот и ищешь формальной причины, какого-нибудьдушевного движения, которое могло его вызвать. Н у,внезапного чувства радости или страха, послуживше-го бы ему оправданием, что ли, – по крайней мере такя воспринимаю это. Я могу говорить только о себе.

– Да, да, – согласился Иоахим, вздохнув, – слов-но у тебя лихорадка, и притом в теле начинается эта-кая «пребойкая деятельность», если воспользовать-

ся твоим выражением; тогда, может быть, невольно,начинаешь искать какого-либо душевного движения,как ты говоришь, которое хоть сколько-нибудь разум-но объяснило бы эту деятельность. Но что за непри-ятную чепуху мы несем, – сказал он дрогнувшим го-лосом и вдруг умолк; Ганс Касторп в ответ только по-жал плечами, и притом совершенно так же, как вче-ра это сделал Иоахим, удивив его столь непривычнымжестом.

Они шли некоторое время молча. Наконец Иоахимспросил:

– Как тебе понравилась здешняя публика? Я имеюв виду наших соседей по столу.

Ганс Касторп придал себе равнодушно-скептиче-ский вид.

– Ну, – заметил он, – я бы не сказал, что они оченьинтересны. За другими столами сидят, вероятно, бо-лее интересные люди; впрочем, может быть, толькотак кажется. Фрау Штёр следовало бы вымыть голову,у нее ужасно жирные волосы. А эта Мазурка, или какее там зовут, представляется мне довольно-таки глу-поватой. Так хихикает, что вечно сует в рот платок.

Иоахим невольно усмехнулся этому искажениюимени.

– Мазурка? Великолепно! – воскликнул он. – Но еезовут Маруся, с твоего разрешения – все равно что

Мария. Да, она действительно чересчур шаловлива, –продолжал он, – хотя имела бы все основания бытьболее серьезной, она очень больна.

– По ней не скажешь, у нее цветущий вид. Как разна туберкулезную и слабогрудую она совсем не похо-жа! – шутливо заметил Ганс Касторп и бросил двою-родному брату лукаво-многозначительный взгляд; од-нако Иоахим не ответил ему таким же взглядом. Егозагорелое лицо пошло пятнами, как бывает обычно сзагорелыми лицами, когда они бледнеют, и губы как-то горестно скривились; это придало его лицу выра-жение, которое почему-то испугало Ганса Касторпа изаставило тотчас переменить тему разговора: он при-нялся расспрашивать о других больных, причем ста-рался как можно скорее позабыть и Марусю, и выра-жение лица своего двоюродного брата. Это ему уда-лось вполне.

Оказалось, что англичанку, пившую чай из шипов-ника, зовут мисс Робинсон. Портниха вовсе не порт-ниха, а учительница кенигсбергской казенной жен-ской гимназии, вот почему она говорит так правиль-но. Ее зовут фрейлейн Энгельгарт. Что касается весе-лой старушки, то и сам Иоахим не знает, как ее зовут,хотя прожил здесь наверху уже довольно долго. Вовсяком случае, она приходится двоюродной бабушкойтой молодой девице, которая ест простоквашу, – ста-

рая дама живет с ней в санатории. Но самый больнойиз всех сидящих за их столом – это доктор Блюмен-коль, Лео Блюменколь из Одессы, ну, тот молодой че-ловек с усиками и озабоченным замкнутым лицом. Онздесь наверху уже много лет…

Тротуар, по которому они теперь шагали, был впол-не городским, ибо они вступили на главную улицу это-го поистине интернационального местечка. Им попа-дались фланирующие курортники, по большей частимолодежь: кавалеры в спортивных костюмах и безшляп, дамы – тоже без шляп и в белых юбках. Звучаларусская и английская речь. Справа и слева тянулисьнарядные витрины, и Ганс Касторп, чье любопытствоупорно боролось с мучительной усталостью, застав-лял себя разглядывать их; он долго простоял передмагазином модной мужской одежды и вынужден былпризнать, что выставленные товары – на должной вы-соте.

Затем они увидели ротонду с крытой галереей, вкоторой играл оркестр. Это был курзал. На несколь-ких теннисных кортах шла игра. Долговязые, тщатель-но выбритые юноши в фланелевых брюках с безуко-ризненно отутюженной складкой, в башмаках на ре-зиновой подошве и в рубашках с закатанными рука-вами играли против загорелых, одетых в белое де-вушек, которые на бегу подпрыгивали, вытягиваясь в

солнечных лучах, чтобы отбить высоко в воздухе бе-лый, словно меловой, мяч. Аккуратные спортивныеплощадки были точно осыпаны мучной пылью. Кузе-ны уселись на свободную скамью, чтобы посмотретьна игру и покритиковать игроков.

– Ты здесь, вероятно, не играешь? – спросил ГансКасторп.

– Мне ведь нельзя, – ответил Иоахим. – Нам веле-но как можно больше лежать… Сеттембрини уверяет,что мы проводим всю нашу жизнь в горизонтальномположении, поэтому являемся, так сказать, горизон-талами… По-моему, довольно плоская шутка. Играютздоровые или те, кто не подчиняется запрету. Впро-чем, играют они не всерьез… больше ради костюма…А что касается запрета, то здесь нарушаются многиезапреты, – больные играют, понимаешь ли, даже в по-кер, а в некоторых гостиницах и в petits chevaux10, хо-тя есть указание врачей, что это самое вредное. Нонекоторые после вечерней проверки еще бегут внизи понтируют. Принц, пожаловавший Беренсу званиегофрата, тоже всегда так делал.

Однако Ганс Касторп едва ли слышал Иоахима. Онсидел открыв рот, так как почти не мог дышать носом,хотя никакого насморка у него не было. Его сердце ко-лотилось не в такт музыке, звучавшей из ротонды, и

10 Лошадки (фр.) – азартная игра.

это было почему-то мучительно. Продолжая ощущатьнепонятный разнобой и беспорядок в себе, он чутьбыло не задремал, но тут Иоахим напомнил ему, чтопора домой.

Возвращаясь в санаторий, они почти все времямолчали. Ганс Касторп даже несколько раз споткнул-ся на ровной дороге и, горестно усмехнувшись, пока-чал головой. Хромой поднял их на лифте. Они рас-стались перед дверью тридцать четвертого номера,обменявшись коротким «до свидания». Ганс Касторппроследовал через свою комнату на балкон, где сра-зу же упал в шезлонг и, даже не приняв более удоб-ной позы, немедленно погрузился в тяжелое полуза-бытье, не переставая мучительно ощущать учащен-ное биение своего сердца.

Ну конечно, женщина

Сколько это продолжалось, он не знал. В положен-

ное время раздались звуки гонга – еще не призыв кобеду, а лишь напоминание о том, что пора готовить-ся к нему; Ганс Касторп это знал и остался лежать, по-ка металлический звон не прозвучал вторично, то на-растая, то удаляясь. Когда Иоахим зашел за ним, ГансКасторп хотел было переодеться. Однако кузен удер-жал его, заявив, что уже некогда. Он ненавидел и пре-зирал всякие опоздания. Как можно, говорил Иоахим,добиться чего-нибудь и выздороветь, чтобы служитьв армии, если мы настолько безвольны, что не мо-жем даже вовремя являться к столу? Тут он, конеч-но, был прав, и Гансу Касторпу оставалось только за-явить, что хотя он не болен, но ему почему-то ужаснохочется спать. Он лишь поспешно вымыл руки, и ониспустились в столовую – в третий раз.

Поток больных вливался через два входа, а такжечерез распахнутые двери на веранду на том конце за-ла, и скоро все семь столов оказались занятыми, буд-то люди вовсе и не вставали после завтрака. Тако-во было по крайней мере впечатление, возникшее уГанса Касторпа, – правда, довольно фантастическоеи противное разуму, однако его затуманенный мозг

все же не мог на миг ему не поддаться, и оно дажепонравилось ему; ибо он несколько раз пытался вовремя обеда снова вызвать его в своей душе, и этоудавалось, причем иллюзия действительности былаполной. Веселая старушка опять что-то лопотала насвоем непонятном языке сидевшему от нее наискосьдоктору Блюменколю, и тот слушал ее с озабоченнойминой. Ее тощая внучатная племянница наконец елакакое-то другое кушанье – не простоквашу, а, как вы-яснилось, ячменное пюре, которое «столовые девы»подавали в глубоких тарелках; однако она проглотилалишь несколько ложек и больше к нему не прикосну-лась. И опять красивая Маруся совала в рот пахнув-ший апельсинными духами носовой платочек, чтобызаглушить приступы неудержимого смеха. Мисс Ро-бинсон читала те же написанные округлым почеркомписьма, которые уже читала сегодня утром. Она, ви-димо, не знала ни слова по-немецки и знать не хоте-ла. Иоахим, который старался держаться по-рыцар-ски, сказал ей что-то по-английски насчет погоды, иона, с набитым ртом, односложно ему ответила, а за-тем снова погрузилась в молчание. Что касается фрауШтёр, появившейся в своей неизменной шотландскойблузе, то выяснилось, что сегодня в первую полови-ну дня она была на врачебном осмотре; рассказываяоб этом, она вульгарно жеманилась и то и дело улы-

балась, вздергивая верхнюю губу и открывая заячьизубы. В верхней части правого легкого, жаловаласьона, у нее хрипы, кроме того, звук под левой лопаткойочень укорочен, и «старикан» сказал, что она должнапробыть здесь еще пять месяцев.

По своей невоспитанности она называла гофратаБеренса «стариканом». Она возмущалась тем, что«старикан» сидит не за их столом, хотя согласно оче-редному «турне» (она, видно, хотела сказать «туру»)сегодня вечером должен был сидеть именно с ними,а он опять пристроился за столом слева (гофрат Бе-ренс действительно сидел там, сложив перед тарел-кой свои непомерные ручищи). И понятно – почему:там место «этой коровы», фрау Заломон из Амстер-дама, а она даже в будни является к столу деколь-тированная, и «старикану», должно быть, это оченьнравится; но она, фрау Штёр, удивляется, к чему это,ведь во время осмотра он может любоваться ее пре-лестями сколько угодно. Потом она принялась рас-сказывать взволнованным шепотом, что вчера вече-ром в общей галерее для лежания, – знаете, той, накрыше, – погасили свет и, конечно, по причине, ко-торую фрау Штёр определила как весьма «прозрач-ную». «Старикан» это заметил и так разбушевался,что во всем доме было слышно. Но виновного, разу-меется, опять не нашли, хотя вовсе не нужно учиться

в университете, чтобы угадать, кто это: конечно, опятькапитан Миклосич из Бухареста, ему в дамском об-ществе никогда не бывает достаточно темно, он че-ловек совершенно невоспитанный, хотя и носит кор-сет, – это, по правде говоря, просто хищный зверь, –да, хищный зверь, повторила фрау Штёр сдавленнымголосом, причем на лбу и на верхней губе у нее вы-ступили капли пота. В каких отношениях с ним состо-ит жена генерального консула Вурмбрандта из Вены– известно решительно всем и в деревне, и в посел-ке, так что едва ли тут можно говорить о загадочно-сти этих отношений. Мало того что капитан иной разпрямо с утра заявляется в комнату консульши, когдаона еще лежит в постели, и присутствует при всех по-дробностях ее туалета, – в прошлый вторник он изво-лил выйти из комнаты Вурмбрандтши только в четы-ре часа утра.

– Сиделка молодого Франца из девятнадцатого но-мера, у которого произошла какая-то неудача с пнев-мотораксом, сама лично на него наскочила, она состыда попала не в ту дверь и очутилась в комнате про-курора Параванта из Дортмунда. – Потом фрау Штёреще долго распространялась относительно какого-то«космического заведения» внизу в местечке, где онапокупает эликсир для зубов, а Иоахим слушал все это,уставившись в свою тарелку.

Обед тоже был приготовлен отлично, и все пода-валось необычайно щедрыми порциями. Этот обед,включая питательный суп, состоял по меньшей ме-ре из шести блюд. За рыбой последовало вкусноемясное блюдо с разнообразным гарниром, затем ово-щи, жареная птица, мучное, не уступавшее поданно-му вчера вечером, и наконец сыр и фрукты. Каждымблюдом обносили дважды – и не напрасно. Больные,сидевшие за всеми семью столами, накладывали се-бе полные тарелки и усердно все съедали, – здесь ца-рил прямо-таки львиный аппетит, какой-то неистовыйголод, и наблюдать за обедающими можно было быдаже с удовольствием, если бы в этом усердном на-сыщении не сквозило что-то жуткое и даже отталкива-ющее. Такое чувство вызывали не только самые бод-рые пациенты – они оживленно болтали и бросалисьхлебными шариками, – но и тихие и угрюмые, кото-рые в перерывах подпирали голову руками и сидели,глядя перед собой отсутствующим взглядом. Какой-тонедоросток за столом слева, по виду еще школьник,с короткими руками и в круглых очках, мелко изрезалвсе, что навалил себе на тарелку, так что образова-лась каша и мешанина из кусков; затем склонился надней и начал жадно поедать ее, засовывая время отвремени салфетку за стекла очков, чтобы протеретьглаза, и неизвестно было, что он вытирает – пот или

слезы.Во время главной трапезы – обеда – два происше-

ствия привлекли внимание Ганса Касторпа, посколь-ку это было возможно при его состоянии. Во-первых,кто-то снова грохнул застекленной дверью. В это вре-мя подавали рыбу. Ганс Касторп досадливо вздрогнули с решимостью раздражения обещал себе на этотраз во что бы то ни стало подстеречь виновного. Он нетолько подумал, он за явил о своем намерении вслух,столь искренне было его возмущение. «Я должен вы-яснить, кто это!» – прошептал он с чрезмерной горяч-ностью, так что и мисс Робинсон и учительница удив-ленно на него взглянули. Притом он повернулся всемкорпусом влево и вдруг широко раскрыл глаза с по-красневшими белками.

Виновницей оказалась дама, вот она идет череззал, молодая женщина, скорее молодая девушка, вбелом свитере и пестрой юбке, рыжевато-белокурыеволосы просто заплетены в косы и уложены вокруг го-ловы. Гансу Касторпу почти не удалось рассмотретьее профиль. Неслышно, словно крадущейся поход-кой, что странно противоречило ее шумному появле-нию, и слегка вытянув вперед шею, направлялась онак крайнему столу слева, стоявшему перпендикулярнок двери на веранду: это был так называемый «хоро-ший» русский стол; одну руку она держала в карма-

не вязаной кофточки, обтягивающей ее фигуру, а дру-гую, поправляя волосы и как бы поддерживая их, под-несла к затылку. Ганс Касторп взглянул на эту руку.Он знал толк в человеческих руках, относился к нимтребовательно и со вниманием и, знакомясь с новымилюдьми, прежде всего смотрел на их руки. Эта рука,поддерживавшая волосы на затылке, была не очень-то дамской, не такая холеная и изысканная, как рукиженщин из тех общественных кругов, в которых вра-щался Ганс Касторп; в этой руке, довольно широкой, скороткими пальцами, чувствовалось что-то наивное,детское, что-то напоминавшее руку школьницы; кое-как подстриженные ногти, видимо, не знали маникю-ра, они были тоже как у школьницы, а вокруг них кожачуть шершавилась, и можно было заподозрить, что ихвладелица страдает невинным пороком – грызет за-усенцы. Впрочем, Ганс Касторп мог об этом только до-гадываться – дама была от него все же слишком дале-ко. Опоздавшая кивнула своим соседям, села за стол,спиной к залу, рядом с доктором Кроковским, которыйзанимал председательское место за этим столом, и,все еще придерживая волосы на затылке, повернулаголову, через плечо окидывая взглядом публику; ГансКасторп мельком заметил, что скулы у нее широкие,а глаза узкие… И когда он это увидел – смутное вос-поминание о чем-то или о ком-то легко коснулось его

словно мимоходом…«Ну конечно, женщина!» – подумал Ганс Касторп и

еще раз пробормотал это даже вслух, причем так вы-разительно, что учительница, фрейлейн Энгельгарт,поняла. Тощая старая дева улыбнулась с растроган-ным видом.

– Это мадам Шоша, – сказала учительница. – Онатак небрежна… Прелестная женщина. – И лиловатыйрумянец на щеках фрейлейн Энгельгарт стал еще яр-че, что случалось, впрочем, всякий раз, когда она го-ворила.

– Француженка? – строго спросил Ганс Касторп.– Нет, русская, – ответила Энгельгарт. – Вероятно,

муж – француз или французского происхождения, яточно не знаю.

Ганс Касторп, чье раздражение еще не улеглось,осведомился, не тот ли вон ее муж, указав на господи-на с опущенными плечами, сидевшего за «хорошим»русским столом.

– О нет, не он, – ответствовала учительница. – Онеще не бывал здесь, его никто не знает.

– Закрывала бы дверь, как полагается! – сказалГанс Касторп. – Каждый раз хлопает. Это же невоспи-танно!

И так как учительница приняла упрек, смиренноулыбаясь, словно сама была виновата, о мадам Шо-

ша больше не говорили.Второе происшествие состояло в том, что доктор

Блюменколь встал и вышел из столовой – только ивсего. Выражение легкого отвращения на его лицепроступило резче, и он, как обычно не сводя озабо-ченного взгляда с какой-то воображаемой точки, вдругнеслышно отодвинул свой стул и удалился. И тутфрау Штёр показала свою невоспитанность во всейкрасе: вероятно, наслаждаясь постыдно радостнымсознанием, что она не так серьезно больна, как Блю-менколь, эта особа проводила его полусочувствен-ным, полупрезрительным замечанием: «Бедняга! – Ипродолжала: – Скоро он… скоро ему крышка… Опятьпонадобился Синий Генрих!» Совершенно непринуж-денно, с глупо невинным видом произнесла она этонелепое прозвище – «Синий Генрих», и от ее словГансу Касторпу стало противно и смешно. Впрочем,доктор Блюменколь через несколько минут вернулсяи с тем же скромным видом, с каким вышел, сновауселся за стол и продолжал есть. Он тоже ел оченьмного, накладывал каждое кушанье дважды, и все это– молча, с озабоченным, замкнутым лицом.

Обед кончился. Благодаря расторопности служа-щих – карлица оказалась особенно быстроногой – онпродолжался лишь один час. Ганс Касторп кое-каквзобрался к себе наверх и опять улегся, тяжело дыша,

в своем удивительном шезлонге на балконе, ибо по-сле обеда полагалось лежать до чая, – врачи считалиэто предписание особенно важным и требовали, что-бы больные ему неукоснительно подчинялись. И вот,между матовыми стеклянными перегородками балко-на, отделявшими его, с одной стороны, от Иоахима,с другой – от русской супружеской пары, лежал он,погруженный в какое-то полусознательное состояние;его сердце колотилось, он дышал ртом. Когда Ганс Ка-сторп высморкался, на платке оказалась кровь, но унего не хватило сил задуматься над этим обстоятель-ством, хотя он страдал некоторой мнительностью ибыл склонен к ипохондрии. Он снова взялся за «Ма-рию Манчини» и на этот раз докурил ее до конца, ноу нее был по-прежнему препротивный вкус. Головаего томительно кружилась, и он лениво раздумывало том, как странно себя чувствует здесь наверху. Два-три раза его грудь сотрясалась от беззвучного смеха,когда он вспоминал о жутком прозвище плевательни-цы, которое фрау Штёр, по своей бестактности, про-изнесла во всеуслышание.

Господин Альбин

В саду перед домом легкий ветер развевал фанта-

стический флаг с жезлом, обвитым змеей. Небо сно-ва закрыла сплошная пелена туч. Солнце село, и сра-зу потянуло неуютным холодком. Общая галерея длялежания казалась переполненной; оттуда доносилисьболтовня и хихиканье.

– Господин Альбин, умоляю вас, спрячьте нож, убе-рите его, иначе случится беда! – жалобно молил вы-сокий дрожащий женский голос.

– Милейший господин Альбин, ради Бога, пощади-те наши нервы, спрячьте в ножны это страшное ору-дие убийства, – вмешался второй голос. На что бело-курый молодой человек, сидевший боком на шезлон-ге и куривший папиросу, дерзко ответил:

– И не подумаю! Надеюсь, дамы все же разрешатмне поиграть моим ножом! Да, конечно, это особенноострый нож. Я купил его в Калькутте у слепого колду-на… Он проглатывал этот нож, а его сподручный сей-час же выкапывал его за пятьдесят шагов из земли…Хотите взглянуть? Он гораздо острее бритвы. Доста-точно прикоснуться к лезвию, и оно само собой входитв тело, как в масло. Стойте, я подойду к вам побли-же… – И господин Альбин поднялся. Раздался визг. –

Впрочем, лучше я покажу свой револьвер! – продол-жал господин Альбин. – Это будет интереснее. Хитрая штука! И такая дальнобойность… Сейчас я при-несу его из своей комнаты.

– Господин Альбин, господин Альбин, не приноси-те! – завопило несколько голосов. Но господин Аль-бин уже вышел из галереи и устремился в свою ком-нату; он был еще совсем мальчишка, с размашистымидвижениями, розовым детским лицом и крошечнымибачками около ушей.

– Господин Альбин, – крикнула ему вслед какая-тодама, – лучше принесите свое пальто и наденьте его,прошу вас. Ведь вы полтора месяца пролежали с вос-палением легких, а теперь сидите в одном костюме,не покрылись даже одеялом, да еще курите сигареты!Честное слово – вы искушаете судьбу, господин Аль-бин!

Но он только рассмеялся уходя и через несколькоминут вернулся с револьвером. Тогда поднялся ещеболее глупый визг, и было слышно, как некоторыебольные повскакали со своих шезлонгов, накинули наголовы одеяла и легли ничком.

– Видите, какой он маленький и блестящий, – ска-зал господин Альбин, – но если я нажму вот на это,он куснет… – Снова раздались вопли. – И, конечно, внем полный заряд, – продолжал господин Альбин. – В

этом барабане шесть пуль, после каждого выстрелаон сам повертывается… Впрочем, я держу его не длязабавы… – продолжал молодой человек и, заметив,что впечатление уже ослабевает, сунул револьвер внагрудный карман, опять сел на свой шезлонг, закинувногу на ногу, и закурил новую сигарету. – Отнюдь недля забавы, – повторил он и решительно сжал губы.

– А для чего же? Для чего же? – вопросили задро-жавшие от догадки голоса. – Какой ужас! – вдруг крик-нул кто-то, и господин Альбин кивнул.

– Вижу, что вы начинаете понимать, – сказал он. –Да, именно для этого я его и держу, – продолжалон небрежно, сделав глубокую затяжку, несмотря натолько что перенесенное воспаление легких, и выпус-кая огромные клубы дыма. – Я приготовил его для то-го дня, когда мне наконец надоест вся эта канительи я буду иметь честь почтительнейше удалиться изэтого мира. Все делается довольно просто… Я неко-торое время изучал данный вопрос, и теперь мне яс-но, как это наилучшим образом обстряпать (при слове«обстряпать» снова раздается крик). Область сердцаисключена… Неудобно целиться… И я предпочитаюнемедленно лишиться сознания, а потому всажу та-кое вот изящное инородное тельце в этот интересныйорган… – И господин Альбин поднес указательный па-лец к своей коротко остриженной белокурой голове. –

Надо приставить вот сюда… – Господин Альбин сноваизвлек из кармана никелированный револьвер и по-стучал дулом по виску, – вот сюда, над височной арте-рией… Даже без зеркала можно найти… проще про-стого…

Снова раздались умоляющие и протестующие го-лоса, послышались даже чьи-то судорожные рыда-ния.

– Господин Альбин, господин Альбин, уберите ре-вольвер, не держите его у виска, смотреть страшно!Господин Альбин, вы же молоды, вы поправитесь, вывернетесь в жизнь, и все будут любить вас, даю вамслово! Только наденьте пальто, лягте, укройтесь, ле-читесь. Не прогоняйте массажиста, когда он приходитрастирать вас спиртом! Бросьте вы ваши сигареты,господин Альбин, слышите, мы молим вас, сохранитевашу жизнь, вашу молодую, драгоценную жизнь!

Но господин Альбин был неумолим.– Нет, нет, – сказал он. – Не уговаривайте меня, хо-

рошо, благодарю вас. Я еще никогда ни в чем не отка-зывал даме, но вы увидите – бесполезно совать судь-бе палки в колеса. Ведь я здесь уже третий год… Сменя хватит, я выхожу из игры – разве можно за этоупрекнуть? Неизлечим, сударыни, – видите, вот я си-жу перед вами, и я неизлечим – сам гофрат, даже радичести и репутации заведения, уже не делает из это-

го тайны. Так разрешите мне некоторые вольности –положение вещей дает мне право на них. Помните,как в гимназии, когда уже решено, что ты остаешьсяна второй год, и учителя тебя уже не спрашивают, иничего уже не надо делать… Я теперь снова вернул-ся к этому счастливому состоянию. Мне больше ни-чего не нужно желать, на меня махнули рукой, и я на-до всем смеюсь. Хотите шоколаду? Пожалуйста, бе-рите! Нет, вы не обидите меня, в моей комнате це-лые груды шоколаду! Восемь бонбоньерок, пять пли-ток «Гала-Петер» и пять фунтов линдтовского шоко-ладу – всем этим меня снабдили наши санаторскиедамы, когда я болел воспалением легких…

Неожиданно донесся чей-то бас и приказал всемуспокоиться. Господин Альбин коротко рассмеялся –это был порхающий отрывистый смех. Потом на га-лерее стало тихо – так тихо, словно развеялся ка-кой-то сон или наваждение; и в этой тишине как быеще звучало эхо только что произнесенных слов. ГансКасторп вслушивался в него, пока оно окончательноне замерло, и хотя ему казалось, что господин Альбинвсе-таки дуралей, он не мог подавить в себе некото-рой зависти. Именно это сравнение с гимназическойжизнью оказало свое действие, ибо он сам осталсяв шестом классе на второй год и до сих пор помнилто несколько постыдное, но приятное ощущение бес-

призорности, которое испытал, когда в последней чет-верти как будто сошел с беговой дорожки и мог «на-до всем этим» смеяться. Но все же его размышлениябыли путанны и туманны, и нам трудно определитьих более точно. Сводились они к тому, что если честьимеет немалые преимущества, то их имеет и позор,и тогда они, пожалуй, даже необъятнее. А когда он,для пробы, перенесся в положение господина Альби-на и постарался представить себе, что будет, если со-всем освободиться от бремени чести и вкушать лишьбездонные преимущества позора, то на миг с испугомощутил неистовое блаженство, которое заставило егосердце биться еще торопливее.

Сатана делает оскорбительное

для чести предложение

Потом он совсем потерял сознание. Его часы пока-зывали половину четвертого, когда голоса за стеклян-ной стеной опять разбудили его: доктор Кроковский,делавший в этот час обход без гофрата, говорил по-русски с невоспитанной супружеской четой, он, види-мо, осведомлялся о здоровье супруга и спросил таб-личку его температуры.

Однако он не продолжил затем свой путь по отдель-ным балконам, а, обойдя балкон Ганса Касторпа, вер-нулся в коридор и вошел оттуда к Иоахиму. В том, чтоврач сделал крюк и обогнул его балкон, Гансу Кастор-пу почудилось что-то оскорбительное, хотя он отнюдьне горел желанием остаться с глазу на глаз с Кроков-ским. «Ведь я здоров и не могу идти в счет…» – гово-рил он себе, – ибо тут у них наверху только тот шел нев счет и не подвергался расспросам, кто имел честьбыть здоровым; но именно это и злило молодого че-ловека.

Пробыв у Иоахима две-три минуты, Кроковский побалкону проследовал дальше, и Ганс Касторп услы-шал голос кузена, напоминавшего ему, что пора вста-вать и готовиться к ужину.

– Хорошо, – отозвался он и встал. Но от долгоголежания у него кружилась голова, дремота не осве-жила его, а лишь снова вызвала в лице мучительныйжар, хотя тело скорее познабливало, – может быть, оннедостаточно тепло укрылся?..

Он вымыл руки и промыл глаза, пригладил воло-сы, оправил одежду и, выйдя в коридор, встретился сИоахимом.

– Ты слышал рассуждения этого господина Альби-на? – спросил Ганс Касторп, когда они спускались полестнице.

– Конечно, – отозвался Иоахим. – Его следовало быприструнить. Нарушает весь послеобеденный отдыхсвоей болтовней и так расстраивает дам, что потомидут насмарку результаты нескольких недель. Грубей-шее нарушение правил. Но кому же охота быть донос-чиком! И потом такие разговоры для большинства –даже развлечение.

– А ты допускаешь, – спросил Ганс Касторп, – чтоон говорит серьезно насчет виска и что проще просто-го, как он выражается, всадить туда «инородное тель-це»?

– Ну конечно, – ответил Иоахим, – ничего невозмож-ного тут нет. Такие случаи у нас здесь наверху быва-ют. За два месяца до моего приезда некий студент –он жил в санатории уже давно – после очередного об-

следования взял да и повесился в лесу. В первые днипосле моего приезда об этом еще много говорили.

Ганс Касторп нервно зевнул.– Да, не скажу, чтобы я чувствовал себя хорошо у

вас, – заявил он. – Может быть, я не смогу остать-ся дольше, слышишь? И мне придется уехать… Тыочень обидишься, если я это сделаю?

– Уехать? Чепуха! – воскликнул Иоахим. – Да ведьты только что приехал! Как можно судить по первомудню?

– Боже мой! Неужели все еще первый день! У менятакое ощущение, точно я у вас здесь уже давным-дав-но.

– Только не начинай опять мудрствовать насчетвремени! – сказал Иоахим. – Ты меня сегодня утромсовсем сбил с толку.

– Не беспокойся, я все начисто забыл, – возразилГанс Касторп. – Весь комплекс. И вся острота мыслиисчезла, это прошло… Значит, сейчас будет чай…

– Да, а потом опять пройдемся до той скамьи, кудаходили утром.

– Сделай одолжение! Надеюсь только, что на этотраз мы не встретим Сеттембрини. Я сегодня большене могу участвовать в разговорах высокообразован-ных людей, предупреждаю.

В столовой подавались все напитки, какие только

можно было пить в этот час. Мисс Робинсон снова гло-тала свой кроваво-красный чай из шиповника, а вну-чатная племянница ела ложкой простоквашу. Крометого, можно было получить молоко, чай, кофе, шоко-лад, даже мясной отвар, и за всеми столами больные,которые после сытного обеда два часа лежали, всеже усердно намазывали маслом огромные ломти пи-рога с изюмом.

Ганс Касторп спросил чаю и стал пить, макая в негосухарики. Попробовал он и мармелада. На пирог сизюмом он, правда, поглядывал, но при мысли о том,чтобы съесть кусок, буквально содрогнулся. И вот онопять сидит на своем месте в этом зале с пестро рас-писанными сводами и семью столами, сидит уже вчетвертый раз. Несколько позднее, а именно в семьчасов, он сидел там в пятый раз и ужинал. В проме-жутке, который был очень короток и прошел незамет-но, двоюродные братья, как и утром, совершили про-гулку до той же скамейки у отвесной скалы и желобас водой, – на этот раз дорога была полна гуляющи-ми больными, так что кузенам приходилось то и де-ло раскланиваться. Затем снова последовало лежа-ние на балконе в течение каких-то бессодержатель-ных, мгновенно пролетевших полутора часов. Во вре-мя лежания Ганса Касторпа мучительно знобило.

К ужину он добросовестно переоделся и затем, си-

дя между мисс Робинсон и учительницей, ел суп-жю-льен, жареное и тушеное мясо с гарниром, проглотилдва куска какого-то торта, в который было намешаноневесть что: пресное тесто, крем, шоколад, фрукто-вый мусс, марципаны, – и завершил все это сыром,положив его на вестфальский пряник. За ужином онопять приказал подать себе бутылку кульмбахскогопива. Но, сделав основательный глоток из высокогостакана, вдруг почувствовал совершенно ясно и от-четливо, что ему нестерпимо хочется спать. В голо-ве шумело, веки, казалось, налились свинцом, серд-це словно било в литавры, и в довершение всех этихмук ему почудилось, что когда хорошенькая Маруся,наклонившись вперед, рассмеялась и прикрыла лицорукой с маленьким рубином на пальце, она смеетсянад ним, а ведь он изо всех сил старался не дать кэтому никакого повода. Словно издали слышал он го-лос фрау Штёр – она что-то объясняла или доказы-вала, и это представилось ему таким диким вздором,что он совсем растерялся и даже усомнился – бытьможет, виноват его сонный мозг, превративший словафрау Штёр в какую-то галиматью. Она уверяла, будтоумеет приготовлять двадцать восемь разных соусов крыбе, – и имеет смелость на этом настаивать, да, да,хотя собственный муж предупреждал ее не упоминатьоб этих ее талантах. «Не заговаривай о соусах, – ска-

зал он ей. – Никто тебе все равно не поверит, а если иповерят, то найдут это смешным!» И все-таки она ре-шила сегодня заявить вслух и признать открыто, чтода, она умеет готовить двадцать восемь соусов! Бед-ный Ганс Касторп пришел в ужас; он прямо-таки пере-пугался, схватился рукою за голову и забыл дожеватьи проглотить кусок честера с пряником, которые былиу него во рту. Когда встали из-за стола, он все еще непрожевал их.

Кузены вышли в левую застекленную дверь, в туроковую дверь, которая всегда так громко хлопала.Она вела в холл. Почти все пациенты устремились че-рез ту же дверь, ибо, как узнал Ганс Касторп, у обита-телей санатория было принято собираться после обе-да в этом холле и в гостиных и проводить какую-точасть вечера вместе. Большинство больных, разбив-шись на мелкие группы, болтали стоя. За двумя рас-крытыми зелеными столами уселись игроки в доминои в бридж; тут была только молодежь – среди них гос-подин Альбин и Гермина Клеефельд. В первой гости-ной оказались интересные оптические приборы: сте-реоскоп, сквозь линзы которого можно было рассмат-ривать вставленные в него фотографии, – например,венецианского гондольера во всей его бескровной изастывшей рельефности; затем калейдоскоп в видеподзорной трубки, к нему достаточно было приложить

глаз и поворачивать колесико, и перед вами пред-ставала волшебная игра пестрых арабесок и звезд;и, наконец, вращающийся барабан, в который встав-лялись кинематографические ленты: если смотретьсбоку в его отверстия, вы могли наблюдать мельни-ка, дерущегося с трубочистом, учителя, который нака-зывает школьника, канатного плясуна и деревенскуюпарочку, танцующую сельский танец. Ганс Касторп,опершись ледяными руками о колени, довольно долгосмотрел в каждый аппарат. Постоял он и возле стола,за которым играли в бридж и где неизлечимый госпо-дин Альбин, опустив уголки рта, с небрежностью свет-ского человека тасовал карты. В углу сидел докторКроковский, занятый беседой по душам с оживлен-ными дамами, разместившимися полукругом, средикоторых были фрау Штёр, фрау Ильтис и фрейлейнЛеви. Сидящие за «хорошим» русским столом послеужина удалились в соседнюю маленькую гостиную,отделенную от карточной комнаты лишь порть ерой,и образовали там интимную группу. Кроме мадам Шо-ша, в нее входили: вялый господин с белокурой бо-родой, впалой грудью и глазами навыкате; очень тем-ная брюнетка, – оригинальный и несколько комиче-ский тип, – с крупными золотыми сережками и растре-панными волосами; затем доктор Блюменколь, присо-единившийся к ним, и еще двое сутулых юношей. Ма-

дам Шоша была в голубом платье с белым кружевнымворотником. Она сидела в центре группы на диваневозле круглого стола в глубине маленькой комнаты,лицом к игравшим в первой гостиной. Ганс Касторп,который не мог смотреть на эту невоспитанную жен-щину без внутренней укоризны, думал: «Что-то онамне напоминает, но что – не знаю…» Долговязый муж-чина лет тридцати, с редеющими волосами, сыгралтри раза подряд на маленьком коричневом фортепи-ано свадебный марш из «Сна в летнюю ночь», и когдадамы особенно горячо стали просить его, заиграл этумелодичную вещь в четвертый раз, предварительнопосмотрев каждой в глаза молча и проникновенно.

– Разрешите, инженер, осведомиться о вашем са-мочувствии? – спросил Сеттембрини; засунув руки вкарманы, он прогуливался среди больных и теперьподошел к Гансу Касторпу. На нем был тот же серыйворсистый сюртук и светлые клетчатые брюки. Своеприветствие он сопровождал улыбкой, и Ганс Касторпснова испытал какое-то отрезвление при виде этойумной и насмешливой улыбки, от которой у итальян-ца дрогнул уголок рта под изгибом темных усов. Новзглянул он на Сеттембрини довольно тупо, губы егоотвисли, глаза покраснели.

– Ах, это вы, – сказал он, – тот господин, кото-рого мы встретили на утренней прогулке возле ска-

мейки наверху… у водостока… Конечно, я вас сразуузнал. Поверите ли, – продолжал молодой человек,хотя отлично понимал, что этого говорить не следова-ло, – я вас тогда в первую минуту почему-то принял зашарманщика. Конечно, это чистейший вздор… – до-бавил он, заметив, что взгляд Сеттембрини стал хо-лодно-настороженным. – Словом, ужасная глупость.Я просто понять не могу, каким образом я…

– Не беспокойтесь, это не имеет никакого значе-ния, – ответил Сеттембрини, после того как молча по-глядел на него. – Как же вы провели день – ваш пер-вый день в этом увеселительном заведении?

– Благодарю, – отозвался Ганс Касторп, – я в точно-сти следовал предписаниям, и образ жизни вел пре-имущественно горизонтальный, как вы любите выра-жаться.

Сеттембрини усмехнулся.– Может быть, я случайно так и выразился, – сказал

он. – Что ж, летело для вас время при таком образежизни?

– И летело и тянулось, как посмотреть… – отозвал-ся Ганс Касторп. – Иногда одно от другого трудно от-личить, знаете ли. Но мне отнюдь не было скучно, увас тут наверху все так оживлены и деятельны. Ви-дишь и слышишь так много нового, необычного… Сдругой стороны, мне кажется, точно я здесь не один

день, а уже давно, и даже как будто стал старше и ум-нее, вот какое у меня ощущение.

– Умнее тоже? – спросил Сеттембрини и удивленноподнял брови. – Разрешите мне один вопрос: сколькоже вам лет?

И вот оказалось, что Ганс Касторп не знает! Да, онв данную минуту забыл, сколько ему лет, несмотря навсе свои прямо-таки отчаянные усилия припомнить.Чтобы выиграть время, он заставил итальянца повто-рить вопрос, затем сказал:

– Мне… сколько лет?.. Ну, конечно, двадцать чет-вертый! Значит, будет двадцать четыре. Простите, ноя очень устал! – добавил он. – Впрочем, усталость –не то слово! Знакомо вам такое состояние: видишьсон, знаешь, что это сон, стараешься проснуться и неможешь? Вот и я чувствую себя в точности так же. На-верное, у меня жар, иначе я никак не могу себе объяс-нить такое состояние. Представьте себе – у меня ногиоледенели до самых колен! Если можно так выразить-ся, ведь колени – это, разумеется, не ноги… Извините,я что-то совсем запутался, да это в конце концов и неудивительно, если тебя с раннего утра освистывают…пневмотораксом, а потом слышишь разглагольство-вания господина Альбина, да еще притом находишь-ся в горизонтальном положении. Подумайте, у менявсе время такое ощущение, словно я не могу больше

доверять своим пяти чувствам, и, должен признать-ся, это смущает меня еще больше, чем жар в лице иледяные ноги. Скажите откровенно: считаете вы воз-можным, чтобы фрау Штёр умела готовить двадцатьвосемь соусов к рыбе? Я спрашиваю не о том, можетли она их действительно приготовить, это исключено,но действительно ли она говорила об этом за столом,или мне только померещилось – вот что я хотел бызнать.

Сеттембрини посмотрел на него. Казалось, он неслушает. Его глаза снова точно приковались к че-му-то, их взгляд стал неподвижным, как будто незря-чим, и так же, как утром, итальянец трижды произнес:«так-так-так» и «вот-вот-вот», задумчиво и насмешли-во напирая на букву «т».

– Двадцать четыре, говорите вы? – спросил он за-тем.

– Нет, двадцать восемь! – воскликнул Ганс Ка-сторп. – Двадцать восемь соусов к рыбе! Не вообще,а именно к рыбе, это-то и чудовищно!

– Инженер! – сердито и наставительно прервал егоСеттембрини. – Сейчас же возьмите себя в руки и неприставайте ко мне с этой презренной чепухой! Я ни-чего о ней не знаю и знать не хочу! Двадцать четвер-тый, говорите? Гм… Разрешите мне еще один вопросили, если хотите, ни к чему не обязывающее предло-

жение. Так как пребывание у нас идет вам, видимо, нена пользу и вы физически и, если не ошибаюсь, нрав-ственно чувствуете себя неважно… что, если бы выотказались от мысли стать здесь старше, – словом,если бы вы сегодня же вечером уложили свои вещии завтра, с одним из скорых поездов, следующих порасписанию, укатили бы отсюда?

– Вы считаете, что я должен уехать? – спросил ГансКасторп. – Но ведь я только что приехал? Нет, развеможно судить по первому дню?

При этом он бросил случайный взгляд в соседнююгостиную и увидел мадам Шоша уже анфас, ее узкиеглаза и широкие скулы. «Ну что, что, – опять поду-мал он, – она мне напоминает?» Но его усталый мозг,несмотря на усилия, все же не мог дать ему ответа.

– Конечно, мне будет не очень легко акклиматизи-роваться у вас здесь наверху, – продолжал он, – этоможно было предсказать заранее, но нельзя же сра-зу складывать оружие только потому, что я несколькодней буду не в своей тарелке и у меня будет горетьлицо; мне просто стыдно было бы, точно я струсил,да и неразумно это… Посудите сами…

В его тоне вдруг появилась настойчивость, онвзволнованно поводил плечами и, видимо, всеми си-лами старался заставить итальянца полностью взятьсвое предложение обратно.

– Приветствую разум, – ответил Сеттембрини. –Впрочем, я приветствую и отвагу. То, что вы говорите,достаточно убедительно, и трудно было бы возражатьпротив этого. Кроме того, мне приходилось наблюдатьслучаи очень удачной акклиматизации. В прошлом го-ду тут жила некая фрейлейн Кнейфер, Оттилия Кней-фер, она из прекрасной семьи, отец – влиятельный го-сударственный чиновник. Она пробыла тут года пол-тора и так обжилась, что даже, когда здоровье ее пол-ностью восстановилось – у нас иногда выздоравлива-ют, бывают такие случаи, – она ни за что не хотелауезжать. И она умоляла гофрата разрешить ей ещепожить здесь, она не хочет и не может вернуться до-мой, здесь ее дом, здесь она счастлива; но так какнаплыв больных был большой и в ее комнате нужда-лись, все мольбы этой девицы оказались тщетными,и администрация настаивала на ее выписке как здо-ровой. Тогда у Оттилии вдруг сделался жар, темпе-ратура поднялась очень высоко. Но ее разоблачили,заменив обычный градусник так называемой «немойсестрой», – вы еще не знаете, что это такое, это осо-бый термометр без цифр, врач устанавливает темпе-ратуру, прикладывая к нему измерительную шкалу, исам чертит кривую. И оказалось, сударь мой, что у От-тилии всего 36,9 и никакого, решительно никакого жа-ра нет. Тогда она искупалась в озере – по календарю

было начало мая, а ночью у нас еще случались замо-розки, вода в озере была не то что ледяная, а – го-воря точнее – всего на два-три градуса выше нуля.Она просидела в воде довольно долго, чтобы заполу-чить какую-нибудь болезнь, – и что же? Как была, таки осталась здоровой. И уехала в полном отчаянье, ни-какие утешения родителей не действовали. «Что мнетам делать? – говорила она. – Моя родина здесь!» Незнаю, как сложилась ее дальнейшая судьба… Но, ка-жется, вы не слушаете меня, инженер? Если зрениене изменяет мне, вы с трудом держитесь на ногах.Лейтенант, – обратился он к входившему Иоахиму, –забирайте-ка своего двоюродного брата и уложите егов постель. Хотя в нем и сочетаются разум и отвага, нонынче вечером он слегка раскис.

– Нет, уверяю вас, я все понял, – запротестовалГанс Касторп. – «Немая сестра» – это просто столбикртути без цифр, – видите, я отлично соображаю! – Всеже он поднялся в лифте наверх вместе с Иоахимоми несколькими больными – совместное времяпрепро-вождение кончилось, все расходились по галереям ибалконам для вечернего лежания. Ганс Касторп во-шел вместе с Иоахимом в его комнату. Ему казалось,что пол коридора с дорожкой из кокосовых волоконмягко покачивается у него под ногами, как волны, ноэто не вызывало неприятного чувства.

Придя к Иоахиму, он уселся в большое цветастоекресло – такое же стояло и у него в комнате – изакурил «Марию Манчини». Однако у нее был вкусклея, угля, чего угодно, но не тот, какой ей полага-лось иметь; все же он продолжал курить, наблюдая затем, как Иоахим готовится к лежанию. Вот он наделдомашнюю тужурку, поверх нее – старое пальто, за-тем взял лампу с ночного столика и учебник русско-го языка, вышел на балкон, включил лампочку и, дер-жа во рту градусник, опустился в шезлонг и с необы-чайной ловкостью стал завертываться в два косматыхверблюжьих одеяла, которые были уже разостланы,Ганс Касторп смотрел с искренним восхищением, какИоахим искусно с ними управляется. Сначала он пе-рекинул оба одеяла влево, подоткнул их под себя досамых подмышек, потом подвернул в ногах и переки-нул вправо; теперь он представлял собой ровный игладкий сверток, из которого торчали только голова,плечи да руки.

– Здорово ты это делаешь, – сказал Ганс Касторп.– Наловчился… – ответил Иоахим, не вынимая гра-

дусника изо рта. – Ты тоже научишься. Завтра нуж-но будет непременно раздобыть для тебя два одеяла.Они тебе потом пригодятся и внизу, а здесь у нас онипросто необходимы, тем более что у тебя нет мехово-го мешка.

– Но я же не буду лежать на балконе поздно вече-ром, – заявил Ганс Касторп. – Этого я делать не буду,предупреждаю заранее. Как-то уж очень чудно. Всеимеет свои границы. Чем-нибудь я должен все-такиподчеркнуть, что я у вас тут наверху только в гостях.Сейчас посижу еще с тобой немного и докурю сигару,как полагается. Правда, вкус у нее отвратительный,но я знаю, что сигара хорошая, и на сегодня удоволь-ствуюсь этим. Сейчас почти девять – впрочем, увы,даже девяти еще нет. Но в половине десятого можносказать с натяжкой, что уже пора ложиться спать.

По его телу вдруг пробежала ледяная дрожь – иего несколько раз потряс озноб. Ганс Касторп вскочили подбежал к градуснику на стене, словно желая за-стать его на месте преступления. По Реомюру в ком-нате было девять градусов. Он пощупал трубы отоп-ления – они были холодны и мертвы. Он пробормоталчто-то насчет того, что если на дворе август, то все-таки стыд и позор не топить, дело же не в названиимесяца, а в температуре воздуха, и она такова, чтоон лично продрог, как пес. Однако лицо его горело.Молодой человек снова сел, потом вскочил. Не раз-решит ли Иоахим взять его одеяло с кровати, пробор-мотал он и, усевшись в кресло, прикрыл им колени.И вот он сидел, пылая жаром, дрожа от озноба, и му-чился, докуривая отвратительную сигару. Им овладе-

ло чувство глубокой тоски; никогда еще, ни разу в жиз-ни он не чувствовал себя так скверно. «Вот беда-то!»– пробормотал он. И вместе с тем его как будто вдругкоснулось странное, необычайно сладостное ощуще-ние радости и надежды, и едва оно прошло, как онстал ждать, не вернется ли оно опять. Однако стран-ное ощущение не вернулось: осталась только тоска.Поэтому он в конце концов все же поднялся, бросилодеяло Иоахима обратно на кровать и, скривив рог,пробурчал: «Спокойной ночи! Не замерзни тут! Захо-ди утром, пойдем вместе завтракать». Затем, поша-тываясь, вернулся через коридор в свою комнату.

Раздеваясь, он напевал какую-то мелодию, но во-все не потому, что ему было весело. Механическии рассеянно выполнял он все маленькие процедурыночного туалета, составляющие обязанность культур-ного человека, налил из дорожного флакона в ста-кан для полоскания рта ярко-красную жидкость, слег-ка прополоскал горло, вымыл руки мягким и дорогиммылом «Фиалка» и надел длинную батистовую сороч-ку с вышитыми на грудном карманчике инициалами Г.К. Потом лег, выключил свет и уронил голову, котораяпылала и кружилась, на смертную подушку американ-ки.

Он был вполне уверен, что немедленно погрузитсяв сон, но ошибся, и его веки, которые перед тем сами

собой смыкались, теперь не хотели закрываться и, кактолько он их опускал, вздрагивая снова поднимались.Просто он привык ложиться позднее, уговаривал себямолодой человек, да и днем слишком много лежал.Кроме того, где-то снаружи выбивали ковер – что бы-ло, впрочем, маловероятно; оказалось, что это бьет-ся его сердце, и он слышит его удары как бы вовне,где-то далеко во дворе, словно там колотили по коврутростниковой выбивалкой.

В комнате еще не совсем стемнело, свет ламп, го-ревших на балконе у Иоахима и у неприятной че-ты, сидевшей за «плохим» русским столом, падал воткрытую балконную дверь. И Ганс Касторп, лежав-ший на спине с трепещущими веками, вдруг вспом-нил одно сегодняшнее впечатление, которое он, ис-пугавшись, тогда же постарался из деликатности за-быть, а именно: подмеченное им выражение, мельк-нувшее на лице Иоахима, когда они говорили о Мару-се и ее физической красоте, – его странно и жалобноскривившийся рот и пятнистую бледность, вдруг по-крывшую бронзовые щеки. Ганс Касторп видел и по-нимал значение этого, видел и понимал как-то по-но-вому, проникновенно и интимно, и это открытие такпотрясло его, что удары тростниковой выбивалки водворе стали вдвое быстрее и громче и почти заглу-шили звуки вечерней серенады, доносившейся сни-

зу, ибо в курортной гостинице снова начался концерт;из темноты звучала симметрически построенная, без-вкусная опереточная мелодия, и он подсвистывал ейшепотом (ведь можно свистеть и шепотом), в то жевремя отбивая под перинкой такт озябшими ногами.

Это был, конечно, самый верный способ, чтобыне заснуть, да Гансу Касторпу сейчас и не хотелосьспать. С той минуты, когда он по-новому и с особеннойживостью понял, почему Иоахим покраснел, мир по-казался ему обновленным, и ощущение сладостнойрадости и надежды снова шевельнулось в глубинахего существа. Он ждал еще чего-то, хотя сам не знал,чего именно. Но когда услышал, что соседи справаи слева закончили вечернее лежание и возвратилисьв свои комнаты, чтобы заменить горизонтальное по-ложение на воздухе горизонтальным положением вдоме, он выразил про себя уверенность, что варвар-ская чета сегодня будет вести себя прилично. «Я смо-гу спокойно заснуть, – подумал он. – Сегодня они ужене будут шуметь, я не сомневаюсь». Однако он ошиб-ся, да в глубине души совсем и не был в этом уве-рен; говоря по правде, ему лично даже показалось быстранным, если бы они вели себя пристойно. И когда всоседней комнате опять началась возня, с его губ со-рвались беззвучные возгласы удивления. «Неслыхан-но! – прошептал он. – Необычайно! Кто бы мог поду-

мать…» А сам тихонько продолжал подтягивать пош-лой оперетке, которая назойливо доносилась из до-лины.

Наконец пришла дремота. Но с нею явились и при-чудливые сны – еще причудливее, чем прошлой но-чью, и он то и дело просыпался от испуга или от то-го, что старался ухватить смысл каких-то бредовыхвидений. Ему приснился гофрат Беренс; старик бро-дил по дорожкам, согнув колени, безжизненно све-сив перед собою руки, причем старался согласоватьсвои широкие унылые шаги с музыкой марша. Когдагофрат остановился перед Гансом Касторпом, на немоказались очки с толстыми круглыми стеклами, и онначал нести какой-то несусветный вздор. «Конечно,штатский! – сказал он и без церемоний указательными средним пальцем гигантской ручищи оттянул векоГанса Касторпа. – Почтенный штатский, я сразу же за-метил. Но не без таланта, отнюдь не без таланта кпроцессу повышенного сгорания. На годочки не поску-пится, на лихие годочки службы у нас тут наверху! Ну-ка, господа, гопля, живо на увеселительную прогул-ку!» – воскликнул он, сунул в рот два огромных ука-зательных пальца и свистнул так благозвучно, что кгофрату полетели в уменьшенном виде фигурки учи-тельницы и мисс Робинсон, уселись к нему на правоеи левое плечо – совершенно так же, как они сидели

в столовой по обе стороны Ганса Касторпа; и гофрат,подпрыгивая, удалился, неся их на плечах, причем тои дело совал за стекла очков салфетку, чтобы выте-реть глаза, которые заливал не то пот, не то слезы.

Затем спящему приснилось, что он на школьномдворе, где столько лет проводил перемены междууроками, и он вознамерился попросить карандаш умадам Шоша, которая тоже была здесь. Она дала емуогрызок красного карандаша в серебряном футляре,приятным, слегка хриплым голосом попросив его че-рез час непременно вернуть карандаш, и когда онавзглянула на него своими узкими серо-зелено-голубы-ми глазами, блестевшими над широкими скулами, онвдруг заставил себя проснуться, ибо теперь понял истарался изо всех сил не забыть, кого и что именноона ему так живо напомнила. Торопливо закрепил онэто открытие в своей памяти, чтобы оно до завтране исчезло, ибо дремота и сновидения снова началиовладевать им; теперь ему надо было спасаться отКроковского – врач преследовал его, чтобы произве-сти расчленение его души, а Ганс Касторп испытывалперед подобной процедурой неистовый, прямо-такислепой ужас. И вот, чувствуя связанность в ногах, бе-жал он вдоль всего балкона, мимо стеклянных стенок,рискуя жизнью спрыгнул в сад, попытался в отчаяниивзобраться даже на красно-коричневый флагшток и

проснулся, весь в поту, в тот миг, когда преследова-тель схватил его за брюки.

Но едва он немного успокоился и снова забылся,как ему представилось следующее: он старался изовсех сил одним плечом оттолкнуть Сеттембрини, а тотстоял, и его губы умно, сухо и насмешливо улыбалисьпод пышными черными усами, там, где они красивозагибались кверху; именно эту улыбку Ганс Касторп иощущал как препятствие. «Вы мешаете! – услышал онсвой голос. – Убирайтесь! Вы просто шарманщик, и вымешаете!» Но Сеттембрини не давал сдвинуть себяс места, и Ганс Касторп еще раздумывал, как же емубыть, когда его вдруг осенила превосходная мысль отом, что есть время: это всего-навсего «немая сест-ра», ртутный столбик без всяких цифр, для тех, кторешил плутовать, – и проснулся он с твердым наме-рением завтра же непременно рассказать о своей до-гадке Иоахиму.

Среди подобных приключений и открытий прошлався ночь, причем в этом сумбуре принимали такжеучастие термина Клеефельд, господин Альбин, капи-тан Миклосич, который унес в своей пасти фрау Штёр,и прокурор Паравант, проколовший его копьем.

Один сон приснился Гансу Касторпу в эту ночь да-же дважды, притом повторился точно во всех подроб-ностях, – во второй раз он увидел этот сон уже под

утро: будто бы он сидит в зале с семью столами, ивдруг грохает застекленная дверь и входит мадам Шо-ша, в черном свитере, одна рука опущена в карман,другая поддерживает волосы на затылке. Но вместотого чтобы направиться к «хорошему» русскому сто-лу, эта невоспитанная женщина бесшумно приближа-ется к Гансу Касторпу и молча протягивает руку дляпоцелуя – не ладонью книзу, а ладонью кверху; и ГансКасторп целует ладонь этой руки, не выхоленной, ашероховатой, с короткими пальцами и заусенцами во-круг ногтей. И тогда его опять с головы до ног прони-зывает то ощущение бешеного блаженства, котороеон испытал, когда постарался представить себе, чтоосвобожден от гнета чести, и вкусил бездонные пре-имущества греха, – но только в этом сне ощущениеблаженства было несравненно более сильным.

Глава четвертая

Необходимая покупка

– Что же, вашему лету конец? – насмешливо спро-сил Ганс Касторп двоюродного брата на третий деньсвоего пребывания.

Погода внезапно изменилась.Второй день, который гость полностью провел

здесь наверху, был по-летнему роскошен. Глубокойсиневой сияло небо над копь е видными вершинамиелей, а поселок на дне долины резко белел в дрожа-щем зное, и воздух был полон веселым и задумчи-вым перезвоном колокольчиков: это коровы щипалина склонах гор согретый солнцем низкорослый желто-головник. Уже к первому завтраку дамы явились в лег-ких блузках, некоторые даже со сквозными прошив-ками на рукавах, что, впрочем, шло далеко не всем;возьмем хотя бы фрау Штёр – ей это решительно нешло, ибо кожа на плечах у нее была слишком пори-стая. Словом, прозрачные одежды были не для нее.Мужское население санатория по мере сил также от-дало дань жаркой погоде. Появились люстриновыекуртки и полотняные костюмы, Иоахим надел к сине-

му пиджаку фланелевые кремовые брюки – сочета-ние, окончательно придавшее ему военный вид. Сет-тембрини также неоднократно заявлял о своем наме-рении переоблачиться. «Черт побери, – заявил он, ко-гда, прогуливаясь после ленча, опускался с кузенамив местечко, – ну и печет, придется, видно, одеться по-легче». Но хотя итальянец и выразил это намерениев очень изысканной форме, он как был, так и осталсяв том же длинном ворсистом сюртуке с большими от-воротами и в клетчатых брюках, – вероятно, его гар-дероб этим и ограничивался.

Однако мнимый возврат лета оказался просто ка-кой-то ловушкой, поставленной природой, ибо уже натретий день все пошло шиворот-навыворот. Ганс Ка-сторп глазам своим не верил. После обеда все пере-менилось. Не успели больные пролежать в шезлонгахи двадцати минут, как вдруг солнце скрылось, из-заюго-восточных горных гребней потянулись безобраз-ные, торфяного цвета тучи, и по долинам промчалсяветер, неся волну какого-то чужеродного воздуха, сту-деного и пронизывающего, словно волна эта пришлаиз ледяных неведомых стран; сразу упала температу-ра, ветер положил начало новому режиму погоды.

– Снег, – раздался голос Иоахима через стекляннуюперегородку.

– Что ты имеешь в виду? – спросил в ответ Ганс Ка-

сторп. – Не хочешь же ты сказать, что сейчас пойдетснег?

– Именно это я и хочу сказать, – отозвалсяИоахим. – Мы знаем этот ветер. Когда он подует, зна-чит, установится санный путь.

– Чепуха! – возразил Ганс Касторп. – Если не оши-баюсь, то по календарю сейчас всего-навсего началоавгуста.

Однако Иоахим оказался прав, он уже был посвя-щен в особенности здешнего климата. Не прошлои нескольких минут, как под непрерывные раскатыгрома поднялась метель, настоящий снежный буран,снег валил так густо, что горы потонули в белой мгле,а курорт и долина исчезли из глаз.

Снег шел всю вторую половину дня. Включили цен-тральное отопление, и Иоахим, не желая прерыватьлежание, забрался в свой спальный мешок, а Ганс Ка-сторп вбежал в комнату, пододвинул кресло к нагрев-шимся трубам и, покачивая головой, стал смотретьоттуда на совершавшееся перед ним бесчинство. Надругое утро снег уже не шел, но, хотя наружный тер-мометр и показывал несколько градусов выше нуля,остался лежать; его пелена была с фут толщиной,и перед удивленным взором Ганса Касторпа открыл-ся совершенно зимний ландшафт. Однако отоплениеснова выключили. Температура в комнате понизилась

до шести градусов тепла.– Что же, вашему лету конец? – с горькой иронией

спросил тогда Ганс Касторп двоюродного брата.– Трудно сказать, – ответил Иоахим. – Бог даст, еще

будут хорошие, теплые деньки. Это вполне возможнодаже в сентябре. Дело в том, знаешь ли, что здесьвремена года не так уж резко отличаются друг от дру-га, они как бы путаются и не подчиняются календарю.Зимой иной раз солнце такое горячее, что на прогулкевесь вспотеешь и приходится снимать пиджак, а ле-том – да ты сам видишь, что тут может быть летом. Ипотом сбивает с толку снег. Он идет в январе, но и вмае выпадает почти столько же, да и в августе тоже,как видишь. В общем, можно сказать, что ни один ме-сяц не обходится без снега, уж таков закон, и в этом неприходится сомневаться. Словом, у нас бывают зим-ние дни и летние, весенние и осенние, но настоящейсмены времен года тут наверху ждать нечего.

– Веселенькая путаница, нечего сказать, – заметилГанс Касторп. В калошах и зимнем пальто спускалсяон вместе с двоюродным братом вниз, в курорт, чтобыкупить одеяла для лежания на воздухе, – было ясно,что при такой погоде ему своим пледом не обойтись.Не приобрести ли также и спальный мешок, заметилон мимоходом, но потом отказался от этой мысли, какбудто даже испугавшись ее.

– Нет, нет, – заявил он, – достаточно одеял! Они мнепотом и внизу пригодятся, одеяла нужны везде, тутнет ничего особенного, ничего странного. Спальныймешок – другое дело, он нужен для каких-то специаль-ных целей; пойми меня правильно – если я приобре-ту себе спальный мешок, мне самому будет чудиться,что я здесь намерен прочно обосноваться и уже в ка-ком-то смысле стал таким же, как вы. Одним словом,я хочу только сказать, что абсолютно бессмысленнопокупать спальный мешок на две-три недели…

Иоахим согласился с ним, и они приобрели в одномиз больших нарядных магазинов английского кварта-ла два одеяла верблюжьей шерсти – таких же, как уИоахима, необычайно длинных и широких, приятныхна ощупь и естественной окраски, и распорядилисьнемедленно отправить их в санаторий, в интернацио-нальный санаторий «Берггоф», комната 34. Гансу Ка-сторпу хотелось сегодня же после обеда испробоватьодеяла.

Покупку они произвели, конечно, после второго зав-трака, ибо дневной распорядок не давал возможностиспуститься в курорт в другие часы. Уже шел дождь,и снег, лежавший на улицах, превратился в ледяноекрошево, взлетавшее брызгами под ногами прохожих.Возвращаясь, они нагнали Сеттембрини, который подзонтом, но все-таки без шляпы, тоже спешил в санато-

рий. Итальянец был желт и, видимо, находился в эле-гическом настроении. В тщательно выбранных, изящ-ных выражениях пожаловался он на холод и сырость,которые были для него мучительны. Если бы хотьтопили! Но наши пресловутые правители выключаютотопление, как только перестает идти снег, – идиот-ское правило, насмешка над здравым смыслом. И ко-гда Ганс Касторп возразил, что умеренная температу-ра в комнатах, вероятно, входит в число здешних ле-чебных процедур, – врачи, видимо, хотят уберечь па-циентов от чрезмерной изнеженности, – Сеттембриниответил с резкой насмешкой:

– Подумаешь! Неприкосновенные лечебные прин-ципы! И Ганс Касторп еще говорит о них с благого-вением и покорностью, как будто они заслуживаюттакого отношения! Но примечательно – примечатель-но, разумеется, в самом лучшем смысле слова – вотчто: пользуются безусловным почитанием именно тепринципы, которые абсолютно совпадают с экономи-ческими выгодами правителей, а на те, которые не со-всем с ними совпадают, правители готовы смотретьсквозь пальцы.

Кузены рассмеялись, а Сеттембрини в связи сразговорами о тепле, по которому он истосковался,вспомнил покойного отца.

– Отец мой, – начал он, мечтательно растягивая

слова, – был человек утонченный, чувствительныйдушой и телом! Как он любил зимой свой маленькийтеплый кабинетик, искренне любил! Там всегда долж-но было быть не меньше двадцати градусов по Рео-мюру, и обогревалась эта комнатка раскаленной до-красна печуркой; бывало, в сырой и холодный деньили когда дует трамонтана, войдешь к нему из прихо-жей нашего домика – тепло ложится тебе на плечи,как мягкий плащ, и на глаза невольно набегают бла-женные слезы. Комнатка была битком набита книгамии рукописями, там имелись бесценные экземпляры…А среди всех этих духовных сокровищ перед своимузким пюпитром стоял в голубом фланелевом шлаф-роке мой отец и предавался занятиям литературой –такой стройный и миниатюрный, на целую голову ни-же меня, вы только представьте! Но с густыми куста-ми седых волос на висках и длинным изящным но-сом… Какой это был романист, господа! Один из пер-вых среди современников, знаток нашего языка, какихмало, латинский стилист, каких уже нет, настоящийuomo letterato, в духе Боккаччо… Отовсюду приезжа-ли ученые, чтобы с ним поговорить, – один из Хапа-ранды, другой из Кракова… Они приезжали именно вПадую, в наш родной город, чтобы выразить ему своеглубокое почитание, а он принимал их с приветливымдостоинством. И новеллист он был выдающийся, в ча-

сы досуга он писал рассказы изысканнейшей тоскан-ской прозой – отец был мастером idioma gentile11.

Сеттембрини произносил слова родного языка с ка-ким-то восторженным самозабвением, каждый слогточно пел и медленно таял у него на языке, и он пока-чивал при этом головой.

– И садик он себе развел по примеру Вергилия, –продолжал итальянец, – и все, что он говорил, былоразумно и прекрасно. Но тепло, тепло в его комнаткебыло ему необходимо, иначе он начинал дрожать и го-тов был плакать от досады, что его заставляют мерз-нуть. И вот представьте себе, вы, инженер, и вы, лей-тенант, как я, сын своего отца, страдаю в этом трекля-том варварском месте, где тело в самый разгар летасодрогается от холода и унизительные впечатленияпостоянно терзают душу! Ах, как это трудно! А что затипы нас окружают! Этот болван, этот чертов гофрат!А Кроковский! – Сеттембрини сделал вид, будто ни-как не может выговорить фамилию врача. – Кроков-ский, этот бесстыдный исповедник, он ненавидит ме-ня за то, что человеческое достоинство не позволяетмне поддерживать его поповские штучки… А за моимстолом… что за люди, и в их обществе я вынужденвкушать пищу! Справа – пивовар из Галле, его фами-лия Магнус, у него усы – точно пучок сена. «Оставьте

11 Литературного итальянского языка (ит.).

меня в покое с вашей литературой, – заявляет он. –Что она изображает? Возвышенные натуры! А на чтомне возвышенные натуры? Я человек практический,да и возвышенных натур в жизни почти не бывает».Вот какое у него понятие о литературных произведе-ниях. Возвышенные натуры… О Матерь Божья! А на-против сидит его супруга и все больше теряет белок,так как все глубже погружается в тупоумие. Просто го-ре и гнусность!

Не сговариваясь, Иоахим и Ганс Касторп относи-лись одинаково к этим речам: что-то в них было жа-лобное и неприятно мятежное, но вместе с тем зани-мательное, а задорная строптивость и меткая язви-тельность делали их даже поучительными. Ганс Ка-сторп добродушно расхохотался над «пучком сена»и «возвышенными натурами», или, верней, над темкомическим отчаянием, с каким Сеттембрини об этомговорил, потом сказал:

– Боже мой, ну, конечно, в таких заведениях обще-ство всегда несколько смешанное. Ведь нам не дановыбирать соседей по столу, да и к чему бы это приве-ло? За нашим столом тоже сидит такая дама… фрауШтёр – вы, наверно, ее видели… Она убийственноневежественна, иной раз просто не знаешь, куда гла-за девать, когда она заводит свои дурацкие разгово-ры. И притом жалуется, что у нее температура и уж та-

кая, такая вялость! И она действительно тяжело боль-на. Как странно – больна и глупа. Не знаю, понятна лимоя мысль, но если человек глуп, да в придачу ещеболен – это на меня как-то особенно действует, такоесочетание, наверно, самая печальная вещь на свете.И совершенно не знаешь, как быть: ведь к больномунадо относиться серьезно и с уважением, болезнь –это ведь что-то почтенное, если мне позволено будеттак выразиться. Но когда к ней примешивается глу-пость со всякими «фомулюсами», «космическими за-ведениями» и прочими нелепостями, тут уж не зна-ешь, как быть – смеяться или плакать; для челове-ческого чувства возникает дилемма, и притом до то-го мучительная, что слов не подберешь. То есть неподходят друг к другу болезнь и глупость, несовме-стимы они! Мы не привыкли представлять их вместе!Принято считать, что глупый человек должен бытьздоровым и заурядным, а болезнь делает человекаутонченным, умным, особенным. Такова общеприня-тая точка зрения. Разве нет? Впрочем, я высказываюмысли, которых не смог бы обосновать, – продолжалон. – Но раз уж мы затронули этот вопрос… – Тут онвдруг смешался.

Смущен был и Иоахим, а Сеттембрини молчал,удивленно подняв брови, причем делал вид, будтождет просто из вежливости, чтобы собеседник кон-

чил излагать свои взгляды. В действительности же онждал, когда Ганс Касторп окончательно запутается, итолько тогда ответил:

– Sapristi12, инженер, да у вас, оказывается, дар кфилософствованию, вот уж не ожидал! По вашей тео-рии вам следовало быть менее здоровым, чем вы ка-жетесь, ибо вы, очевидно, умны. Но разрешите заме-тить, что я не могу согласиться с вашими выводами,я их отклоняю, я прямо-таки враждебно отношусь кним. Видите ли, что касается суждений нашего духа,то я несколько нетерпим, и пусть лучше меня назовутпедантом, все же я не оставлю без возражений, еслиони того заслуживают, хотя бы такие взгляды, как из-ложенные вами…

– Но, господин Сеттембрини…– Раз-решите… Я знаю, что вы хотите сказать. Вы

хотите сказать, что вовсе уж не так уверены в пра-вильности ваших утверждений, что высказанные ва-ми взгляды для вас вовсе не так бесспорны и вы их из-ложили как одну из возможных точек зрения, которые,так сказать, носятся в воздухе, и хотели, не беря насебя никакой ответственности, просто испытать своисилы, развивая их. Это соответствует вашему возрас-ту, ибо он еще далек от мужественной твердости ипрежде всего стремится производить опыты с самы-

12 Черт возьми (фр.).

ми различными точками зрения. Placet experiri13, – ла-тинское «с» он произнес как итальянское, – хорошаяпоговорка. Вызывает во мне недоумение то, что вашэксперимент направлен именно в эту сторону. Сомне-ваюсь, чтобы тут была случайность. Я, наоборот, бо-юсь, что в этом сказалась некоторая склонность, ко-торая может, при вашем характере, окрепнуть, еслией не противодействовать. Поэтому я обязан внестипоправки. Вы заявили, что когда сочетаются болезнь иглупость – это самая печальная вещь на свете. С этимя еще могу согласиться. И мне умный больной милеечахоточного болвана. Но мой протест начинается там,где вы утверждаете, будто сочетание болезни с глупо-стью является своего рода погрешностью против сти-ля, так сказать безвкусицей природы и дилеммой длячеловеческого чувства, как вы изволили выразиться.Если вы считаете болезнь чем-то аристократическими, как вы сказали, почтенным, тем, что с глупостьюне вяжется, – да, это тоже ваше выражение, – так нетже! Болезнь отнюдь не аристократична, отнюдь не по-чтенна, самый этот взгляд есть болезнь или ведет кней. Может быть, я всего успешнее вызову у вас от-вращение к такому взгляду, если скажу, что он уста-рел, он уродлив. Этот взгляд возник в придавленныесуеверием времена, когда идея человека была иска-

13 Производить опыты приятно (лат.).

жена и обесчещена, во времена, полные страха, когдагармония и здоровье считались чем-то подозритель-ным, порождением дьявола, а немощь гарантировалапропуск в царство небесное. Но разум и просвещениеизгнали эти тени, омрачившие душу человечества, –правда, еще не вполне, еще до сих пор идет борьба,а имя этой борьбе, сударь мой, – труд, земной труд воимя земли, во имя чести и интересов человечества;и каждый день все больше закаляются в этой борь-бе те силы, которые окончательно освободят челове-ка и поведут его по пути прогресса и цивилизации, на-встречу все более яркому, мягкому и чистому свету.

«Черт возьми, – подумал Ганс Касторп, ошеломлен-ный и пристыженный, – вот так хвалебная песнь труду.Чем я ее вызвал? Впрочем, все это звучит довольносуховато. И что он все твердит о труде? Вечно лезетсо своим трудом, хотя труд здесь почти ни при чем!»И он сказал:

– Прекрасно, господин Сеттембрини. Прямо удиви-тельно, как вы все это умеете объяснить… Лучше,пластичнее, мне кажется, и выразить трудно.

– Возврат к прошлому, – снова начал Сеттембри-ни, приподняв зонтик над кем-то проходившим ми-мо него, – интеллектуальный возврат к прошлому, квоззрениям той мрачной, жестокой эпохи, – поверьтемне, инженер, это тоже болезнь, и она вполне изуче-

на, для нее у науки есть немало терминов – и в обла-сти эстетики и психологии, и в области политики, хотяэто школьные термины, они ничего не объясняют, ивы охотно бы от них уклонились. Но так как все явле-ния духовной жизни тесно между собой переплетеныи одно вытекает из другого, а черту нельзя дать дажемизинца, не то он захватит всю руку, да и всего чело-века… и так как, с другой стороны, всякий здоровыйпринцип может привести только к здоровым резуль-татам – все равно какой бы вы ни взяли за основу, –то зарубите себе на носу: в болезни отнюдь нет ниче-го возвышенного, ничего столь почтенного, чтобы онаникак не могла сочетаться с глупостью; напротив, бо-лезнь скорее – унижение, да, и она очень мучитель-на, очень оскорбительна, она унижает идею челове-ка… Можно в отдельных случаях относиться к болез-ни бережно, с сочувствием, но уважать ее как особуюдуховную ценность – нельзя, это заблуждение, – за-рубите себе на носу, – и оно служит началом всех ум-ственных заблуждений. Та женщина, о которой вы го-ворили… не могу вспомнить ее фамилию… да, фрауШтёр, благодарю вас, – словом, та нелепая женщина– не тот случай, когда перед человеческим чувством,как вы выразились, встает дилемма. Больна и глупа– ну и с Богом, такая уж у нее судьба, тут все просто,остается только пожалеть и пожать плечами. Дилем-

ма, сударь мой, вернее, трагедия, начинается там,где природа оказалась настолько жестокой, что на-рушила гармонию личности или заранее сделала ееневозможной, связав благородный и жизнеутвержда-ющий дух с непригодным для жизни телом. Вы знаетеЛеопарди, инженер, или вы, лейтенант? Это несчаст-ный поэт моей страны, горбатый, болезненный. Онбыл одарен великой душой, но, постоянно оскорбля-емая убожеством тела, она опустилась в низины иро-нии, и жалобы этой души разрывают сердце. Вот по-слушайте!

И Сеттембрини начал декламировать; итальянскиеслова словно пели и таяли у него на языке; покачи-вая головой, он временами закрывал глаза, не забо-тясь о том, что спутники ничего не понимают. Видимо,для него было важно самому насладиться богатства-ми своей памяти и своего произношения и раскрытьих перед слушателями. Наконец он проговорил:

– Но вы же ничего не понимаете, вы слышите толь-ко звуки, а их мучительного смысла не улавливае-те. Калеке Леопарди, господа, – прочувствуйте это доконца, – было прежде всего отказано в женской люб-ви, поэтому-то он, вероятно, и не мог бороться про-тив увядания своей души. Блеск славы и добродете-ли померк для него, природа показалась ему злой, –впрочем, оно так и есть, она зла и глупа, тут я с ним

согласен, – и он изверился, – страшно сказать, – из-верился в силах науки и прогресса! Вот она где тра-гедия, инженер! Вот где «дилемма для человеческогочувства», а не в отношении той женщины, – я не же-лаю утруждать себя, вспоминая ее фамилию… И неговорите мне, пожалуйста, об «одухотворении», кото-рое будто бы может вызвать в человеке болезнь, – ра-ди Бога, не говорите! Душа без тела – нечто настоль-ко же нечеловеческое и ужасное, как и тело без ду-ши, впрочем – первое редкое исключение, второе –правило. Как правило, тело берет верх над душой, за-хватывает власть, захватывает все, что есть жизнь,и отвратительно эмансипируется. Человек, ведущийжизнь больного, – только тело, в этом и состоит анти-человеческая, унизительная особенность болезни…

В большинстве случаев такое тело ничем не лучшетрупа…

– Интересно, – вдруг заметил Иоахим, наклоняясьвперед, чтобы взглянуть на двоюродного брата, кото-рый шел по другую сторону Сеттембрини, – ты ведьнедавно говорил почти то же самое.

– Разве? – удивился Ганс Касторп. – Да, можетбыть, у меня и возникали подобные мысли.

Сеттембрини сделал молча несколько шагов, затемсказал:

– Тем лучше, господа. Если так, тем лучше. Я от-

нюдь не хотел преподнести вам какую-то оригиналь-ную философскую концепцию – это не моя специаль-ность. Если наш инженер сам подметил нечто подоб-ное, это только подтверждает мое предположение,что он дилетантствует в области мысли и, как это при-суще одаренной молодежи, пока только эксперимен-тирует с самыми различными воззрениями. Одарен-ный молодой человек – вовсе не чистый лист бумаги,а скорее лист, на котором симпатическими чернила-ми все уже написано, хорошее и дурное, и дело вос-питателя – энергично развивать хорошее, а дурное,если оно стремится проступить на этом листе, навсе-гда уничтожить, соответствующим образом влияя нанего. Вы делали покупки, господа? – спросил он ужесовсем другим, небрежным тоном.

– Да, ничего особенного, – отозвался Ганс Ка-сторп, – всего-навсего…

– Мы купили одеяла для моего двоюродного бра-та, – спокойно пояснил Иоахим.

– Чтобы лежать на воздухе… при таком собачьемхолоде… Я ведь тоже, пока я здесь, буду следоватьрежиму, – сказал Ганс Касторп, усмехнувшись, и опу-стил глаза.

– А! Одеяла, лежание на воздухе… – проговорилСеттембрини. – Так, так, так! Ну, ну, ну! И в самом де-ле: «Placet experiri!» – повторил он с итальянским вы-

говором и простился со своими спутниками. Привет-ствуемые хромым портье, они уже входили в холл са-натория, и Сеттембрини свернул в одну из гостиных,чтобы, как он заявил, перед завтраком почитать газе-ты. Второе лежание он, видимо, решил прогулять.

– Ну, знаешь ли, – начал Ганс Касторп, когда сИоахимом поднимался на лифте, – это же настоящийпедагог. Он сам недавно признал, что есть в нем такаяжилка. И с ним нужно быть все время начеку, скажешьлишнее слово – и получай длиннейшее наставление.Но послушать его стоит, он умеет говорить, каждоеслово у него точно выскакивает изо рта, и оно какое-токруглое и аппетитное… Когда он ораторствует, мневсегда представляется, что это не слова, а свежие бу-лочки.

Иоахим рассмеялся.– Ну, этого ты лучше ему не говори. По-моему, он

будет огорчен, узнав, что во время его поучений тывспоминаешь о булках.

– Разве? Я далеко не уверен. У меня все времятакое впечатление, что для него важно не только на-ставлять, или, может быть, важно во вторую очередь,а главное – говорить, вот так подбрасывать слова икатить их… упруго, точно резиновые мячики… ему да-же приятно, когда обращают внимание и на эту осо-бенность его речи.

Пивовар Магнус, конечно, глуповат со своими «воз-вышенными натурами», однако Сеттембрини следо-вало бы все-таки объяснить, что же в литературе ос-новное. Я не спросил, чтобы не компрометировать се-бя, – ведь я в этом тоже плохо разбираюсь и до сихпор не встречал ни одного литератора. Если для негодело не в «возвышенных натурах», то в «возвышен-ных словах»; по крайней мере у меня создается та-кое впечатление, когда я нахожусь в его обществе.А какие он употребляет выражения! Ничуть не стес-няясь, говорит «добродетель»! Ты подумай! За всюсвою жизнь я ни разу не решился вслух произнестиэто слово, и даже в школе, если в оригинале было на-писано «virtus», мы переводили: «храбрость». Поэто-му меня невольно покоробило, должен сознаться. Ипотом, мне слегка действует на нервы, когда он начи-нает бранить и погод у, и Беренса, и фрау Магнус зато, что она теряет белок, – словом, всех и вся. Он оп-позиционер по натуре, я это сразу понял. И обрушива-ется на всякий установленный порядок, а в таких лю-дях всегда чувствуется какая-то отверженность, тутничего не поделаешь.

– Это ты так воспринимаешь, – задумчиво ответилИоахим. – А я вижу в нем что-то гордое, и никакой от-верженности; наоборот, он высоко ценит себя и чело-века вообще, и эта черта мне нравится, в нем есть со-

знание своего человеческого достоинства.– Ты прав, – сказал Ганс Касторп. – Даже какая-то

строгость; и очень часто становится не по себе от-того, что – скажем прямо – чувствуешь, будто бы тебяконтролируют, но вовсе не в отрицательном смысле.Поверишь, у меня почему-то такое ощущение, что он,например, возражает против моей покупки одеял длялежания, он этим недоволен, у него есть что сказатьна этот счет, и он порицает меня.

– Нет, – отозвался Иоахим после краткого разду-мья. – Почему бы? Не могу себе представить. – За-тем, сунув в рот градусник и собрав все свои пожит-ки, отправился лежать, а Ганс Касторп начал тут жепереодеваться и приводить себя в порядок к обеду –ведь до него оставался всего какой-нибудь час.

Экскурс в областьпонятия времени

Когда они после обеда поднялись опять к себе на-

верх, пакет с одеялами уже лежал на стуле в комна-те Ганса Касторпа, и он в первый раз воспользовал-ся ими; Иоахим, опытный в этом деле, на учил егоискусству в них завертываться, как здесь завертыва-лись все, и каждый новичок должен был немедлен-но этим искусством овладеть. Одеяла расстилали од-но поверх другого на шезлонге, так что в ногах значи-тельная часть лежала на полу. Затем усаживались вшезлонг и начинали завертываться в то, которое ле-жало сверху: сначала в длину, до подмышек, потом,сидя, наклонялись, ухватив сложенный вдвое конец содной стороны и с другой, подгибали его как можно ак-куратнее и затем подвертывали одеяло с другой сто-роны, чтобы оно лежало ровно и без складок. То жепроделывали и с нижним одеялом; это было несколь-ко труднее, и Гансу Касторпу, как бездарному новичку,пришлось немало покряхтеть, прежде чем он, то наги-баясь, то выпрямляясь, научился приемам заверты-вания. Лишь немногие санаторские ветераны, заявилИоахим, умеют тремя уверенными движениями за-хлестывать вокруг себя оба одеяла сразу, но эта ред-

кая и завидная ловкость достигается не только мно-голетними упражнениями, для нее нужно иметь врож-денный талант. Над последним словом Ганс Касторпневольно рассмеялся; у него ныла поясница, и онутомленно откинулся на спинку шезлонга, а Иоахим,не сразу поняв, что же тут смешного, с недоумениемпосмотрел на него, но потом и сам рассмеялся.

– Так, – заявил он, когда Ганс Касторп, умучавшисьот этой гимнастики и приняв вид какого-то бесфор-менного тюка, наконец улегся и оперся головой о мяг-кий валик, – даже двадцатиградусный мороз тебя те-перь не проймет. – Потом он исчез за стеклянной стен-кой, чтобы самому завернуться и лечь.

Утверждение Иоахима относительно двадцатигра-дусного мороза показалось Гансу Касторпу сомни-тельным, – ему и сейчас уже было холодно. Он тои дело вздрагивал от пробегавшего по телу озноба,всматриваясь из-под деревянных арок балкона в со-чащуюся с неба мокреть, которая, казалось, в лю-бую минуту могла перейти в снегопад. Как странно,что, несмотря на сырость, его щеки все еще пыла-ют сухим жаром, как будто он находится в слишкомжарко натопленной комнате. И просто смешно, дочего он устал от возни с одеялами, – книга «Oceansteamships» начинала дрожать в его руках, как толькоон подносил ее к глазам. Правда, уж очень здоровым

его тоже не назовешь – общее малокровие, как заявилгофрат Беренс, поэтому он, вероятно, так легко и зяб-нет. Однако неприятные ощущения смягчались удиви-тельно удобным положением, в котором он лежал наэтом шезлонге; неопределимые, почти таинственныеособенности этого кресла с первого же раза вызвали внем живейшее удовольствие, и теперь он снова одоб-рил его конструкцию как в высшей степени удобную.Играла ли здесь роль мягкая обивка, правильный на-клон спинки, ширина и высота подлокотников или сте-пень упругости привешенного к изголовью валика –однако трудно было с большей гуманностью обеспе-чить полный отдых покоящемуся телу, чем давал этотшезлонг. Ганс Касторп был в душе рад, что ему на двачаса обеспечен покой; и эти два часа, освященныетрадиционным распорядком санаторского дня, каза-лись ему, хотя он был здесь наверху всего лишь го-стем, вполне разумной мерой. Ибо он был терпеливот природы, мог долго оставаться без всяких занятий,любил, как мы уже видели, иметь досуг и желал, что-бы этот досуг не был спугнут лихорадочной деятель-ностью, заполнен ею и разрушен.

В четыре предстоял чай с пирожным и вареньем,затем небольшая прогулка, опять отдых в шезлонге,в семь ужин, во время которого, так же как за други-ми трапезами, бывало кое-что интересное, заслужи-

вающее внимания, почему их и ждали с удовольстви-ем; а после ужина можно было посмотреть в стерео-скоп, в калейдоскопическую зрительную трубку, в ба-рабан с кинематографической лентой… Ганс Касторпуже знал распорядок дня назубок, хотя, конечно, нель-зя было утверждать, что он, как говорится, «сжился»с ним.

В сущности, странная вещь – это «сживание» с но-вым местом, это, хотя бы и нелегкое, приспосабли-вание и привыкание, на которое идешь ради него са-мого, чтобы, едва или только что привыкнув, сновавернуться к прежнему состоянию. Такие временныеотклонения включаешь в основной строй жизни какинтермедию, для разнообразия, для того чтобы «по-правиться», то есть для обновляющего переворота вдеятельности организма, ибо при однообразном те-чении жизни организму грозила бы опасность изне-житься, обессилеть, отупеть. В чем же причина это-го отупения и вялости, которые появляются у челове-ка, если слишком долго не нарушается привычное од-нообразие? Причина лежит не столько в физическойи умственной усталости и изношенности, возникаю-щих при выполнении тех или иных требований жизни(ибо тогда для восстановления сил было бы достаточ-но простого отдыха), причина кроется скорее в чем-то душевном, в переживании времени – так как оно

при непрерывном однообразии грозит совсем исчез-нуть и настолько связано и слито с непосредственнымощущением жизни, что, если ослабевает одно, неиз-бежно терпит мучительный ущерб и другое. Относи-тельно скуки, когда «время тянется», распространенонемало ошибочных представлений. Принято считать,что при интересности и новизне содержания «времябежит», другими словами – такое содержание сокра-щает его, тогда как однообразие и пустота отяжеля-ют и задерживают его ход. Но это верно далеко невсегда. Пустота и однообразие, правда, могут растя-нуть мгновение или час или внести скуку, но боль-шие, очень большие массы времени способны сокра-щать само время и пролетать с быстротой, сводящейего на нет. Наоборот, богатое и интересное содержа-ние может сократить час и день и ускорить их, но та-кое содержание придает течению времени, взятомув крупных масштабах, широту, вес и значительность,и годы, богатые событиями, проходят гораздо мед-леннее, чем пустые, бедные, убогие; их как бы несетветер, и они летят. То, что мы определяем словами«скука», «время тянется», – это скорее болезненнаякраткость времени в результате однообразия; боль-шие периоды времени при непрерывном однообразиисъеживаются до вызывающих смертный ужас малыхразмеров: если один день как все, то и все как один;

а при полном однообразии самая долгая жизнь ощу-щалась бы как совсем короткая и пролетала бы неза-метно. Привыкание есть погружение в сон или уста-лость нашего чувства времени, и если молодые го-ды живутся медленно, то позднее жизнь бежит всепроворнее, все торопливее, и это ощущение основы-вается на привычке. Мы знаем, что необходимостьпривыкать к иным, новым содержаниям жизни являет-ся единственным средством, способным поддержатьнаши жизненные силы, освежить наше восприятиевремени, добиться омоложения этого восприятия, егоуглубления и замедления; тем самым обновится и на-ше чувство жизни. Ту же цель преследуют переменыместа и климата, поездки на взморье, в этом пользаразвлечений и новых событий. В первые дни пребы-вания на новом месте у времени юный, то есть мощ-ный и широкий, ход, и это продолжается с неделю.Затем, по мере того как «сживаешься», наблюдает-ся некоторое сокращение; тот, кто привязан к жизни,или, вернее, хотел бы привязаться к жизни, с ужасомзамечает, что дни опять становятся все более легки-ми и начинают как бы «буксовать», а, скажем, послед-няя неделя из четырех проносится до жути быстро инезаметно. Правда, освежение чувства времени дей-ствует несколько дольше, и когда мы возвращаемся кпривычному строю жизни, оно снова дает себя почув-

ствовать; первые дни, проведенные дома хотя бы по-сле путешествия, воспринимаются как что-то новое,широко и молодо, но очень недолго: ибо с привычнымраспорядком жизни сживаешься опять быстрее, чемс его отменой, и когда восприятие времени притупи-лось – от старости или от слабости жизнеощущения,при котором оно никогда и не было развито, – это чув-ство времени опять очень скоро засыпает, и уже черезсутки вам кажется, что вы никуда и не уезжали и вашепутешествие только приснилось вам.

Мы приводим эти соображения лишь потому, чтопримерно таковы были мысли Ганса Касторпа, когдаон несколько дней спустя сказал двоюродному брату(взглянув на него при этом покрасневшими глазами):

– А все-таки забавно, что в чужом месте время сна-чала ужасно тянется. То есть, разумеется, нет и ре-чи о том, чтобы я скучал, напротив, я скорее мог бысказать, что развлекаюсь прямо по-королевски. Но ко-гда я оглядываюсь назад, смотрю ретроспективно –только пойми меня правильно, – мне чудится, будто яздесь наверху давным-давно и бог весть сколько вре-мени прошло с той минуты, когда поезд подошел кплатформе и ты сказал: «Что же ты не выходишь?»Помнишь? Мне кажется, прошла целая вечность. Собычными измерениями времени и данными рассуд-ка это решительно не имеет ничего общего, тут во-

прос особого ощущения. Конечно, было бы глупо, ес-ли бы я сказал: мне кажется, я здесь уже два месяца– это было бы просто nonsens’oм14. Я именно толькоговорю – «очень давно».

– Да, – ответил Иоахим с градусником во рту, – по-нимаю, с тех пор как ты здесь, я могу хоть как-то опе-реться на тебя. – И Ганс Касторп рассмеялся тому, чтоИоахим сказал это так просто, без пояснений.

14 Глупостью (англ.).

Он пытается говорить

по-французски

Нет, он отнюдь еще не сжился со здешней жизньюи не познал ее во всем ее своеобразии – да это по-знание и невозможно было приобрести не только занесколько дней, но, как утверждал Ганс Касторп (и за-явил об этом кузену), даже за три недели; не приспо-собился и его организм к в высшей степени специ-фическим атмосферным условиям «здесь наверху»;от этого приспосабливания ему солоно приходилось,оно как будто совсем не давалось.

Обычный день был строго распределен, заботли-во организован, и, если подчиняться установленномураспорядку, человек быстро осваивался, и все шлосвоим чередом. Однако в пределах недели, а такжебольших периодов времени происходили регулярныеотклонения от обычного расписания, и о них Ганс Ка-сторп узнавал лишь постепенно – при одном он при-сутствовал впервые, другие уже повторялись; что ка-салось ежедневного появления определенных пред-метов и лиц, то здесь ему тоже приходилось на каж-дом шагу учиться, замеченное мимоходом рассмат-ривать внимательнее и вбирать в себя новое с юно-шеской восприимчивостью. Например, как разъяснил

ему Иоахим, в тех пузатых баллонах с короткими гор-лами, стоявших в коридорах перед некоторыми две-рями и бросившихся ему в глаза в вечер его приезда,оказался кислород, да, чистейший кислород, по ше-сти франков баллон; живительный газ давался умира-ющим при последней вспышке, для поддержания уга-сающих сил, они вдыхали его через резиновую трубку.Ибо за дверями, возле которых стояли такие балло-ны, лежали умирающие, или «moribundi», как назвалих гофрат Беренс, когда Ганс Касторп однажды встре-тился с ним на первом этаже: гофрат шел по коридорув белом халате, щеки у него были синие, и он на ходузагребал ручищами. Они вместе стали подниматьсяпо лестнице.

– Ну как, беспристрастный наблюдатель? – спро-сил Беренс – Что вы поделываете, милостиво ли взи-рает на нас ваш испытующий взор? Нам лестно, намлестно. Да, наш летний сезон неплох, он у нас первыйсорт. И я немало потрудился, чтобы его разреклами-ровать. Жаль, что вы не хотите провести здесь и зи-му, я слышал – вы предполагаете пробыть всего двамесяца? Ах, три недели? Но это же только мимолет-ный визит, не стоило и ездить! Ну, вам виднее. А все-таки жаль, что вы не хотите прожить зиму, когда тутсобирается вся хотволе15, – продолжал он, шутливо

15 Искаженное французское haute volée – высший свет.

искажая французское произношение, – международ-ная хотволе приезжает туда вниз, в местечко, толькозимой, и вам посмотреть бы их следовало. Это бы-ло бы полезно в образовательном отношении. Про-сто лопнуть можно от смеха, когда эти типы шеству-ют, подпрыгивая, точно на ходулях. А дамы, Боже пра-ведный, дамы! Пестры, как райские птицы, а уж лю-безны… Ну, мне пора к моему морибундусу, – заявилон, – вот сюда, в двадцать седьмой номер. Послед-няя стадия, знаете ли. Вся середка сгнила. Пять дю-жин фляг с кислородом высосал он вчера и сегодня,пьяница эдакий! Но к полудню, думаю, отправится adpenates16. Н у, милый Рейтер, – обратился он к боль-ному, входя в комнату, – а что, если мы откупорим ещеодну?.. – Он закрыл за собою дверь, и слова его какбы оборвались. Но Ганс Касторп все же успел за этокороткое мгновение рассмотреть в глубине комнаты,на подушке, восковой профиль молодого человека стощей бородкой, медленно обратившего к двери гла-за с очень выпуклыми глазными яблоками.

Это был первый морибундус, которого Ганс Касторпвидел в своей жизни, ибо и его родители и дед уми-рали как бы у него за спиной. С каким достоинствомпокоилась на подушке голова этого молодого челове-ка с задранной кверху бородкой! Каким значительным

16 Здесь – на тот свет (лат.).

был взгляд его слишком крупных глаз, когда он обра-тил их к двери! Ганс Касторп, все еще ошеломленныйэтим мгновенным впечатлением, невольно попытал-ся так же расширить и выкатить глаза и посмотретьвокруг тем же значительным замедленным взглядом.Приближаясь к лестнице, он устремил этот взгляд надаму, которая вышла из комнаты позади него и пере-гнала его уже на площадке. Он не сразу узнал мадамШоша. Она тихонько усмехнулась тому, что он сделалтакие глаза, потом поднесла ладонь к косам на затыл-ке, словно желая их поддержать, и стала спускатьсяпо лестнице впереди него неслышной и гибкой поход-кой, слегка выставив вперед голову.

В эти первые дни он не завел почти никаких зна-комств, да и потом это случилось не скоро. Распоря-док дня, в общем, мало способствовал знакомствам.Ганс Касторп был замкнут по природе, кроме того ончувствовал себя здесь гостем и «беспристрастнымнаблюдателем», как выразился гофрат Беренс, поэто-му в основном довольствовался обществом Иоахимаи разговорами с ним. Правда, сестра, с которой онисталкивались в коридоре, до тех пор вывертывала се-бе шею, глядя им вслед, пока Иоахим, и раньше удо-стаивавший ее минутной болтовней, наконец не по-знакомил ее с двоюродным братом. Шнурок от пенснеу нее был закинут за ухо, и она говорила не толь-

ко жеманясь, но вычурно и вымученно, и при самомповерхностном знакомстве с нею начинало казаться,что под пыткой скуки ее рассудок даже помрачился.Было очень трудно от нее отделаться, ибо, когда онаувидела, что разговор подходит к концу и молодыелюди намерены продолжать свой путь, она вцепиласьв них взглядами, торопливыми словами и полной от-чаяния улыбкой; и тогда они, из сострадания, реши-ли постоять с ней еще немного. А она принялась рас-сказывать во всех подробностях о своем папе – онюрист, и о кузене – он врач, видимо, желая выста-вить себя в выгодном свете и подчеркнуть, что онапринадлежит к образованному обществу. Что касает-ся ее юного подопечного там, за дверью, то он сынкобургского фабриканта кукол Ротбейна, недавно бо-лезнь перебросилась у него на кишечник. Это оченьтяжело для всех, кто имеет с ним дело, – господа, ве-роятно, представляют себе почему; особенно трудно,если принадлежишь к интеллигентной семье и обла-даешь тонкой чувствительностью, присущей высшимклассам общества. На минуту нельзя отойти. Вот хо-тя бы на днях… вы не поверите, господа, я вышласовсем ненадолго, зубного порошку себе купить, воз-вращаюсь и вижу: мой больной сидит в постели, а пе-ред ним стакан густого темного пива, колбаса саля-ми, кусище черного хлеба и огурец! Все эти запретные

лакомства ему, оказывается, прислали родственникидля подкрепления сил. А на другой день он, конечно,был еле жив. Он сам ускоряет свой конец. Но смертьбудет освобождением только для него, не для нее, – кслову сказать, здесь ее зовут сестра Берта, но на са-мом деле она Альфреда Шильдкнехт, – и вот ей при-дется тогда перейти к другому больному, с более илименее опасной стадией болезни, здесь или в другомсанатории, вот единственная перспектива, которая ееждет, другой не предвидится.

Ганс Касторп согласился, что, конечно, профессияу нее тяжелая, но она, надо полагать, дает и удовле-творение…

– Разумеется, – ответила сестра, – она дает удо-влетворение, но уж очень она тяжела.

– Ну, наилучшие пожелания господину Ротбейну. –И двоюродные братья хотели было отойти.

Однако она опять вцепилась в них взглядами и сло-вами, и в этой своей попытке хоть немножко задер-жать их была так жалка, что не уделить ей еще хотьнесколько мгновений было бы просто жестокостью.

– Он спит! – сказала она. – Сейчас я ему не нужна.Вот я и вышла на минутку в коридор… – И она при-нялась жаловаться на гофрата Беренса и на его тон:он слишком бесцеремонен, ведь она – девушка из хо-рошей семьи. Доктора Кроковского она хвалила, за-

явив, что вот это человек душевный. Затем опять све-ла разговор на своего папу и на кузена. Ее мозг был,видимо, не способен ни на что другое. Тщетно силясьудержать молодых людей еще хоть на миг, она вдругзаговорила очень громко, стала чуть ли не кричать,но они все же ускользнули от нее и поспешили даль-ше. Сестра еще некоторое время смотрела им вслед,наклонившись вперед и словно присасываясь к нимвзглядом, как будто желая силой этого взгляда заста-вить их повернуть обратно. Затем из груди ее вырвал-ся тяжелый вздох, и она возвратилась в комнату сво-его подопечного.

Кроме нее, Ганс Касторп познакомился в эти днис черно-бледной дамой, которую видел в саду, с мек-сиканкой, прозванной «Tous les deux». И он действи-тельно услышал из ее уст печальную формулу, став-шую ее прозвищем; но так как он к этому приготовил-ся, то вполне владел собой и не мог потом себя нив чем упрекнуть. Двоюродные братья встретили мек-сиканку перед главным входом, когда после первогозавтрака отправлялись на положенную прогулку. За-кутавшись в черную кашемировую шаль и согнув ко-лени, неутомимо ходила она взад и вперед большимитревожными шагами, и из-под черной вуали, набро-шенной на серебрящиеся волосы и завязанной подподбородком, светилось матовой белизной ее старе-

ющее лицо с крупным страдальческим ртом. Иоахим,который был, как всегда, без шляпы, приветствовалее поклоном, она неторопливо ответила, и когда под-няла глаза – поперечные морщины, пересекавшиеее лоб, обозначились резче. Увидев новое лицо, онаостановилась и, тихонько кивая головой, ждала, что-бы молодые люди приблизились; ибо, видимо, счи-тала необходимым узнать, известно ли приезжему оее горестной судьбе, и услышать его мнение. Иоахимпредставил кузена. Выпростав из-под мантильи ху-дую желтоватую руку с резко выступающими венамии унизанную кольцами, она протянула ее молодомучеловеку и продолжала, кивая, смотреть на него.

– Tous les dé, monsieur, – проговорила она. – Tousles dé vous savez…17

– Je le sais, madame18, – ответил Ганс Касторп впол-голоса. – Et je le regrette beaucoup19.

Его поразили мешки под ее агатово-черными гла-зами – тяжелые и отвисшие, он еще никогда таких невидел. От нее исходил легкий аромат увядания. И егодушу охватила особая мягкость и серьезность.

– Merci, – сказала она с каким-то шелестящим выго-вором, удивительно гармонировавшим с надломлен-

17 Оба, сударь, – проговорила она. – Оба, знаете ли… (фр.)18 Я знаю, сударыня (фр.).19 И очень сожалею (фр.).

ностью всего ее облика, и один угол ее крупного ртатрагически опустился. Затем она снова спрятала рукупод мантилью, наклонила голову и опять беспокойнозашагала по дорожкам. А когда они пошли дальше,Ганс Касторп сказал:

– Вот видишь, я был очень спокоен и обошелся сней как надо. Мне кажется, у меня от природы дар об-ходиться с такими людьми, – верно? Мне даже кажет-ся, что с теми, у кого есть горе, я лажу лучше, чем стеми, у кого все благополучно, Бог его знает почему;может быть, оттого, что я все-таки сирота и слишкомрано потерял родителей; но если люди серьезны и пе-чальны и дело идет о смерти – меня это не гнетет ине смущает, я, напротив, чувствую себя в родной сти-хии и, во всяком случае, лучше, чем когда они бодры ивеселы, – это мне более чуждо. Недавно я думал вото чем: ведь какая глупость, что здешние дамы до та-кой степени боятся смерти и всего связанного с ней, иих тщательно оберегают, и даже причастие приносятумирающим, когда больные сидят за столом. Фу, пош-лость какая! Разве вид гроба тебе не нравится? Мнеиной раз очень нравится. По-моему, гроб – это вещьпрямо-таки красивая, даже когда он пуст, а уж еслитам кто-нибудь лежит, то для меня это зрелище глу-боко торжественное. В похоронах есть что-то утеши-тельное, и мне казалось не раз: когда ищешь утеше-

ния – надо идти не в церковь, а на какие-нибудь похо-роны. Люди одеты в строгую черную одежду, стоят безшляп, смотрят на гроб серьезно и с благоговением,и никто не осмелится глупо острить, как обычно ост-рят в жизни. Когда в людях чувствуется хоть немно-го благоговения – мне это очень по душе. Я уж инойраз спрашиваю себя, не следовало ли мне стать пас-тором… В каком-то смысле мне эта профессия подо-шла бы… Надеюсь, я не сделал ни одной ошибки, ко-гда отвечал ей по-французски?

– Нет, – отозвался Иоахим, – все было сказановполне правильно.

Политически неблагонадежна

Происходили и регулярные отклонения от обычно-

го распорядка; таким днем было, во-первых, воскре-сенье – с музыкой на террасе, она играла два разав месяц. Сегодня было как раз второе воскресенье,и оно отмечало конец недели, в начале которой ГансКасторп сюда прибыл. Он приехал во вторник, и вотнаступил пятый день его жизни в санатории, чистовесенний день; после бурного ненастья и нежданно-го возврата зимы он казался особенно нежным и све-жим, с чистенькими облачками, ясным небом и нежар-ким солнцем, озарявшим горные склоны и долины, ко-торые снова зазеленели, как и полагается летом, ибовыпавший снег был обречен на быстрое таяние.

Все, видимо, старались отдать дань воскресномудню и как-то выделить его; в этом стремлении и ад-министрация и больные поддерживали друг друга. Запервым же завтраком был подан песочный пирог, воз-ле каждого прибора стояла вазочка с цветами – дики-ми горными гвоздиками и даже альпийскими розами,причем мужчины тут же вдели себе по цветку в пет-лицу (на прокуроре Параванте из Дортмунда был да-же фрак и крапчатый жилет); дамские туалеты оказа-лись особенно нарядными и воздушными, мадам Шо-

ша явилась к завтраку в свободном кружевном матинес откидными рукавами; и когда застекленная дверь,как обычно, с треском захлопнулась за ней, она по-вернулась лицом к залу, как бы грациозно предста-вилась сидящим, а уже потом крадущейся походкойскользнула к своему столу; матине так удивительношло ей, что учительница из Кенигсберга сейчас же на-чала восторгаться. Даже варварская чета, сидевшаяза «плохим» русским столом, отдала дань Божьемупразднику, и супруг сменил кожаную куртку на что-товроде короткого сюртука, а теплые сапоги – на кожа-ные ботинки; правда, на шее у супруги болталось всето же грязноватое боа из перьев, но под ним оказа-лась зеленая шелковая блузка с рюшем у ворота. Уви-дев их обоих, Ганс Касторп насупился и покраснел,что здесь, впрочем, случалось с ним весьма часто.

Сейчас же после второго завтрака на террасе за-звучала музыка, оркестр состоял из медных и дере-вянных духовых инструментов и играл то бравурные,то мечтательные пьесы до самого обеда. Во времяконцерта лежание на воздухе было необязательно.Правда, иные вкушали услады слуха, расположив-шись на своих балконах, два-три шезлонга были за-няты и в садовом павильоне, но большинство боль-ных сидело за белыми столиками на крытой галерее,а более легкомысленная часть публики, решив, что

стулья – это слишком почтенно, расположились на ка-менных ступенях, которые вели в сад, и здесь цариловеселое оживление; собрались молодые люди обоегопола – большинство из них Ганс Касторп уже знал влицо или по фамилии: Гермина Клеефельд и господинАльбин, который пустил по кругу большую цветастуюкоробку шоколадных конфет и всех угощал, но самне ел, а, приняв покровительственный вид, курил си-гарету с золотым мундштуком; затем губастый юнециз «Союза однолегочных»; фрейлейн Леви, худая де-вица с лицом цвета слоновой кости; пепельный блон-дин по фамилии Расмуссен, чьи вялые руки висели,словно плавники, на уровне груди; госпожа Заломониз Амстердама, одетая в красное платье, – пышноте-лая особа, тоже присоединившаяся к молодежи; че-ловек с редеющей шевелюрой, который умел игратьмарш из «Сна в летнюю ночь», – он пристроился у нееза спиной и сидел, охватив острые колени и не спус-кая мутных глаз с ее смуглого затылка; рыжеволосаябарышня из Греции; еще одна девица неизвестной на-циональности с лицом тапира; прожорливый подро-сток в толстых очках; еще один мальчик лет пятнадца-ти-шестнадцати, с моноклем, – когда он покашливал,то подносил к губам мизинец с длиннейшим ногтем,похожим на совок для соли, – явный осел, – и другие.

Этот мальчик с длинным ногтем, как начал шепотом

рассказывать Иоахим, был лишь слегка нездоров, ко-гда приехал, температуры – никакой; отец его, врач,отправил сына сюда наверх только в целях профилак-тики, и, по заключению гофрата, он должен был про-быть в санатории самое большее месяца три. И воттеперь, через три месяца, у него температура подни-мается до 37,8—38 и болезнь очень развилась. Прав-да, он ведет такой неразумный образ жизни, что егоследовало бы отхлестать по щекам.

Двоюродные братья сидели несколько в стороне,за отдельным столиком, ибо Ганс Касторп курил, по-пивая черное пиво, которое он взял с собой из сто-ловой, и минутами ему даже казалось, что у сигарыпрежний вкус. Слегка захмелев от пива и от музыки,действовавших на него как обычно, он сидел, приот-крыв рот, склонив голову набок, и созерцал покрас-невшими глазами беззаботную курортную жизнь во-круг себя, причем сознание, что у всех этих людейпроисходит внутри процесс разрушения, который тактрудно остановить, и у большинства легкий жар, нетолько не мешало, но придавало всему какое-то свое-образие, даже обаяние. За столиками пили жемчужнопенившийся лимонад, а на крыльце снимались. Иныеобменивались почтовыми марками, рыжая барышняиз Греции рисовала в блокноте господина Расмуссе-на, сидевшего на большом камне, но потом ни за что

не хотела показать рисунок и, смеясь и открывая ши-роко расставленные зубы, вертелась туда и сюда, такчто ему долго не удавалось вырвать у нее блокнот.Гермина Клеефельд сидела на ступеньках и, полуза-крыв глаза, постукивала в такт музыке свернутой га-зетой, в то время как господин Альбин старался при-колоть к ее груди пучочек полевых цветов; губастыйподросток, пристроившись у ног фрау Заломон, бол-тал, задрав к ней голову, а лысеющий пианист не от-рываясь продолжал смотреть на ее затылок.

Наконец к обществу пациентов присоединились иврачи, гофрат Беренс в белом халате и доктор Кро-ковский – в черном. Они прошли вдоль столиков, при-чем гофрат обращался почти к каждому с добродуш-ной шуткой, и его путь обозначился струей оживле-ния; затем они спустились к молодежи, женская частькоторой, ревниво поглядывая друг на друга и теснясь,тотчас обступила доктора Кроковского, а гофрат вчесть воскресного дня стал показывать мужчинам фо-кус со шнурками на ботинках: он поставил свою но-жищу на ступеньку, распустил шнурки, взял их осо-бым образом в одну руку и ухитрился без помощидругой снова зашнуроваться крест-накрест так креп-ко, что все дивились; многие попытались проделатьто же самое, но тщетно.

Позднее на террасе появился и Сеттембрини; опи-

раясь на горную палку, вышел он из столовой, одетыйвсе в тот же ворсистый сюртук и желтоватые брюки;лицо его, как обычно, выражало живой ум и скепти-ческое лукавство; он посмотрел вокруг, устремился кстолику, за которым сидели двоюродные братья, вос-кликнул: «А, браво!» – и попросил разрешения под-сесть к ним.

– Пиво, табак и музыка! – воскликнул он. – Вот ва-ше отечество! Я вижу, инженер, что у вас есть вкус кнациональному духу. Вы – в своей стихии, это менярадует. Разрешите же и мне приобщиться к гармонииваших чувств.

Ганс Гасторп весь подобрался – он сделал это, едвазавидев итальянца. И сказал:

– Поздненько же вы приходите, господин Сеттемб-рини, концерт уже скоро кончится. Разве вы не охот-ник послушать музыку?

– Я не люблю слушать ее ни по команде, ни по ка-лендарю, – отозвался Сеттембрини. – Не люблю, ко-гда от нее несет аптекой и она предписывается мнесверху из санитарных соображений. Я, видите ли, всеже дорожу той свободой и теми остатками человече-ского достоинства, которые у нас тут еще сохрани-лись. И при таких мероприятиях – я лишь гость, каквы гость здесь у нас, только в более широком смысле;забегаю на четверть часика, а потом иду опять свои-

ми путями. Это дает мне иллюзию независимости…Разумеется, всего-навсего иллюзию, но ничего не по-делаешь, раз она доставляет известное удовлетворе-ние. Вот ваш кузен – другое дело. Для него хождениена музыку – вроде службы. Не правда ли, лейтенант,вы видите в этом как бы часть своих служебных обя-занностей? О, я понимаю, вы знаете способ сохра-нять и в рабстве свою гордость! Фокус, ошеломляю-щий фокус! Не каждый европеец способен проделатьего. Музыка? Вы, кажется, спросили меня – разве яне любитель музыки?.. Н у, если вы говорите «люби-тель» (Ганс Касторп не помнил, чтобы он употребилэто слово), то термин выбран неплохо, в нем есть от-тенок нежного легкомыслия. Хорошо, согласен. Да, ялюбитель музыки, но из этого еще не следует, что я ееособенно почитаю, как почитаю и люблю хотя бы сло-во, ибо оно – носитель духа, орудие прогресса, бли-стательно взрыхляющий землю плуг… А музыка… вней есть что-то недосказанное, сомнительное, безот-ветственное, индифферентное. Вероятно, вы возра-зите мне, что в музыке может быть и ясность. Но иприрода может быть ясной, какой-нибудь там руче-ек… А разве нам от этого легче? Это же не подлиннаяясность, а какая-то туманная, ничего не говорящая, ник чему не обязывающая, ясность без последствий, ипотому – опасная, ибо соблазняет нас на ней успоко-

иться. Придайте музыке патетический характер. До-пустим, что она воспламенит наши чувства. Но ведьдело в том, чтобы воспламенить наш разум! Казалосьбы, музыка – само движение, но я все-таки подозре-ваю ее в квиетизме. Позвольте мне выразиться пара-доксально: у меня политическая неприязнь к музыке.

Тут Ганс Касторп не удержался и ударил себя поколенке – таких вещей он еще в жизни своей не слы-хивал.

– Все-таки подумайте об этом! – продолжал Сет-тембрини. – Музыка неоценима как величайшее сред-ство воодушевления, как сила, которая влечет насввысь и вперед, если дух уже подготовлен для ее воз-действия. Но литература, как видно, опередила ее.Сама по себе музыка не двинет мир дальше. Сама посебе музыка – опасна. А лично для вас, инженер, онаособенно опасна. Я это сразу понял по вашему лицу,когда вошел.

Ганс Касторп рассмеялся:– Ах, на мое лицо смотреть не следует, господин

Сеттембрини. Вы не поверите, как на меня влияет воз-дух у вас наверху. Акклиматизироваться мне труднее,чем я думал.

– Боюсь, что вы ошибаетесь.– Нет, нисколько! И черт его знает, почему я здесь

все время чувствую жар и усталость.

– А я нахожу, что за концерты мы все-таки долж-ны быть благодарны администрации, – рассудитель-но заметил Иоахим. – Вы подходите к вопросу о музы-ке с более высокой точки зрения, господин Сеттемб-рини, ну, как писатель, и тут я с вами спорить не бе-русь. Но все же, по-моему, в данном случае надо бытьблагодарным за то, что нам дают хоть немного музы-ки. Я сам далеко не так уж музыкален, да и пьесы, ко-торые здесь исполняются, не бог весть что, не клас-сическая и не современная музыка, а просто – духо-вая. И тем не менее даже такая приятно разнообразитжизнь; удачно заполняет несколько часов; делит их изаполняет каждый, – словом, вносит в них какое-то со-держание, а ведь здесь часы, дни и недели обычнопролетают попусту. Видите ли, такой непритязатель-ный концертный номер продолжается, скажем, минутсемь, не правда ли, и они что-то составляют для вас,у них есть конец и начало, они выделяются из всегоостального и по крайней мере не обречены потонуть вбезнадежной рутине здешней жизни. Кроме того, этипьесы делятся на музыкальные фразы, а те, в своюочередь, на такты, все время что-нибудь да происхо-дит, и каждое мгновение приобретает какой-то смысл,за который можно ухватиться, а ведь в обычное вре-мя… не знаю, сумел ли я выразить…

– Браво! – воскликнул Сеттембрини. – Браво, лей-

тенант, вы очень хорошо подчеркнули моральный мо-мент в сущности музыки, а именно то, что она с по-мощью своеобразного живого биения, меры, прида-ет бегу времени подлинность, одухотворенность иценность. Музыка пробуждает в нас чувство време-ни, пробуждает способность утонченно наслаждать-ся временем, пробуждает… и в этом отношении онаморальна. Поскольку искусство пробуждает – оно мо-рально. Ну а что, если происходит как раз обратное?Если она оглушает, усыпляет, противодействует ак-тивности и прогрессу? Ведь результат может бытьи таков, что музыка подействует как наркотик… Аэто – дьявольское действие, милостивые государи.Этот наркотик от дьявола, ибо он вызывает отупение,неподвижность, скованность, холопскую бездеятель-ность… Нет, господа, в музыке есть что-то подозри-тельное. Я остаюсь при своем: у нее двусмысленнаяприрода. И я не преувеличиваю, когда утверждаю, чтоона политически неблагонадежна.

Итальянец продолжал в том же духе, и Ганс Ка-сторп слушал его, но не мог следить внимательно заего мыслями: во-первых, он очень устал, во-вторых,его отвлекало то, что происходило среди легкомыс-ленной молодежи, сидевшей на ступеньках. Глаза необманывают его? Он не ошибся? Барышня с лицомтапира усердно пришивала пуговицу к манжете спор-

тивных брюк юнца с моноклем! При этом из ее грудивырывалось тяжелое и жаркое астматическое дыха-ние, а он, покашливая, подносил к губам свой ноготь,похожий на совок для соли. Они же оба больны, гово-рил себе Ганс Касторп, и это показывает только, скольаморальны нравы, царящие здесь наверху среди мо-лодых людей. Музыка играла польку…

Хиппе

Так отмечалось воскресенье. Кроме того, во вто-

рую половину дня пациенты группами ездили катать-ся. После чая несколько запряженных парами экипа-жей, протащившись по извилистой аллее, останови-лись перед главным входом, чтобы посадить заказчи-ков: это были по большей части русские, главным об-разом – дамы.

– Русские вечно ездят кататься, – сказал ИоахимГансу Касторпу; они как раз стояли рядом против глав-ного входа и, чтобы развлечься, наблюдали отъезжа-ющих.

– Поедут в Клавадель, или к озеру, или в Флюэла-таль, или в Клостерс. Красивых мест очень много. По-ка ты здесь, мы тоже могли бы как-нибудь съездить,если хочешь. Но мне кажется, ты сейчас занят тем,что привыкаешь к здешней жизни, и такие затеи тебене нужны.

Ганс Касторп не возражал. Он стоял с сигаретой ворту, засунув руки в карманы, и смотрел, как веселаямаленькая русская старушка со своей тощей внучат-ной племянницей и еще с двумя дамами усаживает-ся в экипаж; одна из дам была Маруся, другая – ма-дам Шоша. Последняя облачилась в легкий пыльник

с хлястиком на спине, но шляпы не надела. Она усе-лась рядом со старушкой в глубине экипажа, а моло-дые девушки – на переднем сиденье.

Все четыре были очень веселы и непрерывно бол-тали на своем мягком, словно бескостном языке. Онишутили по поводу верха этого экипажа, в котором струдом расселись, по поводу русских конфет в дере-вянной коробочке с бумажными кружевами – двою-родная бабушка прихватила ее с собой в дорогу, ноугощала конфетами уже сейчас… И каждый раз, ко-гда говорила мадам Шоша, Ганс Касторп безошибоч-но различал среди прочих ее грудной голос. Как толь-ко он встречался с этой столь небрежной особой, емустановилось все яснее то сходство, которое он одновремя искал и которое открылось ему потом во сне…Но Марусин смех, ее круглые карие глаза, смотрев-шие совсем по-детски поверх прижатого к губам носо-вого платочка, и ее высокая грудь, где, должно быть,гнездилась тяжелая болезнь, напомнили ему нечтодругое, виденное им совсем недавно и потрясшее его,поэтому он осторожно, не поворачивая головы, поко-сился на Иоахима. Нет, слава Богу, таких пятен на ли-це Иоахима, как в тот раз, не было, да и губы не кри-вились жалобной усмешкой. Но он смотрел на Мару-сю, причем ни в его позе, ни в выражении лица отнюдьне было ничего военного, а, напротив, во всем обли-

ке сквозило такое уныние и горестное самозабвение,что его нельзя было бы назвать иначе как человекомсугубо штатским. Впрочем, он тут же взял себя в рукии бросил быстрый взгляд на Ганса Касторпа – тот ед-ва успел отвести глаза и устремить свой взор в про-странство. При этом его сердце усиленно забилось –по собственному почину и без всяких оснований, каконо здесь билось уже не раз.

День закончился без дальнейших примечательныхсобытий, за исключением, быть может, обеда и ужи-на; так как сделать трапезы еще обильнее, чем в буд-ни, кажется, уже было нельзя, то по воскресеньям ку-шанья отличались особой изысканностью (за обедомбыло подано chaud-froid из кур с гарниром из раковыхшеек и вишен; к мороженому – пирожное в сахарныхкорзиночках и в заключение – свежие ананасы). Вече-ром, после пива, Ганс Касторп почувствовал едва лине большую усталость, озноб и тяжесть во всем те-ле, чем в предшествующие дни, он простился с дво-юродным братом, когда еще не было девяти, тороп-ливо натянул перинку до самого подбородка и заснулкак убитый.

Однако уже следующий день, – это был первыйпонедельник, который гость провел здесь наверху, –принес с собой еще одно планомерное отклонениеот дневного распорядка, а именно: лекцию доктора

Кроковского, которую он читал в столовой два ра-за в месяц для совершеннолетних больных, владе-ющих немецким языком и не принадлежащих к чис-лу обреченных смерти. Речь шла, как узнал Ганс Ка-сторп от своего кузена, о ряде связанных между со-бою докладов, составлявших целый научно-популяр-ный курс под названием «Любовь как сила, вызы-вающая заболевания». Это поучительное развлече-ние обычно имело место после первого завтрака, и,как опять-таки подчеркнул Иоахим, присутствовать нанем считалось обязательным или во всяком случаекрайне желательным, поэтому то обстоятельство, чтоСеттембрини, владевший немецким языком лучше,чем кто-либо в санатории, не только не посетил ниодной из этих лекций, но и отзывался о них весьмапренебрежительно, считалось возмутительной дерзо-стью.

Что касается Ганса Касторпа, то он прежде всегоиз вежливости, а также из нескрываемого любопыт-ства решил пойти. Однако совершил перед тем нечтонелепое и несуразное: ему взбрело в голову на свойстрах и риск отправиться в одиночестве на далекуюпрогулку, и она, вопреки его ожиданиям, очень ему по-вредила.

– Знаешь, что я тебе скажу? – были его первые сло-ва, когда Иоахим утром вошел к нему в комнату. – Я

вижу, что так дальше продолжаться не может. Хватитс меня горизонтального существования – тут и кровьможет охладеть. У тебя, конечно, другое дело, ты па-циент, и я не намерен совращать тебя. Но я решилсейчас же после завтрака сделать хорошую прогул-ку, если ты не возражаешь, и пойти просто куда гла-за глядят, в широкий мир. Возьму с собой чего-нибудьперекусить, и тогда я ни от кого не буду зависеть. Вер-нусь домой другим, вот увидишь.

– Хорошо, – ответил Иоахим, так как видел, чтодвоюродному брату этого действительно хочется и онтвердо решил осуществить свое желание. – Толькомой совет – не увлекайся. Здесь ведь не то, что дома.И потом не опоздай на лекцию.

В действительности же не только причины физи-ческого порядка внушили Гансу Касторпу его намере-ние. Ему казалось, что и жар в голове, и противныйвкус во рту, который он в «Берггофе» ощущал почтипостоянно, и непонятное сердцебиение вызваны нетолько процессом акклиматизации, а скорее такимиобстоятельствами, как возня русской четы, доносив-шаяся через стену, разговоры глупой и больной фрауШтёр за столом, рыхлый кашель австрийца, ежеднев-но раздававшийся в коридорах, заявления господинаАльбина, распущенные нравы здешней больной мо-лодежи, лицо Иоахима, когда он смотрел на Марусю,

и еще множеством таких же фактов. И он решил, чтохорошо бы разок вырваться из заколдованного кру-га санаторской жизни, подышать вольным воздухом,сделать хороший моцион, чтобы почувствовать вече-ром усталость или по крайней мере знать, откуда онавзялась. И вот, когда Иоахим, словно на службу, от-правился после завтрака на «увеселительную прогул-ку» до скамейки у водостока, Ганс Касторп распро-щался с ним и, помахивая горной палкой, самостоя-тельно зашагал вниз по дороге.

Утро было прохладное, пасмурное, время – околополовины девятого. Ганс Касторп, как и наметил се-бе, глубоко вдыхал чистый воздух раннего утра, све-жий и легкий; этот воздух входил в человека свобод-но, в нем не было ни влаги, ни содержания, он ни очем не напоминал… Молодой человек перешел черезгорный ручей и через полотно узкоколейки, выбралсяна неравномерно застроенную улицу и снова свернулс нее на луговую тропинку, которая тянулась снача-ла по ровной местности, а затем наискось и довольнокруто поднималась по правому склону. Восхождениебыло Гансу Касторпу приятно, ширилась грудь, загну-тым концом горной палки он сдвинул шляпу на заты-лок, а когда, достигнув некоторой высоты, посмотрелназад и увидел вдали зеркальную поверхность озера,мимо которого проезжал по пути сюда, он запел.

Ганс Касторп пел все, что приходило ему на память,всякие чувствительные популярные песенки, какиеможно найти в студенческих и спортивных песенни-ках, и среди них одну, где были следующие строки:

Воспойте же вино, любовь,Но чаще – добродетель…

Сначала он мурлыкал себе под нос, потом стал петьвсе громче и наконец во весь голос. Баритон у негобыл жидковатый, но сегодня собственный голос пока-зался ему красивым и звучным, и пение все большевоодушевляло его. Высокие ноты он брал фальцетом,но даже фальцет казался ему красивым. Когда памятьизменяла ему, он пел на знакомый мотив первые по-павшиеся бессмысленные слоги и слова, подражаяпрофессиональным певцам, картинно округлял рот ис эффектным рокотанием бросал в пространство бук-ву «р»; в конце концов Ганс Касторп перешел на чи-стую импровизацию и мелодий и текста, сопровождаясвое исполнение оперными жестами. Но так как под-ниматься в гору и петь – очень утомительно, то он ско-ро почувствовал, что ему трудно дышать и с каждойминутой становится все труднее. Однако, из идеализ-ма, увлеченный красотою своего пения, он продолжалсебя пересиливать, хотя дышал прерывисто и с тру-

дом. Перед его словно ослепшим взором что-то мер-цало, пульс судорожно бился, и наконец он упал безсил у подножия мощной сосны, и после столь необы-чайного воодушевления им овладело состояние како-го-то невыразимо мрачного, граничившего с отчаяни-ем похмелья.

Когда он кое-как успокоил свои нервы и встал, что-бы продолжать прогулку, в затылке возникло стран-ное ощущение, и, несмотря на молодые годы, голова унего вдруг начала трястись – в точности как она неко-гда тряслась у старого Ганса-Лоренца Касторпа. Этоявление живо напомнило ему покойного деда, и безвсякого неприятного чувства он попытался с таким жедостоинством упереться подбородком в воротничок,как упирался дед, борясь с трясением головы и вызы-вая этим восхищение мальчика.

Извилистой тропинкой поднялся он еще выше. Егопривлекло позванивание колокольчиков, и вскоре онувидел стадо; оно паслось неподалеку от бревенча-той хижины, крыша которой была укреплена камня-ми. Тут он увидел двух бородатых мужчин с топора-ми на плече, идущих ему навстречу; подойдя ближе,они стали прощаться. «Ну, счастливо и большое спа-сибо», – сказал один из них другому низким звучнымголосом, переложил топор на другое плечо и, похру-стывая иглами, начал без дороги спускаться между

елями в долину. Как странно прозвучали в этом уеди-нении слова: «Ну, счастливо и большое спасибо», –они точно сон коснулись Ганса Касторпа, который былвсе еще захвачен своими песнями и восхождениемна крутизну. Он повторил вполголоса эти слова, пыта-ясь подражать гортанному наречию горца и той тор-жественной и нескладной манере, с какой они былипроизнесены; затем поднялся еще выше, ибо ему хо-телось достичь границы лесов, однако, взглянув начасы, вынужден был отказаться от этого намерения.

Тогда он свернул влево, к курорту, на тропинку, кото-рая шла сначала прямо, а потом вниз. Высокостволь-ный хвойный лес обступил его, и, проходя через него,Ганс Касторп опять было запел, однако вполголоса,хотя странная дрожь в коленях при спуске еще усили-лась. Но, выйдя из чащи, он даже остановился, пора-женный открывшейся ему изумительной картиной: пе-ред ним лежал интимный, замкнутый в себе пейзаж,полный мира и величия.

Справа по каменистому плоскому ложу низвергал-ся горный ручей, вскипая пеной на скалистых уступча-тых глыбах, и затем, уже спокойнее, бежал дальше, вдолину; через него был переброшен живописный мо-стик с незатейливыми перилами. Земля под ногамисинела колокольчиками какого-то кустарникового рас-тения, заросли которого виднелись повсюду.

Гигантские, стройные ели одинакового роста под-нимались в одиночку и группами со дна ущелья и поего склонам, а одна, вцепившись корнями в отвесныйберег ручья, повисла над ним, косой линией причуд-ливо врезаясь в пейзаж. В этом прекрасном безлюд-ном уголке царило шумящее вершинами уединение.На той стороне ручья Ганс Касторп увидел скамейку.

Он перешел ручей и сел на нее, чтобы отдаться со-зерцанию вскипающей пены и послушать идилличе-ски говорливый, однообразный и все же щедрый зву-ками шум воды; ибо Ганс Касторп любил ее журчаниене меньше, чем музыку, а может быть, и больше. Ноедва он удобно уселся, как у него пошла носом кровь,и притом с такой силой, что он даже не вполне убе-рег от нее костюм. Кровь шла долго, упорно, и борь-ба с кровотечением отняла у него целых полчаса, при-чем ему непрерывно приходилось бегать взад и впе-ред между скамьей и ручьем; он то и дело прополас-кивал в нем носовой платок, промывал нос водой ивытягивался на скамье, прижав к носу мокрый платок.Когда кровь наконец остановилась, он так и осталсялежать, скрестив под головою руки и согнув ноги в ко-ленях; глаза его были закрыты, уши полны журчаниемводы, но он чувствовал себя неплохо, обильная по-теря крови его скорее успокоила и как-то странно по-низила его жизнедеятельность, ибо после выдоха он

долго не испытывал потребности снова вдохнуть в се-бя воздух и лежал неподвижно, предоставляя сердцусделать несколько ударов, и только затем, вяло и ле-ниво, снова начинал дышать.

И тогда он перенесся в раннюю пору своей жизни,послужившую как бы прообразом для сновидения, ко-торое ему пригрезилось несколько ночей назад, хотяв этом сне и отразились недавние впечатления… Носейчас, в лесу, он был столь сильно и неудержимо, дополного упразднения пространства и времени, отбро-шен в это давнее «тогда» и «там», что, казалось, наскамье у ручья лежит безжизненное тело, а сам ГансКасторп находится далеко отсюда, в давно прошед-ших годах, в другой обстановке, и притом эти стольважные в его жизни минуты, несмотря на их простоту,таили в себе что-то опасное и опьяняющее.

Тринадцатилетним четырехклассником, когда онеще носил короткие штанишки, он однажды остано-вился среди школьного двора, разговаривая с другиммальчиком примерно того же возраста, но из следую-щего класса. Разговор затеял сам Ганс Касторп, вос-пользовавшись случайным поводом, и хотя по свое-му вполне определенному и ограниченному содержа-нию разговор этот мог быть только очень деловым икоротким, он доставил Гансу Касторпу огромную ра-дость. Это произошло как раз в перемену между пред-

последним и последним уроком в классе Ганса Ка-сторпа – между историей и рисованием. По двору, вы-мощенному красным кирпичом и отделенному от ули-цы оградой и воротами, ученики гуляли парами и ря-дами, стояли кучками и полусидели, прислонившиськ облицованным выступам школьного здания. По дво-ру разносился громкий гул. Учитель в мягкой шляпесмотрел за школьниками и жевал булку с ветчиной.

Фамилия мальчика, с которым беседовал Ганс Ка-сторп, была Хиппе, имя Прибыслав; интересно бы-ло то, что буква «р» в этом имени произносилась как«ш» – «Пшибыслав»; это странное имя подходило кего наружности – не вполне обычной и действитель-но своеобразной. Хиппе был сыном историка, пре-подавателя гимназии, а потому и образцовым учени-ком, уже опередившим на класс Ганса Касторпа, хо-тя они были почти ровесниками; он родился в Мек-ленбурге и, видимо, унаследовал от предков смешан-ную кровь – германскую и вендо-славянскую, или на-оборот. Его коротко остриженные волосы на круглойголове были белокурыми, а глаза, голубовато-серыеили серо-голубые, подобно изменчивому и неопреде-ленному цвету далеких гор, имели необычную фор-му: они были узкие и даже чуть раскосые, а под нимирезко выступали широкие скулы – склад лица, отнюдьне уродовавший мальчика и делавший его даже при-

влекательным, но послуживший достаточным основа-нием для того, чтобы товарищи прозвали его «Кирги-зом». Хиппе уже носил длинные брюки и наглухо за-стегнутую синюю куртку с хлястиком, на воротнике ко-торой всегда чуть белела перхоть.

Дело было в том, что Ганс Касторп уже давно об-ратил внимание на Пшибыслава, выделил его из ки-шевшей на школьном дворе толпы знакомых и незна-комых мальчиков, интересовался им, следил за нимвзглядом, может быть, даже восхищался им… Во вся-ком случае, он наблюдал за Хиппе с особой симпати-ей и уже по дороге в школу думал о том, что вот сей-час увидит Хиппе среди его товарищей. Пшибыславбудет говорить и смеяться. Ганс Касторп еще издалиразличит его голос, приятно глуховатый, словно за-туманенный, чуть-чуть хриплый. Для такой заинтере-сованности как будто не было особых оснований, ес-ли не считать языческого имени, примерных успехов(хотя это не могло играть никакой роли) и, наконец,киргизских глаз мальчика, которые порой, когда Пши-быслав смотрел в сторону, но не с целью что-либоувидеть, странно темнели и как будто томно затума-нивались ночной дымкой; однако Ганс Касторп малозаботился о моральном оправдании своих ощущенийили о том, как их в случае надобности определить, –ведь о дружбе между ними не могло быть и речи, раз

они с Хиппе «незнакомы». А тогда зачем искать назва-ния для этих отношений? Он и мысли не допускал, чтокогда-нибудь о них заговорит, – тема слишком непод-ходящая, да и к чему? Кроме того, всякое определе-ние, если оно и не содержит критической оценки, всеже вводит свой предмет в круг знакомого и привыч-ного, а Ганс Касторп был проникнут бессознательнойуверенностью, что такое внутреннее сокровище надооберегать от всяких определений и не приобщать кбудничному и повседневному.

Однако оправданные или нет, эти безымянные иневыразимые чувства обладали такой жизненной си-лой, что Ганс Касторп примерно год, почти целыйгод, – точно он не мог бы сказать, когда это нача-лось, – втайне носился с ними, что служило доказа-тельством верности и постоянства его натуры, осо-бенно если представить себе, какой это громадныйсрок в столь юном возрасте. К сожалению, когда мыговорим о тех или иных особенностях характера, внаших словах всегда скрыта моральная оценка, ли-бо хвала, либо порицание, хотя у каждой такой осо-бенности всегда есть две стороны. «Верность» Ган-са Касторпа, которой он, однако, ничуть не гордил-ся, – сейчас мы оставляем в стороне всякие оцен-ки, – проистекала от некоторой душевной непово-ротливости, медлительности, инертности, вследствие

чего преданность чувств и устойчивость жизненныхотношений казались ему тем почтеннее, чем дольшеони оставались неизменными. Поэтому он был уве-рен, что настроения и переживания, владевшие им вто время, будут продолжаться бесконечно, оттого идорожил ими и отнюдь не жаждал перемен. Так онв сердце своем сжился с далеким и тихим чувствомк Пшибыславу Хиппе и считал его неотъемлемой ча-стью своей внутренней жизни. Он любил те душев-ные движения, которые вызывало в нем это чувство, –напряженное ожидание, увидит ли он сегодня Хиппе,пройдет ли тот совсем близко от него и, может быть,взглянет на него, любил немые хрупкие радости, ка-кие дарила ему его тайна, и даже неизбежные в такихслучаях разочарования, – самое сильное он испытал,когда Пшибыслав «отсутствовал»; школьный двор ка-зался ему опустевшим, день – тусклым, но упорнаянадежда на завтра поддерживала его.

Продолжалось это год, пока не достигло упомяну-той высшей и волнующей точки, потом благодаря по-стоянству и верности Ганса Касторпа еще год, и на-конец прекратилось, причем он так же не заметил,как ослабели и исчезли узы, связывавшие его с Пши-быславом Хиппе, как не заметил и их зарождения. Даи Пшибыслав покинул этот город и школу оттого, чтоего отца перевели в другое место; но Ганс Касторп

едва обратил на это внимание, он забыл Хиппе ещераньше. Образ «Киргиза», как бы выступив из тума-на, вошел в его жизнь, становясь постепенно все яс-нее и осязаемее, вплоть до той минуты величайшейблизости и телесной воплощенности, когда они разго-варивали во дворе, некоторое время продержался напереднем плане, а затем снова начал отступать и безболи прощания опять исчез в тумане.

Но та минута, то опасное и волнующее положение,в которое себя поставил Ганс Касторп, разговор, ре-альный разговор с Пшибыславом Хиппе – все это воз-никло следующим образом: предстоял урок рисова-ния, а Ганс Касторп вдруг обнаружил, что забыл до-ма карандаш. Всем его одноклассникам их каранда-ши были нужны; однако у него были знакомые маль-чики в других классах, и он мог бы попросить каран-даш у них. Но в глазах Ганса Касторпа Пшибыславбыл самым близким знакомым – ближайшим, так глу-боко он уже общался с ним в тайниках своего серд-ца; и вот, почувствовав какой-то радостный подъем,он решил воспользоваться удобным случаем – он на-звал это про себя удобным случаем – и попросить уПшибыслава карандаш. Что такая просьба будет вы-глядеть довольно странно – ведь он с Хиппе все-та-ки незнаком, – этого мальчик не сообразил или мах-нул на это рукой, так он был захвачен и ослеплен

каким-то неожиданно нахлынувшим на него бесша-башным настроением. И вот на вымощенном крас-ным кирпичом дворе, среди школьной толчеи, он дей-ствительно остановился перед Пшибыславом Хиппеи сказал:

– Извини, пожалуйста, ты не можешь одолжить мнекарандаш?

И Пшибыслав посмотрел на него своими киргиз-скими глазами над выступающими скулами и ответилприятно хрипловатым голосом, ничуть не удивившисьили не выказав никакого удивления:

– С удовольствием. Только после урока непремен-но верни. – И он достал из кармана свой карандаш– тоненькую посеребренную гильзу с колечком, кото-рое достаточно было передвинуть кверху, и тогда изметаллического футляра показывался заостренныйцветной грифелек. Он стал объяснять несложный ме-ханизм карандаша, и их головы сблизились.

– Только смотри не сломай! – добавил Хиппе.К чему эти предупреждения? Разве Ганс Касторп

мог не вернуть карандаш или допустить в обращениис ним малейшую небрежность?..

Потом они, улыбаясь, посмотрели друг на другаи, так как говорить больше было не о чем, поверну-лись друг к другу сначала боком, потом спиной и разо-шлись в разные стороны.

И все. Но ни разу еще в своей жизни Ганс Касторпне испытывал такого удовольствия, как на этом уро-ке рисования, – ведь он рисовал карандашом Пши-быслава Хиппе, да еще предстояло потом снова воз-вратить карандаш владельцу, этот возврат, как нечтосамо собой разумеющееся, совершенно естественновытекал из того факта, что карандаш был дан. ГансКасторп даже позволил себе небольшую вольностьслегка очинить карандаш, а потом, подобрав три-че-тыре красных лакированных стружки, хранил их чутьне целый год во внутреннем ящике своей парты, и ес-ли бы кто их увидел, никому и в голову бы не при-шло, что они ему дороги. Впрочем, возврат каранда-ша совершился очень просто, вполне во вкусе Ган-са Касторпа, да он ни к чему иному и не стремился:привычка к тайному и безмолвному общению с Хиппепритупила в нем желание разговаривать с ним вслух.

– Вот, – сказал он. – Большое спасибо.А Пшибыслав ничего не сказал, он лишь бегло про-

верил механизм, затем сунул карандаш в карман…После этого случая они больше ни разу друг с дру-

гом не беседовали, но благодаря предприимчивостиГанса Касторпа в тот единственный раз это все жеслучилось…

Он широко раскрыл глаза, ошеломленный стольглубоким уходом в прошлое. «Кажется, я грезил! – по-

думал он. – Да, это был Пшибыслав. Давно уж я невспоминал о нем. А куда же делись те стружки? Пар-та так и осталась на чердаке, в доме дяди Тинапеля.Они, наверно, до сих пор лежат в заднем маленькомящике слева. Я их спрятал, не вынимал и был к нимнастолько невнимателен, что даже не выбросил их…А она – в точности Пшибыслав, прямо как живой. Вотуж не думал, что увижу его опять так отчетливо. Дочего же он похож на нее, на эту здесь, в санатории!Вот, значит, почему она меня так интересует? А мо-жет быть, и другое – я потому так интересовался им?Вздор! Ужасный вздор! Впрочем, мне пора идти, и какможно скорее». Но он продолжал лежать, раздумываяи вспоминая.

Затем поднялся. «А теперь – счастливо и большоеспасибо», – проговорил он, и слезы выступили у негона глазах, хотя он улыбался. Ганс Касторп решил ид-ти, но вдруг быстро опустился на скамейку, уже держав руках шляпу и горную палку: он с изумлением обна-ружил, что ноги у него подгибаются. «Гопля! – поду-мал он. – Кажется, дело плохо! А я должен быть ровнов одиннадцать на лекции. Прогулки в горы, конечно,хороши, но, видимо, в них есть и свои трудности. Да,да, а все же медлить здесь нечего. От лежания у ме-ня, наверно, слегка онемели ноги; на ходу это прой-дет». Он опять попытался встать, и так как сделал ре-

шительное усилие над собой – дело пошло на лад.Во всяком случае его возвращение было довольно

плачевным, особенно после столь вдохновенного на-чала. То и дело приходилось останавливаться, чтобыпередохнуть, ибо он чувствовал, как лицо его вдругбледнеет, на лбу выступает холодный пот, а от беспо-рядочного сердцебиения он задыхается. Так спускал-ся он с трудом по извилистым дорожкам; когда же до-стиг долины неподалеку от курзала, то увидел со всейясностью, что собственными силами ему до «Бергго-фа» не добраться, ведь идти еще далеко, и так кактрамвай туда не ходил и ни один наемный экипаж непоказывался, он попросил какого-то возчика, которыйвез пустые ящики в сторону деревни, посадить его. Ивот он ехал, сидя спина к спине с возчиком, свесивноги, и замечал, что пешеходы с участливым удивле-нием поглядывают на него, а он сонно покачиваетсяи кивает головой от толчков подводы; затем он сошелу переезда через полотно узкоколейки, сунул возчикуденьги, не видя, много или мало дает ему, и торопли-во стал подниматься по подъездной аллее.

– Dépêchez-vous, monsieur!20 – сказал француз-при-вратник. – La conférence de monsieur Krokowski vientde commencer21.

20 Торопитесь, сударь! (фр.)21 Лекция господина Кроковского только что началась (фр.).

Ганс Касторп забросил шляпу и палку в гардероби, прикусив язык, торопливо и осторожно протиснул-ся через чуть приоткрытую стеклянную дверь в столо-вую, где все население санатория сидело на стульях,поставленных рядами, а у накрытого скатертью попе-речного стола, на который был водружен графин с во-дой, стоял доктор Кроковский в длинном сюртуке и го-ворил…

Психоанализ

К счастью, в уголке у самой двери оказалось сво-

бодное место. Он пробрался к нему сторонкой, сели сделал вид, что сидит здесь уже давно. Публика, свниманием первых минут не отрывавшая глаз от док-тора Кроковского, вероятно, даже не заметила, какГанс Касторп вошел, – и хорошо сделала, ибо выгля-дел он ужасно. Он был бледен как полотно, костюм ис-пачкан кровью, словно он только что совершил убий-ство. Правда, когда он опустился на стул, дама, си-девшая впереди, повернула голову и внимательно по-смотрела на него своими узкими глазами. Это быламадам Шоша. Он узнал ее не без горечи. Вот черт!Неужели ему так и не дадут покоя? Он надеялся на-конец, добравшись до места, хоть немного отдохнуть,а теперь она будет все время торчать у него передносом, случайность, которой он, может быть, при дру-гих обстоятельствах даже обрадовался бы; но сей-час, когда он так утомлен и измотан, – зачем это ему?Только лишние волнения для сердца! В течение всейлекции ее соседство будет держать его в напряже-нии. Она ведь посмотрела на него в точности глаза-ми Пшибыслава, – сначала на лицо, затем на пятнакрови, притом довольно бесцеремонно и навязчиво,

как и можно было ждать от особы, которая хлопаетдверью. Какие у нее дурные манеры! Не так держа-лись женщины в привычных для Ганса Касторпа кру-гах общества, они сидели прямо, словно аршин про-глотили, и повертывали к соседу по столу только го-лову, а говорили чуть шевеля губами. Мадам Шошасидела, ссутулившись, вяло опустив плечи, к тому жевытянув вперед шею, так что шейные позвонки резковыступали над вырезом белой блузки. Примерно также держал голову и Пшибыслав; но он был образцо-вым учеником и пользовался почетом (хотя Ганс Ка-сторп когда-то попросил у него карандаш вовсе не по-этому), а тут было совершенно ясно, что небрежныеманеры мадам Шоша, хлопанье дверями и бесцере-монный взгляд – все это связано с ее болезнью; даи та несдержанность и те отнюдь не почтенные, нопочти неограниченные преимущества, которыми хва-стался господин Альбин, – все это результат болезни.

Ганс Касторп смотрел на поникшую спину мадамШоша, и его мысли начали путаться, они пересталибыть мыслями и перешли в грезы, а тягучий баритондоктора Кроковского, так мягко выделявший звук «р»,словно аккомпанировал им откуда-то издалека. Одна-ко царившая в зале тишина и всеобщее глубокое инапряженное внимание подействовали на него и про-будили от дремоты. Он посмотрел вокруг… Рядом с

ним лысеющий пианист слушал, закинув голову, скре-стив руки на груди и раскрыв рот. У сидевшей за нимучительницы фрейлейн Энгельгарт глаза жадно бле-стели, на щеках пылали пятна – этот жаркий румянецалел и на лицах других дам, попадавших в поле зре-ния Ганса Касторпа. Он видел его и на лице фрау За-ломон – вон она, рядом с господином Альбином, и налице супруги пивовара, фрау Магнус, той самой, кото-рая теряла белок. Черты фрау Штёр, сидевшей в зад-них рядах, выражали столь примитивное упоение, чтопросто жуть брала, а фрейлейн Леви, с ее кожей цве-та слоновой кости, откинулась на спинку стула, полу-закрыв глаза, сложив плоские руки на коленях, и напо-минала бы покойницу, если бы не бурно и равномерновздымавшаяся грудь; она больше всего походила навосковую фигуру, которую он когда-то видел в паноп-тикуме, – в груди фигуры был механизм, заставляв-ший ее дышать. Несколько пациентов слушали, при-ложив руку к уху, или намеревались приложить, таккак их руки были приподняты, но, захваченные лекци-ей, они словно оцепенели. Прокурор Паравант, с видузагорелый здоровяк, даже тряхнул себя за ухо, засу-нул в него указательный палец, словно желая прочи-стить, и затем снова подставил потоку красноречия,лившемуся из уст доктора Кроковского.

О чем же говорил Кроковский? Какие развивал он

мысли? Ганс Касторп напряг весь свой ум, чтобы схва-тить их на лету, – но это удалось ему не сразу, ибоон не слышал начала, а размышляя о понурой спинемадам Шоша, пропустил и дальнейшее. Речь шла онекоей силе… о той силе… – словом, о силе любви,вот о чем шла речь. Ну разумеется! Ведь эта тема вхо-дила в общий заголовок лекционного курса, да и о чемеще мог говорить доктор Кроковский, если он работалименно в этой области? Правда, Гансу Касторпу былодовольно чудно слушать лекцию о любви, ведь до сихпор ему читали только такие курсы, как теория пере-даточных механизмов в кораблестроении и тому по-добное. И как можно было рассуждать о столь стыд-ливом и сокровенном предмете ясным утром в при-сутствии дам и мужчин?

Доктор Кроковский смешивал два стиля – поэтиче-ский и научный, даже сугубо научный; однако говорилнараспев и с воодушевлением, что показалось моло-дому Гансу Касторпу чем-то неприличным; вероятно,именно поэтому у дам так горели щеки, а мужчинытак усердно напрягали слух. Оратор, например, то идело произносил слово «любовь», но в каком-то зыб-ком значении, никак нельзя было понять – имеет он ввиду нечто возвышенно-добродетельное или страст-но-плотское, и эта неустойчивость смысла вызывалалегкое подобие морской болезни. Никогда еще в при-

сутствии Ганса Касторпа это слово не повторяли такчасто, как сегодня, а когда он начинал думать, емуказалось, что сам он еще ни разу не произносил егои не слышал из чужих уст. Может быть, он и оши-бался, – но, во всяком случае, это слово не заслужи-вало столь настойчивого упоминания. Напротив, этискользкие два слога с зубным и губными согласны-ми и протяжной гласной во втором слоге начали да-же вызывать у него отвращение, точно снятое молоко,голубовато-белое и пресное, особенно в сравнениисо всеми теми весьма смелыми выводами, которыелектор с ним связывал. Гансу Касторпу стало ясно,что если подходить в этому вопросу так, как подходилКроковский, то можно преподносить публике весьмарискованные штучки, не боясь, что она встанет и поки-нет зал. Оратор не ограничивался тем, что с ошелом-ляющим тактом говорил вслух о том, о чем обычноумалчивают, хотя это всем известно: он разрушал од-ну за другой все иллюзии, беспощадно требовал по-знания, не оставлял даже уголка для сентименталь-ной веры в честь седин и в ангельскую чистоту неж-ного дитяти.

Хотя Кроковский по случаю лекции надел сюртук,на нем был, как обычно, мягкий отложной воротник,сандалии и серые носки, и все это придавало емукакую-то основательность и вместе с тем идеали-

стичность; но Ганса Касторпа его вид все-таки испу-гал. Несмотря на то что Кроковский подкреплял своиутверждения всевозможными примерами и анекдота-ми, которые черпал из лежавших перед ним книг иисписанных листков, и даже несколько раз цитиро-вал стихи, – говорил он главным образом о пугаю-щих формах любви, странных и мучительных, о еежутких уклонах и непобедимой власти над челове-ком. Среди всех естественных влечений, заявил он,любовь – наиболее неустойчивое и опасное, в са-мой основе своей ведущее к заблуждениям и гибель-ной извращенности; да тут и удивляться нечему, ибоэтот мощный импульс вовсе не прост, он по приро-де своей очень сложен и многогранен; поэтому, какбы он ни был правомерен в целом, все же нельзяне признать, что в состав его входят и противоре-чия, и извращения. Однако, продолжал доктор Кро-ковский, люди справедливо не хотят, основываясь наизвращенности отдельных его сторон, заключать обего извращенности в целом, поэтому мы вынужденычасть правомерности целого, если и не всю его пра-вомерность, распространять на отдельные извращен-ные стороны.

Таковы требования логики, и он просит своих слу-шателей твердо это запомнить. Душевное сопротив-ление и разнообразные коррективы, а также инстинк-

ты пристойности и порядка, – он чуть было не ска-зал «буржуазные», – под сглаживающим и ограничи-вающим воздействием которых извращенные состав-ные элементы любви сливаются в закономерное и по-лезное целое – явление нередкое и весьма желатель-ное (как добавил лектор несколько пренебрежитель-но), но врача и мыслителя оно уже не касается. Одна-ко иногда этот процесс не удается, не хочет и не мо-жет удаться, и кто знает, патетически вопросил Кро-ковский, не являются ли такие случаи наиболее дра-гоценными и свидетельствующими о душевном бла-городстве? В таких именно случаях обеим группамсил – любовному влечению и враждебным ему им-пульсам, среди которых особенно следует отметитьстыд и отвращение, – присущи исключительные, вы-ходящие за пределы обычной буржуазно-мещанскоймерки напряженность и страстность; и так как борь-ба эта происходит в подсознательных глубинах души,она мешает умиротворению, успокоению и облагоро-жению внутренних порывов, обычно ведущих к гармо-нии и к прописной любовной жизни. Но каков же ис-ход борьбы между целомудрием и любовью, ибо речьидет именно об этой борьбе? Она как будто оканчи-вается победой целомудрия. Страх, приличия, брезг-ливость целомудрия, трепетная жажда чистоты – всеэто подавляет любовь, держит ее в оковах и во мра-

ке, не допускает до сознания ее бурные требованияи не дает им проявляться, – а если и дает, то лишьчастично, не во всем их многообразии и мощи. Одна-ко эта победа целомудрия – пиррова победа, ибо лю-бовному влечению не заткнешь рот, оно не поддаетсянасилию, приглушенная любовь не умирает, она то-мится под спудом, во мраке и жаждет достичь свое-го, она разрывает узы целомудрия и появляется вновьв ином, неузнаваемом образе… Но каков же тот об-раз, какова та маска, под которой вновь появляетсяизгнанная и подавленная любовь? Так вопрошал док-тор Кроковский и обводил взглядом ряды слушателей,словно в самом деле ожидал от них ответа. Нет, ондолжен теперь ответить и на данный вопрос, раз ужесказал столь многое. Никто, кроме него, этого не зна-ет, но он-то знает наверняка и скажет, по нему видно.Этот человек с пылающими глазами, восковой блед-ностью лица и черной бородой, да еще в каких-то мо-нашеских сандалиях и серых шерстяных носках, ка-зался воплощением той борьбы между целомудриеми страстью, о которой вещал. По крайней мере тако-во было впечатление Ганса Касторпа, в то время какон вместе со всеми напряженно ожидал ответа отно-сительно того образа, в каком снова появляется из-гнанная любовь. Женщины затаили дыхание. Проку-рор Паравант еще раз поспешно дернул себя за ухо,

дабы в решающую минуту оно было открыто и могловоспринимать. И тогда доктор Кроковский изрек: «Вобразе болезни! Симптомы болезни – это замаскиро-ванная любовная активность, и всякая болезнь – ви-доизмененная любовь».

Наконец-то слушатели узнали ответ, хотя не все бы-ли способны оценить его по достоинству. У них вы-рвался единодушный вздох, и прокурор многозначи-тельно кивнул, в то время как Кроковский продолжалразвивать свой тезис. Ганс Касторп опустил голову,чтобы обдумать услышанное и проверить, понял лион. Но так как он не привык к столь сложным построе-ниям мысли и, кроме того, после неудачной прогулкиего умственные силы как-то сдали, он готов был каж-дую минуту отвлечься и действительно тут же отвлек-ся, взглянув на спину, которая была перед ним, и наруку, которая поднялась к затылку, прямо у него передглазами, чтобы поддержать тяжелые косы.

И он смутился оттого, что рука находилась так близ-ко от его глаз и на нее – хочешь не хочешь, – а на-до было смотреть, изучать ее со всеми ее изъянамии человеческими чертами, словно через увеличитель-ное стекло. Нет, не было ничего аристократического вэтой широковатой руке, похожей на руку школьницы, аможет быть, даже не очень чистыми суставами и кое-как подстриженными ногтями, вокруг которых, несо-

мненно, были заусенцы. Ганс Касторп скривил рот, ноглаза его оставались прикованными к руке мадам Шо-ша, и тогда перед ним мелькнуло какое-то смутноевоспоминание о том, что сказал доктор Кроковский от-носительно буржуазных предрассудков, которые лю-ди противопоставляют любви… Все же рука в целомбыла красивее пальцев, эта закинутая за голову по-чти нагая рука, ибо материя на рукавах была тоньше,чем на блузке, – легчайший газ, очертание предпле-чья проступало сквозь него особенно воздушно и лег-ко, и совсем без покрова оно оказалось бы, вероят-но, менее пленительным. Ганс Касторп даже ощущал,каким прохладным должно быть нежное и полное за-пястье. По отношению к этой руке не могло быть и ре-чи о мещанском сопротивлении.

И Ганс Касторп грезил, устремив взгляд на руку ма-дам Шоша. Как женщины одеваются! Они показыва-ют какую-то часть своего затылка и своей груди, оку-тывают плечи прозрачным газом! Они ведут себя такна всем земном шаре, чтобы пробудить в нас страст-ное желание. Господи Боже мой, ведь жизнь прекрас-на! Она прекрасна потому, что женщины одеваютсясоблазнительно, – и все люди считают, что так и надо,это повсюду принято и настолько распространено, чтоникто об этом не думает, никто не возражает, каждыйбессознательно мирится с этим. А подумать следова-

ло бы, говорил себе Ганс Касторп: если хочешь радо-ваться жизни, то надо понять, что этот обычай можетдать счастье, это просто сказочный обычай. Конечно,женщины одеваются сказочно и соблазнительно ра-ди определенной цели и не нарушают этим приличий,ибо тут вопрос грядущих поколений, продолжения че-ловеческого рода: все это понятно. Но как быть, ес-ли женщина больна и вовсе не пригодна для материн-ства? Что тогда? Имеет ли для нее смысл носить га-зовые рукава, чтобы будить в мужчинах любопытствок ее телу – к ее телу, внутри которого сидит болезнь?Очевидно, что это не имеет никакого смысла и долж-но было бы считаться неприличным и запрещаться.Ведь интерес мужчины к больной женщине так женеоправдан, как… ну, скажем, затаенный интерес Ган-са Касторпа к Пшибыславу Хиппе. Глупое сравнение,довольно мучительное воспоминание! Но оно возник-ло само собой, без его участия. Впрочем, смутные до-мыслы Ганса Касторпа на этом прервались, главнымобразом потому, что его вниманием снова завладелдоктор Кроковский, голос которого неожиданно зазву-чал гораздо громче. Он стоял за своим столиком, рас-кинув руки, склонив голову набок, и, несмотря на сюр-тук, чуть ли не напоминал распятого Иисуса Христа!

Оказалось, что в конце доклада доктор Кроковскийстал энергично пропагандировать расчленение души

и, раскрыв объятия, звал всех прийти к нему. Придитеко мне, говорил он другими словами, все страждущиеи обремененные! И, видимо, был глубоко убежден втом, что все без исключения страждут и обременены.Он говорил о скрытых страданиях, о тоске и стыде, обосвобождающей силе психоанализа; пел хвалы про-светлению подсознания, утверждал, что болезнь сно-ва превращается в аффект, когда он осознан, призы-вал к доверию, сулил выздоровление. Затем опустилруки, выпрямился, собрал листки, которыми пользо-вался для своей лекции, и, точно учитель, зажав ихпод мышкой, удалился с высоко поднятой головой че-рез галерею.

Все встали, отодвинули стулья и начали медлен-но двигаться к тому же выходу, через который док-тор Кроковский покинул зал. Казалось, будто они тес-нятся следом за ним концентрическими кругами, совсех сторон влекутся к нему нерешительно и смущен-но, но в безвольном единодушии, точно крысы, подма-ненные крысоловом. Ганс Касторп остановился средиэтого людского потока, ухватившись за спинку стула.«Я ведь здесь только гость, – подумал он. – Я здорови, слава Богу, вообще иду не в счет, а к следующейлекции меня уже здесь не будет».

Он следил за мадам Шоша, – она шла словно кра-дучись, выставив вперед голову. Интересно, позво-

ляет ли она тоже себя расчленять… При этой мыс-ли сердце у него заколотилось. Он не заметил, чтоИоахим пробирается к нему между стульями, и нерв-но вздрогнул, когда двоюродный брат с ним загово-рил.

– А ты явился в последнюю минуту? Далеко ходил?Хорошо было?

– О, очень приятно, – отозвался Ганс Касторп. –Да, довольно далеко. Но, должен признаться, путеше-ствие мое подействовало на меня не так благотвор-но, как я ожидал. Или я поторопился с этой прогулкой,или они мне вообще не на пользу. Впредь я от нихвоздержусь.

Иоахим спросил, понравилась ли ему лекция, ноГанс Касторп не ответил. Словно по молчаливому со-глашению они и потом не обмолвились о ней ни еди-ным словом.

Сомнения и рассуждения

Итак, во вторник исполнилась неделя пребывания

нашего героя «здесь наверху»; поэтому, возвратив-шись с утренней прогулки, он нашел у себя в комна-те первый счет за неделю, аккуратно составленныйкоммерческий документ в зеленой обложке, с грифомсанатория (где весьма заманчиво и живописно былоизображено здание «Берггофа»), а под ним слева бы-ла напечатана колонкой выборка из проспекта, в ко-торой в разрядку было упомянуто и о «психическомлечении новейшими методами». В каллиграфическивыведенном расчете значилось точно 180 франков; зауход и лечение – 12; за комнату по 8 франков в день;в графе «Вступительный взнос» – 20 франков, в гра-фе «Дезинфекция комнаты» – 10, потом небольшаясумма за белье, за пиво и вино, выпитые за первымужином, таким образом получалась круглая сумма.

Проверяя расчет с Иоахимом, Ганс Касторп не на-шел никаких поводов для возражений.

– Правда, медицинской помощью я не пользуюсь, –сказал он, – но это уж мое дело; она включена в сто-имость пансиона, и я не могу требовать, чтобы ониее вычли; да и как это сделать? На дезинфекции они,конечно, наживаются, никогда не поверю, чтобы, вы-

куривая американку, они истратили Н2СО на десятьфранков. Но, в общем, должен признать, все это обхо-дится скорее дешево, чем дорого, особенно при том,что они за эти деньги дают пациентам.

Итак, перед вторым завтраком двоюродные братьяотправились в контору, чтобы заплатить по счету.

Контора помещалась в нижнем этаже. Они прошливестибюль, миновали гардеробную, кухню, служеб-ные помещения и, свернув в коридор, легко нашлиее, тем более что на двери висела фарфоровая таб-личка с надписью. И тут Ганс Касторп не без инте-реса заглянул в коммерческий центр управления та-ким предприятием, как санаторий «Берггоф». Это бы-ла настоящая маленькая канцелярия: стучала маши-нистка, трое служащих сутулились над бумагами, а всоседней комнате, у отдельного застекленного стола,сидело, видимо, более важное лицо, не то управляю-щий, не то директор, он только поглядывал сквозь мо-нокль холодно-деловитым и испытующим взглядомна клиентов. Пока с молодыми людьми рассчитыва-лись у окошечка кассы, давали сдачу, инкассирова-ли, выписывали квитанции, они молчали и держалисьстрого и скромно, даже подобострастно, как и подо-бает молодым немцам, которые привыкли переноситьсвое уважение к чиновнику и канцелярии на каждуюслужебную комнату и каждую конторскую чернильни-

цу; однако выйдя оттуда, по дороге в столовую, да ив течение всего дня они то и дело возвращались к по-рядкам в Берггофском санатории, причем Иоахим вкачестве давнего и многоопытного его обитателя дол-жен был отвечать на вопросы двоюродного брата.

Как выяснилось, гофрат Беренс не был ни вла-дельцем, ни хозяином санатория – хотя и могло сло-житься такое впечатление. Над ним и за ним стоялинезримые силы – наблюдательный совет, акционер-ное общество, и лишь контора являлась выражени-ем их деятельности. Принадлежать к ним было, ви-димо, весьма неплохо, ибо, по авторитетному утвер-ждению Иоахима, несмотря на высокие оклады вра-чей и самые либеральные принципы хозяйствования,общество каждый год выдавало своим членам весь-ма солидные дивиденды. Таким образом, гофрат небыл самостоятельным человеком, а всего лишь аген-том, чиновником, представителем этих высших сил, –правда, первым и верховным, душою дела, он ока-зывал решающее влияние на всю его организацию,не исключая управления, хотя как главный врач, ко-нечно, стоял над коммерческой стороной предприя-тия. Говорили, что он родом из северо-западной Гер-мании и уже много лет назад занял место главноговрача, занял против воли и вопреки своим жизнен-ным планам: сюда наверх его привела болезнь жены,

чьи останки уже давно покоились на сельском кладби-ще, которое живописно раскинулось по правому скло-ну над деревней Давос, ближе к выходу из долины.Жена Беренса была прелестная женщина, но болез-ненного вида, с запавшими глазами – по крайней ме-ре судя по фотографиям, расставленным повсюду вего казенной квартире, а также по написанным мас-лом портретам, висевшим на стенах и сделанным егособственной рукой художника-любителя. Она подари-ла ему двух детей – сына и дочь, – а затем ее лег-кое, охваченное жаром тело было поднято в эту мест-ность, и за несколько месяцев его силы окончатель-но истощились и иссякли. Рассказывают, что у Берен-са, который ее обожал и был сражен этим ударом,даже появились странности: временами на него на-ходили приступы задумчивости, идя по улице, он на-чинал хихикать, жестикулировать и говорить с самимсобой, привлекая внимание прохожих. После смертижены он не вернулся туда, где жил раньше, а остал-ся в Давосе, – вероятно, еще и потому, что не хотелразлучаться с ее могилой; однако решающей оказа-лась менее сентиментальная причина: он сам сильносдал и, как специалист, находил, что его место здесь.Поэтому-то он и поселился окончательно в этих ме-стах, присоединившись к тем врачам, которые явля-ются для пациентов, находящихся под их наблюдени-

ем, как бы товарищами по несчастью, ибо одни врачи,будучи здоровы, борются с болезнью как бы с незави-симых позиций своей незатронутости, другие сами от-мечены ею; это особый, однако далеко не редкий слу-чай, имеющий и свои преимущества, и свои трудно-сти. Разумеется, товарищество врача и больного на-до приветствовать, и недаром говорится, что толькобольной может быть наставником и целителем боль-ного. Но способен ли по-настоящему, духовно управ-лять какой-либо силой тот, кто принадлежит к ее ра-бам? Может ли освободиться тот, кто сам находитсяв подчинении? Для обычного человеческого восприя-тия больной врач остается парадоксом и загадочнымявлением. Быть может, знание данной болезни изнут-ри, в результате личного опыта не столько обогащает,сколько затуманивает и сбивает с толку? Такой врачне способен смотреть болезни в глаза ясным взоромпротивника, решительно стать на чью-либо сторону –он связан; поэтому следует спросить со всей необхо-димой осторожностью, может ли тот, кто принадлежитк миру больных, быть заинтересован в исцелении илихотя бы оберегании других в том же смысле, как и че-ловек здоровый?..

Этими сомнениями и домыслами Ганс Касторп иподелился с Иоахимом, когда они болтали о санато-рии «Берггоф» и его медицинском руководителе. Но

Иоахим возразил, что совершенно неизвестно, про-должает ли гофрат Беренс и теперь быть пациен-том, – вероятно, он уже выздоровел совсем. Начал онздесь практиковать давным-давно, некоторое времяработал самостоятельно и очень быстро создал себеимя как чуткий диагност и специалист по пневмото-раксу. Потом его завербовал «Берггоф», учреждение,с которым он связан уже почти целое десятилетие…Вон там, в конце северо-западного флигеля, находит-ся его квартира (доктор Кроковский тоже живет непо-далеку); старшая сестра, происходящая из старинно-го рода, о которой столь насмешливо отзывался Сет-тембрини, – Ганс Касторп видел ее до сих пор толькомельком, – ведет несложное хозяйство вдовца. А во-обще – гофрат одинок, его сын учится в германскихуниверситетах, дочь уже замужем за адвокатом, ониживут во французской Швейцарии. Иногда молодойБеренс приезжает на каникулы; за время, что Иоахимздесь, он был один раз: и санаторские дамы ужасноразволновались, температуры подскочили, в галере-ях для лежания пошли всякие споры и ссоры, на при-еме у Кроковского число больных значительно увели-чилось.

Ассистенту отвели для приема особую комнату; этакомната, так же как большой кабинет для обследова-ния, лаборатория, операционная и рентгеновский ка-

бинет, помещалась в хорошо освещенном подваль-ном этаже санатория. Мы называем его подвальным,так как благодаря каменной лестнице, которая ве-ла туда с первого этажа, действительно казалось,что спускаешься в какой-то подвал, однако это бы-ла чистейшая иллюзия. Во-первых, потому, что пер-вый этаж был поднят довольно высоко, во-вторых, всездание стояло на крутом склоне горы, и так называ-емые «подвальные» помещения выходили окнами всад и на долину, – обстоятельство, в силу котороголестница теряла свой смысл и назначение. Ибо, когдавы вступали на нее, вам чудилось, что вы спускаетесьниже уровня земли, а внизу вы оказывались опять наее уровне или только чуть ниже, что очень рассмеши-ло Ганса Касторпа, когда он однажды под вечер со-провождал двоюродного брата к массажисту, которыйдолжен был его взвесить, и им пришлось спуститьсявниз. В этой «зоне» санатория царили чисто клиниче-ские свет и чистота; все было белое и в белом, бе-лым лаком поблескивали двери, среди них и та, ко-торая вела в кабинет доктора Кроковского; на дверикнопкой была прикреплена визитная карточка учено-го мужа, и чтобы попасть сюда из коридора, надо бы-ло спуститься еще на две ступеньки, так что откры-вавшаяся за нею комната чем-то напоминала кладо-вую. Она находилась справа от лестницы, эта дверь, в

конце коридора, и Ганс Касторп особенно вниматель-но поглядывал на нее, прогуливаясь мимо кабинетав ожидании Иоахима. Вдруг кто-то вышел из нее, этобыла дама, она только что приехала, и ее фамилиион еще не знал, маленькая, изящная, с завитой чел-кой и золотыми серьгами. Поднимаясь по ступенькам,она низко наклонилась, одной рукой подобрала юбку,а другой маленькой рукою в кольцах поднесла к гу-бам платочек; не разгибаясь и уставившись перед со-бой большими, бледными, испуганными глазами, она,шурша юбками, поспешила к лестнице, ведущей на-верх, вдруг приостановилась, словно вспомнив что-то, потом засеменила дальше и, все так же не разги-баясь, не отнимая платочка от губ, исчезла за пово-ротом.

Когда Кроковский открыл дверь, выпуская ее изсвоей приемной, там оказалось гораздо темнее, чемв коридоре: клиническая белоснежная ясность, зали-вавшая помещения этого этажа, туда, видимо, не до-ходила; в аналитическом кабинете Кроковского, какуспел заметить Ганс Касторп, царил мягкий полумрак,густые сумерки.

Разговоры за столом

Во время трапез в пестро расписанной столовой

Ганс Касторп-внук испытывал некоторое смущениеоттого, что после его злосчастной прогулки, предпри-нятой на собственный страх и риск, у него так и оста-лось это дедовское трясение головой – и именно застолом; оно повторялось почти неизменно, а он ни-как не мог от него удержаться и скрыть от осталь-ных. Тщетно он с достойным видом упирался подбо-родком в воротничок – такую позу трудно было дол-го выдерживать; тщетно придумывал самые разнооб-разные способы замаскировать свой недостаток, – на-пример, все время двигал головой, поворачиваясь товправо, то влево, или, поднося ложку с супом ко рту,крепко опирался запястьем левой руки о стол, а ино-гда, в перерывах между кушаньями, ставил на негодаже локоть и поддерживал голову ладонью, хотя самсчитал это невоспитанностью, допустимой только враспущенной среде больных. Но все это было оченьтягостно, – еще немного, и для него могут быть окон-чательно испорчены эти трапезы, которыми он так до-рожил, оттого что они приносили с собой немало при-мечательного и тревожного.

Но ничего не поделаешь! Ганс Касторп отлично

знал, что то постыдное явление, с которым он борет-ся, имеет не только физическую причину, оно вызва-но не только здешним воздухом и трудностями аккли-матизации – нет, оно результат какой-то глубокой ду-шевной взволнованности и связано именно с этимипримечательными и тревожащими его фактами. Ма-дам Шоша имела привычку опаздывать к столу, и, по-ка она не появлялась, Ганс Касторп беспокойно шар-кал под столом ногами, ожидая, что вот сейчас грох-нет застекленная дверь, ибо появление мадам Шо-ша неизменно сопровождалось гроханьем, и знал, чтоон непременно вздрогнет и лицо у него похолодеет;так и бывало. Вначале он каждый раз яростно обо-рачивался и свирепым взглядом провожал опоздав-шую неряху до ее места за «хорошим» русским сто-лом, а иногда даже бросал ей вслед сквозь зубы рез-кое слово или возмущенное восклицание. Теперь онэтого уже не делал, а, прикусив губу, низко склонялголову над тарелкой или отвертывался с нарочитойнебрежностью. Ему казалось, что на гнев он теперьедва ли имеет право, да и порицать ее уже не можеттак свободно, ибо является как бы ее соучастником иделит ответственность перед другими, – словом, емубыло стыдно; однако нельзя сказать, что он стыдилсяза нее, – нет, ему было стыдно перед людьми имен-но за себя – чувство, впрочем, совершенно лишнее,

ибо ни одна душа в зале не интересовалась ни поро-ками мадам Шоша, ни тем, что Гансу Касторпу за неестыдно, исключая, может быть, фрейлейн Энгельгарт,учительницу, сидевшую справа от него.

Убогое создание угадало, что в результате чрез-мерной чувствительности Ганса Касторпа к этому хло-панью дверью между ее молодым соседом по столу ирусской дамой возникла какая-то нервическая связь;затем, что дело вовсе не в характере их отношений,если они вообще существуют, и, наконец, что его ли-цемерное равнодушие – лицемерное по недостаткуактерского опыта и дарования, и притом плохо разыг-ранное, – что это равнодушие означает не ослабле-ние, а усиление его интереса к молодой женщине, но-вую, более высокую ступень этих отношений.

Без всяких ожиданий и надежд на что-либо для се-бя лично фрейлейн Энгельгарт неустанно расточалабескорыстные хвалы мадам Шоша, – причем самымудивительным оказалось то, что Ганс Касторп, если ине сразу, то постепенно, все же вполне отчетливо по-нял и разгадал эти поджигательские маневры своейсоседки, и они стали ему противны, хотя он с не мень-шей охотой поддавался их дурману.

– Грох! – говорила старая дева. – Явилась она. Исмотреть незачем, сразу ясно, кто именно вошел. Ко-нечно! Вон она идет, и какая прелестная походка –

прямо кошечка, которая крадется к миске с молоком.Жаль, что нам нельзя поменяться местами, тогда вымогли бы так же свободно и непринужденно наблю-дать за ней, как я. Ведь не всегда же вам хочется по-вертывать голову и смотреть ей вслед, я понимаю –бог знает что она в конце концов может вообразить,если заметит… Вот она здоровается со своими со-отечественниками… Да вы бы хоть разок посмотре-ли. Глядишь на нее, и просто сердце радуется… Когдаона так улыбается и разговаривает, у нее на одной ще-ке появляется ямочка, но не всегда, только если онаэтого захочет. Да, прелестная женщина, избалован-ное создание, оттого и небрежна. Таких людей нельзяне любить, хочешь не хочешь, даже когда сердишьсяна них за небрежность, даже этот гнев усиливает на-шу преданность, ведь такое счастье чувствовать, чтосердишься и все-таки не можешь не любить…

Так, тайком от других, шептала учительница, при-крыв рот рукой; синеватый румянец на стародевьихщеках говорил о том, что у нее повышенная темпе-ратура, а ее сластолюбивые речи проникали бедно-му Гансу Касторпу в плоть и кровь. Какая-то несамо-стоятельность вызывала в нем потребность слышатьсо стороны подтверждение, что да, мадам Шоша дей-ствительно прелестная женщина; ему хотелось полу-чить поддержку извне, чтобы отдаться тем чувствам

и ощущениям, против которых восставали его разуми его совесть.

Впрочем, все эти разговоры давали мало конкрет-ного материала, ибо фрейлейн Энгельгарт при всемжелании не могла сообщить относительно мадам Шо-ша ничего более определенного, а только то, что в са-натории было известно каждому; учительница простоее не знала, не могла даже похвастаться общими зна-комыми, и единственное ее преимущество перед Ган-сом Касторпом состояло в том, что она была родом изКенигсберга – это не так уж далеко от русской границы– и могла произнести несколько слов по-русски, – убо-гое преимущество, но Ганс Касторп был готов усмот-реть в этом какую-то многообещающую личную связьс мадам Шоша.

– Я заметил, что она не носит кольца, – обручаль-ного кольца, – сказал он. – Почему? Вы ведь мне ска-зали, что она замужем?

Учительница настолько чувствовала себя ответ-ственной за мадам Шоша перед Гансом Касторпом,что смутилась, словно ее приперли к стене и необхо-димо как-нибудь вывернуться.

– Ну, мало ли почему, – возражала учительница. –Она бесспорно замужем. Тут не может быть никакихсомнений. И она заставляет называть себя мадам нетолько ради пущей важности, как это делают за гра-

ницей иные перезрелые барышни, а потому, что у неедействительно есть муж где-то в России, это знаетвесь курорт. Девичья фамилия у нее другая, русская, ане французская, кончается на «анова» или «укова», язнала, да позабыла; если хотите, я спрошу; у нас мно-гие знают ее фамилию. А кольцо? Да, кольца она неносит, я тоже обратила внимание. Но, Боже милости-вый, может быть, оно не идет ей, может быть, оно де-лает руку слишком широкой! Или она считает это ме-щанством – носить обручальное кольцо, – оно слиш-ком простое, гладкое. Нет, у нее, наверное, шире раз-мах… Я знаю, в русских женщинах, в их натуре естькакая-то свобода, широта… А в таком кольце чувству-ется что-то прямо-таки отстраняющее и отрезвляю-щее, это же символ – мне хочется сказать – рабства,оно сразу придает женщине черты монахини, она ста-новится чистым цветочком – «не тронь меня». И ниче-го нет удивительного, если это ей не по душе… Такаяпрелестная женщина, в полном расцвете… Вероятно,у нее нет ни оснований, ни охоты сейчас же показы-вать первому встречному, которому она подает руку,что она связана узами брака…

Боже праведный, как эта особа лезла из кожи! ГансКасторп испуганно смотрел на нее, но она не опусти-ла глаз, в ее взгляде было и упрямство и какое-томучительное смущение. Затем оба помолчали, чтобы

опомниться. Ганс Касторп принялся за еду, стараясьне трясти головой. Наконец он спросил:

– А муж? Он что же, совсем забросил ее? И дажене навещает здесь наверху? Кто он такой?

– Чиновник. Русский. Административный чиновникв очень отдаленной губернии, в Дагестане, знаете ли,это далеко на Востоке, в Закавказье, его туда коман-дировали. Нет, я же говорила вам, что его никто у наснаверху в глаза не видал. А она опять живет здесь ужебольше двух месяцев.

– Значит, она тут не в первый раз?– О нет, уже в третий. А в промежутках она жила на

других курортах. Наоборот, она иногда ездит к нему,не чаще раза в год, на некоторое время. Они, можносказать, живут врозь, и она только иногда ездит к нему.

– Ну да, ведь она больна…– Конечно, больна. Но не настолько, не настолько

серьезно, чтобы все время жить по санаториям, врозьс мужем. Дело не в том, тут, вероятно, есть и дру-гие, более глубокие причины. Здесь все считают, чтодолжны быть еще другие какие-то причины. Возмож-но, ей не нравится в этом самом Дагестане, в Закав-казье, это такие далекие дикие места… в конце кон-цов ничего удивительного. Вероятно, тут причина и вмуже, раз ей так не хочется быть с ним вместе. Хотьфамилия у него и французская, но он все-таки рус-

ский чиновник, а ведь это ужасно грубый народ, этирусские чиновники, поверьте мне. Я однажды виделатакого типа, у него были железного цвета бакенбардыи багровое лицо… Они страшные взяточники, и потомвсе пьют вутку – ну, спирт, понимаете…

Ради приличия заказывают немножко какой-нибудьеды, ну там несколько маринованных грибков или ку-сочек осетрины, и потом пьют без всякой меры. Назы-вается это у них «закуска»…

– Вы валите все на него, – сказал Ганс Касторп. –Ведь мы не знаем, может быть в ней причина того,что они плохо живут? Надо же быть справедливым.Достаточно посмотреть на нее, и потом эта манерагрохать дверью… И ничуть она не ангел, пожалуйста,не обижайтесь, но я не доверяю ей вот настолько. Авы не можете судить непредубежденно, вы ослепле-ны своим пристрастием и решили, что во всем праваона…

Так рассуждал порой Ганс Касторп. С хитростью,которая была чужда его натуре, он делал вид, буд-то восторг учительницы перед мадам Шоша имеетв действительности совсем другую подоплеку, будтоэтот восторг – факт, вполне самостоятельный и дажепрезабавный. И Ганс Касторп может непринужденнодразнить им старую деву из своего независимого июмористического далека. А так как он был уверен, что

его сообщница покорно примет столь дерзкий выверти не будет возражать, то он ничем не рискует.

– Доброе утро! – говорил он, являясь к завтраку. –Хорошо спали? Надеюсь, вам приснилась ваша пре-красная Минка?.. Как вы краснеете! Достаточно на-звать ее имя! Да вы совсем втюрились, лучше не от-рицайте!

И учительница, которая действительно залиласьрумянцем и низко наклонилась над чашкой, лепетала,едва шевеля губами:

– Да нет же, ну что вы говорите, господин Касторп!Нехорошо с вашей стороны так смущать меня своиминамеками. Ведь все замечают, что это касается ее ичто вы говорите вещи, от которых я краснею.

Странную игру вели эти два соседа по столу. Обазнали, что их слова – двойная и тройная ложь, и ГансКасторп дразнит учительницу, только чтобы лишнийраз поговорить о мадам Шоша, и находит в этих шут-ках над старой девой какое-то болезненное удоволь-ствие, в которое вовлекал и ее; она же со своей сторо-ны допускала эти шутки – во-первых, из инстинктив-ной страсти к сводничеству, во-вторых, оттого, что вугоду молодому человеку действительно слегка втю-рилась в мадам Шоша и, кроме того, испытывала ка-кое-то убогое наслаждение, когда он дразнил ее и за-ставлял краснеть. Оба все это отлично угадывали и в

себе и друг в друге, ощущали в этой путанице что-тонечистоплотное. Но, хотя Гансу Касторпу были про-тивны всякая путаница и нечистоплотность, – оттал-кивали они его и в данном случае, – он все же продол-жал купаться в этой грязи, успокаивая себя тем, чтоведь он здесь наверху случайный гость и скоро опятьуедет. Разыгрывая знатока, разбирал он наружность«небрежной особы», нашел, что спереди она опреде-ленно выглядит моложе и красивее, чем в профиль;правда; глаза у нее слишком широко расставлены, аосанка оставляет желать лучшего, зато руки и плечиимеют красивые и мягкие очертания. Говоря это, онпытался скрыть, как неудержимо у него трясется голо-ва; однако учительница не только замечала его уси-лия – это было ясно, – но он с возмущением обнару-жил, что и у нее самой голова трясется. То, что он на-звал мадам Шоша «прекрасной Минкой», было такжеловким дипломатическим ходом и политической хит-ростью. Ибо после этого он мог спросить:

– Я называю ее «Минка», а как ее зовут на самомделе? То есть как ее имя? Если человек втюрился, авы, безусловно, втюрились, то вы не можете не знатьее имени.

Учительница задумалась.– Подождите, кажется, знаю, – сказала она нако-

нец. – Вернее, знала. Не Татьяна? Нет, не то, и не На-

таша. Наташа Шоша? Нет, я не слышала, чтобы ее такназывали. Стойте! Вспомнила! Ее зовут Авдотья. Вовсяком случае, что-то в этом роде. Только ни в коемслучае не Катенька и не Ниночка. Совсем забыла! Ноя легко могу узнать, если вы хотите.

И действительно, она на другой же день сообщилаему имя мадам Шоша. Она назвала его за обедом, ко-гда снова грохнула застекленная дверь. Оказывается,имя мадам Шоша было Клавдия.

Ганс Касторп понял не сразу. Он заставил еенесколько раз повторить по буквам, прежде чем егоусвоил. Затем сам произнес несколько раз, погляды-вая на мадам Шоша, причем белки его глаз покрасне-ли, – он как бы примерял к ней это имя.

– Клавдия, – повторил он, – да, может быть, ее таки зовут, это имя ей подходит. – Он не скрывал своейрадости по поводу узнанной им интимной подробно-сти и отныне, говоря о мадам Шоша, называл ее толь-ко Клавдией. – А ведь ваша Клавдия катает хлебныешарики, я только что видел. Не слишком изысканно!

– Смотря по тому, кто катает, – ответствовала учи-тельница. – Клавдии это идет.

Да, трапезы в этом зале с семью столами имелиогромную прелесть для Ганса Касторпа. И ему быва-ло жаль, когда одна из них кончалась, но он утешалсебя мыслью, что через два, ну два с половиной часа

будет снова сидеть здесь, и тогда ему будет казаться,что он и не уходил. Что разделяло эти два момента?Да ничего. Короткая прогулка к водостоку или в ан-глийский квартал, короткий отдых в шезлонге. Пере-рыв этот не был ни долгим, ни трудно преодолимым.Совсем не то, что работа или какие-нибудь горести итревоги, которые трудно охватить душой, через кото-рые трудно переступить. А о мудром и удачно найден-ном распорядке дня в «Берггофе» этого нельзя былосказать. Едва встав из-за стола после общей трапезы,Ганс Касторп мог тут же отдаться радостному ожида-нию новой встречи с больной Клавдией Шоша, еслитолько слово «радость» передает его чувства и не яв-ляется слишком легковесным, беззаботным, буднич-ным и случайным, хотя, быть может, читатель и со-чтет подходящими и допустимыми в отношении Ган-са Касторпа и его внутренней жизни только пустые,стертые слова. Но мы вынуждены напомнить, что немог он, как молодой человек, совестливый и умный,просто «радоваться», глядя на мадам Шоша или на-ходясь поблизости от нее; этого нельзя забывать, иясно, что, предложи мы ему это слово, он бы отвергего, пожав плечами.

Да, он относился свысока к некоторым словам ивыражениям, чего нельзя не отметить. С пылающи-ми сухим жаром щеками разгуливал он по санаторию

и что-то пел про себя, в себя, ибо состояние его ду-ши было музыкальным и исполненным чувствитель-ности. Он мурлыкал песенку, которую неведомо когдаи где услышал в чьем-то салоне или на благотвори-тельном концерте, какой-то нежный вздор – ее пеломаленькое сопрано, – и сейчас ему вспомнилась этапесенка, начинавшаяся так:

О как меня волнуетПодчас одно лишь слово…

Он хотел уже продолжать:

Что с губ твоих сорвалось,А сердце петь готово… —

но вдруг пожал плечами, пробормотал: «смешно» –и, с некоторой меланхолической строгостью, презри-тельно отверг и оттолкнул от себя нежную песенку, какчто-то безвкусное и нелепое. Ведь столь простень-кая песенка могла бы удовлетворить и порадоватьразве что какого-нибудь молодого человека, который«подарил», как принято выражаться, свое сердце са-мым благонамеренным и мирно-надежным образомкакой-нибудь цветущей дурынде там внизу, на рав-нине, и теперь предается благонамеренным, надеж-ным, разумным и, в основе своей, самодовольным

чувствам. Для Ганса Касторпа и его «отношений» смадам Шоша – слово «отношения» мы оставляем наего совести и снимаем с себя всякую ответственностьза него – такие стишки совершенно не подходили; ле-жа в шезлонге, он почувствовал потребность произне-сти над ними эстетический приговор, заявил, что это«белиберда», и тут же оборвал мелодию, презритель-но наморщив нос, хотя взамен ничего более подходя-щего у него не нашлось.

Однако некоторое удовлетворение он все же ис-пытал, когда, лежа, прислушивался к биению своегосердца, своего физического сердца, стучавшего от-четливо и торопливо среди глубокой тишины – пред-писанной тишины, которая в часы основного лежаниявоцарялась, согласно распорядку, над всем «Бергго-фом». Оно стучало упорно и торопливо, его сердце,как стучало почти всегда с тех пор, как он находилсяздесь наверху; однако за последнее время это мень-ше тревожило его, чем в первые дни. Теперь уженельзя было сказать, что оно колотится по собствен-ной инициативе, без причины и без всякой связи с егодушевным состоянием; подобная связь существова-ла, во всяком случае, ее нетрудно было установитьи оправдать экзальтированную физическую деятель-ность сердца определенными движениями души. До-статочно было Гансу Касторпу подумать о мадам Шо-

ша, – а он думал о ней, – и он испытывал чувство, со-ответствующее сердцебиению.

Появляется страх. Два деда и

поездка в сумерках на челноке

Погода совсем испортилась – в этом отношенииГансу Касторпу, при его кратковременном пребыва-нии в этой местности, решительно не повезло. Прав-да, нельзя сказать, чтобы шел снег, но целыми днямилил дождь, тяжелый и унылый, в долине лежал густойтуман, и хотя холод стоял такой, что в столовой да-же протопили, однако то и дело гремели до смешногоненужные грозы, обстоятельно отдаваясь в горах гул-кими раскатами.

– Жаль, – сказал Иоахим. – А я надеялся, что мыкак-нибудь прихватим с собою завтрак и поднимемсяна Шацальп или отправимся в другое красивое место.Но, как видно, ничего не выйдет. Надеюсь, что во вре-мя твоей последней недели погода будет лучше.

Однако Ганс Касторп ответил:– Брось, пожалуйста. Я вовсе не горю желанием

предпринимать всякие там прогулки. Моя первая ока-залась не слишком удачной. Лучше всего я отдыхаю,когда день течет однообразно, без особых развлече-ний. Развлечения нужны тем, кто живет здесь ужемного лет. Но при моих трех неделях – какие тут раз-влечения!

И это была правда. Он чувствовал, что в санато-рии время его занято и жизнь полна. И если он питалкакие-либо надежды, то и радость их исполнения, игоречь разочарования ждали его именно здесь, а нена каком-то Шацальпе. Мучило его отнюдь не то, чтовремя ползет; напротив, он начинал опасаться, чтоконец его пребывания в санатории надвинется слиш-ком быстро. Уже идет вторая неделя, скоро кончат-ся две трети того времени, которое он должен здесьпробыть, а когда начнется последняя – пора уже бу-дет думать о чемоданах. Первоначальная освежен-ность его чувства времени давно исчезла, дни уже ле-тели, невзирая на то, что каждый в отдельности тянул-ся, полный все возрождающихся ожиданий, и набухалмолчаливыми и затаенными чувствами… Да, время– загадочная штука, и что оно такое – понять оченьтрудно! Однако нужно ли уточнять те скрытые пере-живания, которые в течение дня то угнетали, то окры-ляли Ганса Касторпа? Их испытал каждый, это са-мые обычные ощущения, со всей их сентиментальнойнезатейливостью; и в более разумном и обнадежива-ющем случае, когда действительно была бы уместнапесенка «О как меня волнует», все протекало бы со-вершенно так же.

Не может быть, чтобы мадам Шоша совсем не за-метила тех нитей, которые протянулись от некоего

стола к ее столу, а Гансу Касторпу непреодолимо иво что бы то ни стало хотелось, чтобы она заметилакак можно больше. Мы говорим «непреодолимо», ибоон отдавал себе вполне ясный отчет в том, наскольковсе это нелепо. Но когда с человеком творится то, чтоначинало твориться с ним, он жаждет, чтобы другойузнал о его состоянии, даже если его чувства лишеныоснования и смысла. Уж такова человеческая приро-да.

И вот, после того как мадам Шоша случайно, илиподчиняясь магнетическому притяжению, во времятрапезы раза два-три обернулась и каждый раз встре-чалась глазами с Гансом Касторпом, она в четвертыйраз уже нарочно посмотрела на его стол, и опять ихглаза встретились. В пятый она, правда, перехватилаего взгляд не сразу: молодого человека в эту минутукак бы не оказалось на своем посту. Но он тотчас по-чувствовал, что она смотрит, и с такой жаркой тороп-ливостью послал ей в ответ свой взор, что она с улыб-кой отвернулась. И эта улыбка вызвала в нем боязли-вую надежду и восторг. Однако, если она считает этомальчишеством, она ошибается. У него потребностьв более утонченных чувствах. В шестой раз, когда онпочуял, ощутил, узнал по интуиции, что она смотрит,он сделал вид, будто весьма неодобрительно разгля-дывает прыщеватую даму, которая подошла к его сто-

лу, чтобы поболтать с двоюродной бабушкой, и, со-храняя железную выдержку в течение двух-трех ми-нут, продолжал изучать ее, пока не убедился, что кир-гизские глаза за тем столом уже не устремлены нанего, – удивительная комедия, о которой мадам Шо-ша не только могла, но непременно должна была до-гадаться – пусть душевная тонкость и самообладаниеГанса Касторпа заставят ее призадуматься. Дело кон-чилось следующим: во время перерыва между двумякушаньями мадам Шоша небрежно обернулась и ста-ла рассматривать сидевших в столовой. Ганс Касторпбыл на своем посту, их взгляды встретились. И в товремя как они смотрели друг на друга (больная – на-смешливо и будто что-то выискивая, Ганс Касторп –с взволнованным упорством выдерживая ее взгляд,он даже стиснул зубы) – с ее колен соскальзываетсалфетка и вот-вот упадет на пол. Вздрогнув, мадамШоша пытается удержать ее. Но и он словно испыты-вает толчок, – ослепленный, рывком приподнимаетсяна стуле, хочет перемахнуть эти восемь метров, обо-гнуть стоящий на его пути стол и кинуться на помощь,как будто, если он даст салфетке упасть на пол, про-изойдет катастрофа… И уже у самого пола она успе-вает вовремя подхватить салфетку. Однако, склонив-шись над полом и держа салфетку за уголок, должнобыть, рассерженная этим нелепым и вздорным испу-

гом, которому она поддалась и виновником которого,очевидно, считает его, мадам Шоша еще раз обора-чивается и смотрит в его сторону, замечает его позу,готовность к прыжку, его вздернутые брови и, улыба-ясь, отвертывается.

Ганс Касторп испытал по этому поводу почтинеобузданное торжество. Но тут же последовал иконтрудар, ибо мадам Шоша в течение двух после-дующих дней, то есть во время десяти трапез, со-всем не поворачивалась к залу лицом. И даже присвоем появлении не «представлялась» публике, какделала обычно. Это было жестоко. Но так как подоб-ный маневр был явно направлен против него, он под-тверждал, что между ними, бесспорно, существуюткакие-то взаимоотношения, хотя бы в отрицательнойформе; и одного этого пока что достаточно.

Ганс Касторп убеждался, что Иоахим был совер-шенно прав, когда говорил ему, что здесь помимо со-седей по столу отнюдь не легко завязать знакомства.А послеобеденный час, когда пациенты бывали вме-сте, причем этот час иногда сокращался до двадца-ти минут, мадам Шоша неизменно проводила в при-вычном обществе, состоявшем из господина со впа-лой грудью, курчавой насмешницы, тишайшего Блю-менколя и юноши с покатыми плечами; вся эта компа-ния усаживалась в глубине маленькой гостиной – за-

всегдатаи «хорошего» русского стола, видимо, счита-ли это своей привилегией. Да и двоюродный брат по-стоянно торопил Ганса Касторпа покинуть обществои подняться наверх, чтобы дольше полежать на воз-духе, как он говорил, а может быть, и по другим при-чинам, морально-диетического порядка, о которых онумалчивал, хотя Ганс Касторп о них догадывался и ихуважал. Мы позволили себе упрекнуть его в необуз-данности, но, как бы далеко ни заходили его жела-ния, он не стремился к светскому знакомству с ма-дам Шоша и вполне понимал, что можно было возра-зить очень многое против такого знакомства. Неясныеи напряженные взаимоотношения, возникшие междуним и русской дамой в результате его поведения иупорных взглядов, имели отнюдь не светский харак-тер, они ни к чему не обязывали и не могли обязывать.Правда, несмотря на всю свою недопустимость с чи-сто светской точки зрения, они все же существовали;но если мысль о «Клавдии» вызывала у Ганса Кастор-па сердцебиение, этого было еще далеко не доста-точно, и он, внук Ганса-Лоренца Касторпа, не сомне-вался в том, что у него с этой иностранкой, котораяживет без мужа, не носит обручального кольца, разъ-езжает по курортам, держится весьма неважно, хло-пает дверью, катает хлебные шарики и, без сомнения,грызет заусенцы, – что, скажем прямо, у него с нею,

кроме этих тайных отношений, ничего общего быть неможет, между их жизнями лежит пропасть и настоя-щей строгой критики эта молодая особа не выдержит.Ганс Касторп был рассудителен и потому лишен вся-кого личного высокомерия; но высокомерие более об-щего и глубинного порядка было буквально написаноу него на лбу и в несколько сонливых глазах, и от неговеяло чувством такого превосходства, которое он, на-блюдая за мадам Шоша и ее манерами, не мог, да и нежелал отбросить. Как ни странно, но это чувство пре-восходства он ощутил особенно живо и, быть может,впервые, когда однажды услышал, как мадам Шошаговорит по-немецки; она стояла в зале после оконча-ния трапезы, засунув обе руки в карманы своего сви-тера, и Ганс Касторп, проходя мимо, заметил, что, об-ращаясь к другой пациентке, своей соседке по лежа-нию, она старается, – это, впрочем, выходило у неепрелестно, – говорить с ней по-немецки, на языке, ко-торый был Гансу Касторпу родным, и он вдруг понялэто с внезапной, еще никогда не испытанной им гор-достью; хотя в то же время почувствовал и некотороежелание пожертвовать этой гордостью тому восхище-нию, какое вызывала в нем ее ломаная речь и манерапрелестно запинаться.

Одним словом, Ганс Касторп видел в своем тайномвлечении к столь небрежной представительнице осо-

бой общины здесь наверху просто каникулярный эпи-зод, который перед «трибуналом разума» и его соб-ственной благоразумной совести не мог притязать напризнание, прежде всего потому, что мадам Шошабыла в жару, обессилена, подточена болезнью, – об-стоятельство, тесно связанное с сомнительностью еесуществования в целом и игравшее также немалуюроль в его опасливой осторожности… Нет, искать на-стоящего знакомства с нею у него и в мыслях не бы-ло, что же касается остального, то ведь через полторынедели он будет уже на практике у «Тундера и Вильм-са», и все это оборвется без всяких последствий.

Однако он постепенно начал смотреть на свои ду-шевные движения, тревоги, радости и горести, вы-званные нежным чувством к этой больной, как наглавный смысл и содержание его жизни здесь и ста-вить свое душевное состояние в прямую зависимостьот успехов или неуспехов их отношений. Условия желишь благоприятствовали развитию его чувства, ибосуществование обитателей санатория было заключе-но в рамки ограниченного пространства и строгогораспорядка времени, и хотя комната мадам Шоша на-ходилась на первом этаже (впрочем, больная обыч-но лежала на воздухе, как Ганс Касторп узнал от учи-тельницы, на одной из общих террас, которая находи-лась на крыше, это и была как раз та самая терраса,

где на днях капитан Миклосич выключил свет), все жеони встречались неизбежно, не только за всеми пятьютрапезами, но и на каждом шагу. И то обстоятельство,что никакие заботы и дела не могли помешать желан-ным для него свиданиям, Ганс Касторп находил про-сто замечательным, хотя и в благоприятных возмож-ностях и в неизбежности этих встреч было нечто стес-нявшее его.

И все-таки он пытался слегка подталкивать судьбу,придумывал то одно, то другое, внося в ее намерениясвои поправки. Мадам Шоша привыкла опаздывать кстолу – начал задерживаться и он и тоже приходитьпозднее, чтобы встретиться с нею по пути в столовую.Он затягивал одевание, еще не был готов, когда заним являлся Иоахим, и отправлял двоюродного братавперед, уверяя, что сейчас догонит его. Следуя осо-бому инстинкту, он выжидал определенного мгнове-ния, а затем решал, что время настало, спешил в ниж-ний этаж и пользовался не продолжением той лестни-цы, по которой только что спустился, а другой, в са-мом конце коридора, неподалеку от слишком знако-мой двери, а именно – от седьмого номера. И на этомпути по коридору между обеими лестницами, так ска-зать, на каждом шагу представлялся шанс для встре-чи, ибо в любую минуту дверь седьмого номера моглаоткрыться, – что не раз и бывало, – потом она с грохо-

том захлопывалась за спиной мадам Шоша, хотя са-ма она выходила бесшумно и так же бесшумно сколь-зила вниз по лестнице… А потом либо шла вперединего, поддерживая рукою косы на затылке, либо ГансКасторп осязал спиной ее взгляд, причем во всем те-ле у него начиналась какая-то дрожь, а по спине бе-гали мурашки. Но так как он хотел порисоваться, тоделал вид, будто и не подозревает о ее присутствии иживет своей жизнью, полной энергичной независимо-сти, засовывал руки в карманы пиджака, без всякойнужды поводил плечами или громко откашливался ибил себя при этом кулаком в грудь – все это толькочтобы выказать полную непринужденность.

Дважды он зашел в своих хитростях еще дальше.Уже усевшись за стол, он вдруг словно спохватилсяи сказал сердито и растерянно, ощупывая себя обеи-ми руками: «Ну вот, носовой платок забыл. Теперь та-щись опять наверх». И он возвращался обратно, что-бы встретиться с «Клавдией» лицом к лицу, а этобыло нечто совсем иное, чем когда она шла впередиили позади него, нечто более опасное и полное болееострого очарования. В первый раз, когда он предпри-нял этот маневр, она еще издали смерила его взгля-дом с головы до ног, притом весьма пренебрежитель-но и бесцеремонно, но, подойдя ближе, равнодушноотвернулась и прошла мимо, так что похвастаться ему

перед собой было нечем. Во второй раз мадам Шо-ша взглянула на него не только когда глаза их встре-тились, она смотрела все время, пока они шли другдругу навстречу, смотрела ему в лицо упорно и даженесколько угрюмо, а пройдя мимо, еще повернула го-лову, что глубоко потрясло беднягу. Впрочем, жалетьего особенно не приходится, ведь он этого хотел и самвсе это вызвал. Однако упомянутый случай сильноподействовал на него и в минуту встречи, и впослед-ствии, ибо, только когда она прошла мимо него, понялон, что именно произошло: никогда не видел Ганс Ка-сторп мадам Шоша так близко, так ясно, во всех по-дробностях; он, кажется, разглядел каждый короткийволосок, выбившийся из ее белокурой с рыжеватымметаллическим отливом косы, просто уложенной наголове, и всего несколько дюймов отделяло его лицоот ее лица, со столь необычным, но уже издавна зна-комым ему складом; этот склад нравился ему боль-ше всего на свете, чуждый и характерный (ибо толь-ко чуждое кажется нам характерным), отмеченный се-верной экзотикой и загадочностью, он звал погрузить-ся в его пропорции и особенности, которые так труд-но было определить. Основным в этом лице являлисьвсе же резко выдававшиеся скулы, они как бы на-ступали на необычно плоско, необычно широко рас-ставленные глаза, придавая им едва уловимую рас-

косость, а щекам – легкую впалость, благодаря чему иполные губы казались чуть вывернутыми. Но особен-но примечательны были глаза – узкие, с каким-то пле-нительным киргизским разрезом (таким его находилГанс Касторп), серовато-голубые или голубовато-се-рые, цвета далеких гор, глаза, которые при взгляде всторону, – но не для того, чтобы увидеть что-нибудь, –как будто томно затуманивались ночной дымкой; и этиглаза Клавдии беззастенчиво и несколько угрюмо рас-сматривали его совсем близко и своим разрезом, цве-том и выражением жутко и ошеломляюще напомина-ли глаза Пшибыслава Хиппе! Впрочем, «напоминали»совсем не то слово, – это были те же глаза; и тойже была широкая верхняя часть лица, чуть вдавлен-ный нос, – все, вплоть до яркого румянца на белойкоже, – у мадам Шоша, да и у всех обитателей сана-тория он отнюдь не служил признаком здоровья, ибоявлялся только результатом продолжительного лежа-ния на свежем воздухе; словом, все было такое же,как у Пшибыслава, и тот совершенно так же глядел наГанса Касторпа, когда они встречались мимоходом нашкольном дворе.

Ганс Касторп был потрясен. Но, несмотря на вос-торг, вызванный этой встречей, в него начал закрады-ваться страх, ощущение такой же стесненности, ка-кую вызывала замкнутость в ограниченном простран-

стве вместе с ожидавшими его благоприятными воз-можностями. И если давно забытый Пшибыслав сно-ва встретил его здесь наверху в образе Клавдии Шо-ша и посмотрел на него теми же киргизскими глаза-ми, это тоже было какой-то замкнутостью наедине снеизбежным и неотвратимым, – неизбежным в жуткоми счастливом смысле этого слова, оно было богатонадеждами и вместе с тем от него веяло чем-то пу-гающим, даже грозным; и юный Ганс Касторп почув-ствовал, что ему нужна помощь, в душе у него совер-шались какие-то смутные инстинктивные движения,которые можно было бы назвать поисками ощупью,вслепую, потребностью в помощи; он перебирал в ду-ше ряд лиц, мысль о которых могла бы послужить емуподдержкой.

Во-первых, подле него Иоахим, добрый, честныйИоахим; в его глазах за последнее время появиласьтакая грусть, и он порой пожимал плечами с такой рез-кой пренебрежительностью, каких раньше ни за что ини при каких обстоятельствах себе не позволил бы, –Иоахим с «Синим Генрихом» в кармане – этой посу-диной для мокроты, прозвище, которое фрау Штёрс циничным упрямством повторяла кстати и некста-ти, причем Ганс Касторп в душе каждый раз содро-гался… Итак, подле него был честный Иоахим; что-бы поскорее отдаться вожделенной службе в армии,

он терзал и мучил гофрата Беренса, упрашивая по-скорее отпустить его вниз, на «равнину», как больныес легким, но явным презрением именовали мир здо-ровых людей. Стремясь достичь этой цели и сэконо-мить время, с которым здесь обращались столь рас-точительно, Иоахим вносил в исполнение лечебнойповинности присущую ему добросовестность; делалон это, конечно, ради собственного исцеления, но, какиногда подозревал Ганс Касторп, отчасти и ради са-мой повинности: ведь это была служба не хуже всякойдругой, а долг есть долг. Итак, Иоахим покидал вече-ром общество больных уже через какие-нибудь чет-верть часа, стремясь поскорее улечься на воздухе, иэто было правильно; его воинская дисциплинирован-ность до известной степени помогала и Гансу Кастор-пу, человеку сугубо штатскому, выполнять предписа-ния врачей, иначе он без смысла и цели охотно быпосидел еще с остальными, заглядывая в маленькую«русскую» гостиную. Однако та настойчивость, с ка-кой Иоахим стремился сократить вечернее сидение вобществе пациентов, имела еще одну тайную причи-ну, о которой Ганс Касторп отлично догадывался с техпор, как стал понимать, почему в известные минутылицо Иоахима бледнеет пятнами и рот как-то особен-но жалостно кривится. Ибо на этих сборищах в ма-ленькой гостиной присутствовала и Маруся, хохоту-

нья Маруся с маленьким рубином на красивой руке,с апельсинными духами и источенной червем болез-ни высокой грудью; теперь Ганс Касторп понимал, чтоименно это обстоятельство и заставляет Иоахима бе-жать отсюда, так как общество больных неудержимои мучительно притягивает его; чувствовал ли Иоахим,что он тоже «заперт» в тесном пространстве и дажев еще большей степени, чем он сам, ибо Маруся сее апельсинным платочком, в довершение всего, пятьраз в день сидела с ними за тем же столом? Во вся-ком случае, у Иоахима было достаточно своих сер-дечных забот, и едва ли его присутствие могло чем-нибудь помочь Гансу Касторпу в его внутренних труд-ностях. Правда, это ежедневное бегство Иоахима бы-ло очень почтенно, но меньше всего могло оно по-действовать на двоюродного брата успокаивающе, апорой Гансу Касторпу мерещилось, что в достойномпримере, который подавал Иоахим, столь ревностновыполняя лечебную повинность, и в его многоопыт-ных советах есть что-то подозрительное.

Ганс Касторп не пробыл в «Берггофе» и двухнедель, но у него возникло такое чувство, будто онздесь наверху уже давным-давно, и распорядок дня,которому Иоахим следовал с чисто служебной точ-ностью, начал приобретать в глазах приезжего отпе-чаток какой-то само собой разумеющейся святости и

нерушимости, причем жизнь внизу, на равнине, каза-лась отсюда странной и нелепой. Он уже обрел завид-ную ловкость в обращении с двумя одеялами, при по-мощи которых, лежа на воздухе, придаешь себе видаккуратного свертка, настоящей мумии; еще немно-го, и он будет проделывать это с не меньшей уве-ренностью и мастерством, чем Иоахим, и так же повсем правилам захлестывать вокруг себя одеяла; да-же странно, что внизу, на равнине, никто не подозре-вает об этом искусстве и его правилах. Да, это былоудивительно; но вместе с тем он дивился и тому, чтонаходит это удивительным, и та тревога, которая за-ставляла его искать совета и поддержки, снова про-сыпалась в нем.

Вспоминал он и о гофрате Беренсе, о данном емуsine pecunia совете вести тот же образ жизни, что ивсе пациенты, и даже измерять себе температуру, ио Сеттембрини, который, услышав про совет главно-го врача, особенно громко и многозначительно рас-хохотался, а потом замурлыкал что-то из «Волшеб-ной флейты». Да, Ганс Касторп попытался обратить-ся мыслью к этим двум людям, желая знать, успоко-ит ли это его. Ведь гофрат Беренс уже сед и годитсяему в отцы. Кроме того, он глава этого учреждения,высший авторитет, а Ганс Касторп испытывал беспо-койную душевную потребность в отеческом авторите-

те. И все-таки, когда он пытался мысленно отнестиськ гофрату с детским доверием, это ему не удавалось.Беренс похоронил в Давосе жену, – горе, которое сде-лало его, между прочим, немного чудаковатым, – а по-том так и остался в этих местах, оттого что здесь бы-ла ее могила, да и его собственное здоровье пошат-нулось. Вылечился ли он? Здоров ли он теперь и по-лон ли недвусмысленной решимости излечивать лю-дей, чтобы они могли как можно скорее возвращать-ся на равнину и служить? Его щеки всегда были си-ними, и, в сущности, выглядел он так, словно у негоповышенная температура. Но, может быть, это толь-ко кажется, и лишь здешний воздух повинен в его цве-те лица? Ведь и Ганс Касторп изо дня в день ощуща-ет какой-то сухой жар, хотя жара у него нет, по край-ней мере насколько можно судить не прибегая к тер-мометру. Правда, если послушать рассуждения гоф-рата, то невольно опять возникала мысль о повышен-ной температуре; говорил он как-то странно – грубо-вато и вместе с тем весело и добродушно, но в егоречах чувствовалась экзальтация, лихорадочность, иэто впечатление еще усиливалось при взгляде на еговсегда синие щеки и слезящиеся глаза, как будто онпродолжает оплакивать жену. Ганс Касторп вспоми-нал сказанное Сеттембрини о «меланхолии» гофра-та, о его «безнравственности» и о том, что итальянец

назвал его «смятенной душой». Быть может, все этобыло дерзкой и пустой болтовней; и все-таки молодойчеловек находил, что размышления о Беренсе дей-ствуют не слишком успокоительно.

Но ведь был еще сам Сеттембрини, вечный оппо-зиционер, ветреник и «homo humanus», как он назы-вал себя; и он многословно и самоуверенно доказы-вал Гансу Касторпу, что болезнь и глупость вовсе неявляются противоречием и дилеммой для человече-ского чувства. Так как же насчет Сеттембрини? Полез-но ли размышлять о нем? Ганс Касторп хорошо пом-нил, что не раз в слишком живых сновидениях, напол-нявших здесь наверху его ночи, он возмущался ум-ной сухой усмешкой итальянца под красивым изгибомусов, обзывал Сеттембрини шарманщиком и пытал-ся его оттеснить, так как Сеттембрини ему только ме-шал. Но это происходило во сне, бодрствующий ГансКасторп был иным, менее необузданным, чем в сно-видениях. Наяву все могло сложиться иначе, и, по-жалуй, полезно обратиться к такому человеку ново-го типа – критикану и бунтарю, хотя его строптивостьчересчур слезлива и многословна. Сеттембрини ведьсам назвал себя педагогом, – очевидно, он желал ока-зывать влияние; а юноша Ганс Касторп горячо желал,чтобы на него влияли, – правда, в меру, а не так, какэто имело место на днях, когда Сеттембрини совер-

шенно серьезно порекомендовал ему уложить чемо-даны и уехать отсюда раньше срока.

«Placet experiri», – подумал он, усмехаясь, ибо на-столько-то знал латынь, хоть и не решился бы назватьсебя homo humanus. Поэтому молодой человек на-блюдал за Сеттембрини и не без испытующего вни-мания прислушивался к тому, что тот проповедовалпри мимолетных встречах, происходивших во времяположенных прогулок до скамьи или вниз, в курорт, атакже в других случаях, когда, например, Сеттембри-ни, окончив трапезу, вставал из-за стола первым и, всвоих клетчатых брюках, с зубочисткой во рту, лени-во брел через зал с семью столами и, вопреки всемобычаям и предписаниям, на минутку задерживался устола, где сидели двоюродные братья. Скрестив ноги,он становился в изящную позу и болтал, жестикули-руя зубочисткой. Или брал себе стул и пристраивал-ся на уголке между Гансом Касторпом и учительницейили Гансом Касторпом и мисс Робинсон и наблюдал,как новые соседи по столу уничтожают десерт, от ко-торого он, видимо, отказался.

– Прошу разрешить мне доступ в сие благородноеобщество, – заявил он как-то, пожал кузенам руку иотвесил остальным общий поклон. – Этот пивовар,там, за нашим столом… я умолчу о пивоварше… Этотгосподин Магнус только что прочел нам лекцию о пси-

хологии народов. Хотите послушать? «Наша дорогаяГермания, – сказал он, – это большая казарма. Не спо-рю. Но все-таки народ у нас очень дельный, и я не про-меняю нашу основательность на любезность другихнародов. А что мне в их любезности, если меня обма-нывают и в хвост и в гриву?» И все в таком же стиле.Сил моих больше нет. А тут сидит против меня бедноесоздание с кладбищенскими розами на щеках, этакаястарая дева из Зибенбюргена, и говорит без умолку освоем зяте, которого ни один человек не знает и знатьне хочет. Словом, я не выдержал, я бежал.

– А при пробеге вы захватили и свой флаг, – сказалафрау Штёр, – представляю себе!

– Вот именно. При пробеге! – воскликнул Сеттемб-рини. – Пробег! Да, здесь дует другой ветер, я по-пал куда следует. Значит, я при пробеге захватил свойфлаг! Кто еще способен с такой точностью выбиратьслова! Осмелюсь спросить – успешно ли подвигаетсяваше лечение?

Фрау Штёр нестерпимо жеманничала.– Боже правый, – сказала она, – все одно и то же;

да вы, сударь, сами знаете. Делаешь два шага впереди три назад, пять месяцев отсидишь, а тут являетсястарик и добавляет еще полгода. Ах, это прямо танта-ловы муки. Толкаешь, толкаешь – и думаешь, вот тыуже наверху…

– О, как это благородно с вашей стороны! Нако-нец-то вы даруете бедному Танталу хоть какое-то раз-нообразие. В порядке обмена вы предоставляете емувозможность покатать знаменитый камень. Вот это яназываю подлинной сердечной добротой! Но скажи-те, мадам, оказывается, с вами происходят какие-тозагадочные явления? Слышал я рассказы про всякихдвойников и астральные тела… Но до сих пор не ве-рил! Однако то, что делается с вами, меня просто сби-вает с толку…

– Вы, как видно, хотите поиздеваться надо мной!– Ничуть! И не думаю! Успокойте меня сначала от-

носительно некоторых темных сторон вашего суще-ствования, и тогда увидим, кто издевается! Вчера ве-чером между половиной десятого и десятью я решилсделать небольшой моцион и погулять по саду; оки-дываю при этом взглядом все балконы – электриче-ская лампочка на вашем так и рдеет среди темно-ты. Значит, вы лежали согласно велениям долга, ра-зума и режима. «Вон лежит наша больная красави-ца, – говорю я про себя, – и честно выполняет предпи-сания, чтобы как можно скорее возвратиться домой,в объятия господина Штёра». А всего несколько ми-нут назад я слышу, будто вас в тот самый час виде-ли в cinematógrafo (господин Сеттембрини произнесэто слово по-итальянски, делая ударение на четвер-

том слоге), в cinematógrafo курзала и после этого ещев кондитерской за сладким вином и безе. И притом…

Штёриха повела плечами, захихикала в салфетку,толкнула одним локтем Иоахима Цимсена, другим –тихого доктора Блюменколя и с многозначительнымлукавством подмигнула, всеми способами показываясвое непроходимо глупое самодовольство. Желая об-мануть персонал, она имела обыкновение выноситьна балкон зажженную настольную лампу, а затем по-тихоньку удирать вниз и искать развлечений в англий-ском квартале. А в Каннштате ее ждал муж. Впрочем,она была не единственным пациентом, занимавшим-ся подобным надувательством.

– Притом, – продолжал Сеттембрини, – вы насла-ждались этими безе – но в каком обществе? В обще-стве капитана Миклосича из Бухареста! Меня уверя-ли, что он носит корсет, но, Боже мой, какое это в дан-ном случае имеет значение? Заклинаю вас, мадам,скажите, где были вы сами? Вы же раздвоились! Вовсяком случае, вы заснули, и земная часть вашего су-щества лежала на балконе, спиритуальная же вкуша-ла общество капитана Миклосича и его безе…

Фрау Штёр вертелась и извивалась, точно ее щеко-тали.

– Неизвестно, следовало ли желать обратного, –продолжал Сеттембрини, – чтобы вы вкушали безе в

одиночестве, а целительному лежанию предавалисьсовместно с капитаном Миклосичем…

– Хи-хи-хи…– А вы знаете, господа, какая история произо-

шла третьего дня? – тут же продолжал Сеттембри-ни. – Кое-кого отсюда забрали, черт забрал, – вернее,некая госпожа мамаша, дама решительная и энер-гичная, она мне понравилась. Я имею в виду моло-дого Шнеермана, Антона Шнеермана. Он еще сиделвон там впереди, против мадемуазель Клеефельд, –видите, сейчас его место пусто. Ну, оно очень скороопять будет занято, на этот счет я не тревожусь, но Ан-тона точно вихрем унесло, в один миг, он сам и опом-ниться не успел. Полтора года прожил он здесь – хо-тя ему всего шестнадцать; и только что ему предписа-ли еще полгода. Что же происходит? Уж не знаю, ктошепнул мадам Шнеерман словечко, во всяком случаедо нее дошел слух насчет того, что сынок усердно слу-жит Вакху et ceteris22. И вот, без всяких предупрежде-ний, она появляется здесь, настоящая матрона – натри головы выше меня, седая и гневная, – не говоряхудого слова, закатывает господину Антону несколькооплеух, хватает его за шиворот и тащит на станцию.«Если уж ему суждено, – говорит она, – то с таким жеуспехом он может погибнуть и у нас внизу». И увозит

22 И прочим (лат.).

его домой.Все, кто слышал это, рассмеялись, ибо господин

Сеттембрини рассказывал очень забавно. Итальянецбыл, видимо, в курсе всех последних новостей, хо-тя и отзывался весьма критически и насмешливо отой совместной жизни, которую вели «здесь навер-ху» обитатели санатория. Но он знал все. Знал фа-милии и в общих чертах жизненные обстоятельствакаждого вновь прибывающего; рассказывал, что вче-ра такому-то или такой-то сделали резекцию ребра,и утверждал, ссылаясь на самые достоверные источ-ники, что с осени больше не будут принимать больныхс температурой выше 38,5. А этой ночью, сообщил онзатем, собачка мадам Капатсулиас из Митилены усе-лась на электрическую кнопку светового сигнала наночном столике своей госпожи, в результате чего под-нялся шум и беготня, тем более что мадам Капатсу-лиас оказалась не одна, а в обществе асессора Дюст-мунда из Фридрихсхагена. Даже доктор Блюменкольне мог не улыбнуться, а хорошенькая Маруся так хо-хотала в свой апельсинный платочек, что чуть не за-дохнулась; фрау Штёр же пронзительно вскрикивала,прижимая обе ладони к левой груди.

Однако двоюродным братьям Лодовико Сеттемб-рини рассказывал и о себе, о своем происхождении –то на прогулке, то вечерами, когда все общество со-

биралось в гостиной, или после обеда, когда столо-вая уже пустела, а они втроем еще сидели на своемконце стола; «столовые девы» убирали посуду. ГансКасторп покуривал свою «Марию Манчини», вкус ко-торой он на третьей неделе своего пребывания здесьопять начал понемногу ощущать. Настороженный иудивленный, но готовый поддаться влиянию этого че-ловека, слушал он рассказы итальянца, раскрывав-шие перед ним странный и, безусловно, новый мир.

Сеттембрини говорил о своем деде, который былв Милане адвокатом, но прежде всего горячим патри-отом и в изображении внука представал чем-то вро-де политического агитатора, оратора и журналиста, –он тоже был оппозиционером, как и внук, но в бо-лее смелых и крупных масштабах. Ибо если Лодови-ко, по его собственному горькому признанию, вынуж-ден был в своем злословии ограничиваться людьмии их жизнью в интернациональном санатории «Берг-гоф», насмешливо критикуя во имя прекрасной и ра-достно-деятельной человечности их узость и мещан-ство, – его дед доставлял немало хлопот правитель-ствам; он организовывал заговоры против Австрии иСвященного союза, который в ту эпоху держал егораздробленное отечество в цепях незримого рабства,он был пылким участником особых, распространен-ных тогда в Италии тайных обществ – короче говоря,

карбонарием, как заявил Сеттембрини, вдруг понизивголос, будто и сейчас еще опасно упоминать об этом.Словом, по рассказам его внука, Джузеппе Сеттемб-рини представлялся обоим слушателям натурой зага-дочной, пылкой и мятежной, подстрекателем и заго-ворщиком, и при всем уважении, которое они из веж-ливости старались выказать к этой фигуре, им не уда-валось вполне подавить на своих лицах выражениенекоторого скептического недоверия и даже неприяз-ни. Правда, дело тут было особое: все, что они слы-шали, происходило почти сто лет назад и уже сталоисторией, а что касается истории, особенно древней,то примеры исступленной любви к свободе и неукро-тимой ненависти к тирании были обоим хорошо из-вестны, и они этим людям теоретически даже сочув-ствовали, но не представляли себе, что могут так по-человечески близко с ними соприкоснуться. Кроме то-го, деятельность повстанца и заговорщика была у это-го дедушки, видимо, тесно связана с горячей любовьюк отечеству, которое он жаждал видеть единым и сво-бодным; да и сама бунтарская его деятельность яви-лась плодом и результатом такой любви; хотя кузенами казалось странным это сочетание в одном лице мя-тежника и патриота, ибо они привыкли отождествлятьлюбовь к отечеству с обереганием традиционных по-рядков, все же им пришлось в душе согласиться, что

там и при тогдашнем положении дел такое бунтарствомогло быть гражданской добродетелью, а лояльностьи приверженность к старым порядкам – косным рав-нодушием к жизни общества.

Однако дед Сеттембрини был не только итальян-ским патриотом, он был согражданином и соратни-ком всех народов, жаждущих свободы, ибо после кру-шения попытки к государственному перевороту, пред-принятой в Турине, – он принимал в ней участие сло-вом и делом, причем едва ускользнул от ищеек Мет-терниха, – дед употребил свое изгнание на то, чтобыбороться и проливать свою кровь в Испании за кон-ституцию и в Греции – за независимость эллинов. Вэто время родился отец Сеттембрини, почему, веро-ятно, и стал великим гуманистом и поклонником клас-сической древности; впрочем, его мать была немкой– Джузеппе женился в Швейцарии и во время своихдальнейших приключений всюду возил с собой жену.Позднее, после десяти лет эмиграции, он вернулсяна родину, сделался в Милане адвокатом, но отнюдьне отказался от того, чтобы пером и словом, стихоми прозой звать свой народ к свободе и восстановле-нию единства республики, с диктаторским размахомразрабатывать план государственного переворота иоткрыто проповедовать объединение и освобождениенарода ради всеобщего счастья. Одна деталь, о кото-

рой упомянул Сеттембрини-внук, произвела особен-но сильное впечатление на молодого Ганса Касторпа,а именно, что дедушка Джузеппе при жизни появлял-ся среди своих сограждан только в черной траурнойодежде, ибо, как он заявил, он страдалец за Италию,свою родину, прозябающую в рабстве и нищете. Услы-шав об этом, Ганс Касторп уже не в первый раз вспом-нил собственного деда, который, насколько помнилвнук, тоже всегда носил черное, но совсем по другимоснованиям, чем дед Сеттембрини: это была старин-ная мода, которую Ганс-Лоренц Касторп присвоил се-бе, чтобы подчеркнуть свою непричастность к насто-ящему и глубокую, коренную связь своей сущностис прошлым. Он оставался верен ей до тех пор, покасмерть торжественно не сочетала его временный об-раз (в брыжах) с подлинным и изначальным.

Вот уж эти два деда были действительно полнойпротивоположностью! Ганс Касторп задумался, при-чем взгляд его стал неподвижным, и он осторожнопокачал головой, что могло быть принято и за вос-хищение перед Джузеппе Сеттембрини, и за непри-ятие и отрицание. Он добросовестно старался неосуждать сразу же то, что ему казалось чуждым, аограничиваться сравнениями и определениями. Онвидел внутренним взором высохшую голову стари-ка Ганса-Лоренца Касторпа, который, стоя в зале и

задумчиво склоняясь над чуть золотящимся круглымободком крестильной чаши, этой неподвижной и всеже странствующей семейной реликвии, приоткрыва-ет рот и произносит слог «пра», далекий и благоче-стивый звук, напоминающий о таких местах, куда вхо-дишь на цыпочках и почтительно наклонившись впе-ред. И видел, как Джузеппе Сеттембрини с трехцвет-ным флагом в руке, воздев к небу черные очи и разма-хивая саблей, бросается во главе кучки борцов за сво-боду на фалангу защитников деспотизма. В обоих бы-ла, пожалуй, своя красота и доблесть, думал Ганс Ка-сторп, тем более стремясь к терпимости, что сам он –по личным или наполовину личным причинам – сочув-ствовал одной из этих партий. Ведь дед Сеттембри-ни сражался за политические права, его же собствен-ный дед или во всяком случае предки деда и были те-ми, кто владел первоначально всеми этими правами;но за четыре века мятежная чернь с помощью хитро-умных речей и насилия вырвала у них эти права… Итот и другой неизменно ходили в черном, дед север-ный и дед южный, и оба делали это, чтобы подчерк-нуть строгое расстояние между собой и неприемле-мой для каждого современностью. Но один одевалсятак из праведности, во имя прошлого и умершего, ко-торому он принадлежал всем существом; другой же,напротив, из бунтарства, во имя враждебного всякой

праведности прогресса. Да, это были два мира, дверазличных страны света, и Ганс Касторп, слушая рас-сказы господина Сеттембрини, испытующе загляды-вал то в одну, то в другую, и ему казалось, что он одна-жды это уже испытал. Ему вспомнилась его одинокаяпрогулка в лодке по одному озеру в Голштинии как-то вечером, в конце лета. Было семь часов, солнцеуже садилось, на востоке, над поросшим кустами бе-регом, всходила почти полная луна. И вот, когда ГансКасторп греб, скользя по тихой воде, в течение ка-ких-нибудь десяти минут все вокруг показалось емувдруг необычайно странным, какой-то фантасмагори-ей. На западе еще царил день, и там был разлит трез-вый и жесткий, бесспорно, дневной свет, но достаточ-но было повернуть голову, и он видел так же бесспор-но волшебную, затканную влажными туманами лун-ную ночь. Эта удивительная двойственность продол-жалась самое большее четверть часа, потом победи-ли ночь и луна; но взор Ганса Касторпа, пораженныйи зачарованный, с радостным изумлением переходилот одного ландшафта и освещения к другому, от дня кночи и от ночи снова к дню. Этот вечер ему невольносейчас и вспомнился.

Особым знатоком права и крупным ученым, про-должал свои размышления Ганс Касторп, адвокатСеттембрини едва ли мог быть, если принять во вни-

мание его беспокойный образ жизни и многоликую де-ятельность. Но общая основа права, если верить вну-ку, воодушевляла его с малых лет и до самой моги-лы, – и Ганс Касторп, хотя голова у него не слишкомясно работала и он порядком отяжелел после обыч-ного берггофского обеда в шесть блюд, все же пытал-ся понять, что имеет в виду Сеттембрини, называя этуоснову «источником свободы и прогресса». До сих пормолодой человек разумел под этим нечто вроде раз-вития подъемных механизмов в девятнадцатом веке;причем сам Сеттембрини и его дед, видимо, вполнеоценивали значение таких вещей, как техника. Ита-льянец высоко ставил отечество своих двух слушате-лей. Немцы, говорил он, изобрели не только порох,превративший в хлам броню феодализма, но и пе-чатный станок, а он сделал возможным демократи-ческое распространение идей, то есть распростране-ние демократических идей. За это Сеттембрини и вос-хвалял Германию, хотя в отношении прошлого почи-тал справедливым отдать пальму первенства своейстране, ибо, в то время как другие народы еще прозя-бали во мраке суеверия и рабства, она подняла зна-мя борьбы за прогресс, науку и свободу. Но если они отдавал должную дань уважения технике и разви-тию путей сообщения – области, в которой работалГанс Касторп, – и уже высказывался в этом смысле

при первой встрече с кузенами у скамьи над обрывом,все же почитал он эти силы не ради них самих, а ра-ди их значения для морального совершенствованиячеловека, и он счастлив, что может приписать им та-кое значение, ибо техника все больше подчиняет себеприроду и, создавая средства сообщения, сеть дороги телеграфной связи, помогает преодолению клима-тических различий и показывает, что она надежней-шее средство для сближения народов: техника спо-собствует их более тесному знакомству, выравниваетразличия между людьми, разрушает предрассудки идолжна привести к всеобщему объединению. Перво-начально человеческий род вышел из мрака, страха иненависти, но сияющим путем движется он вперед иввысь к конечному состоянию симпатии, внутреннейясности, навстречу добру и счастью. И на этом путитехника – самое передовое орудие развития. Одна-ко в своих утверждениях Сеттембрини отважно, точ-но одним махом, соединял такие категории, которыеГанс Касторп привык до сих пор мыслить раздельно,как очень далекие друг от друга. «Техника и мораль!»– провозгласил Сеттембрини. А потом действитель-но заговорил о христианстве и о Спасителе, впервыепринесшем как откровение идеи равенства и един-ства, причем печатный станок весьма мощно способ-ствовал распространению этих идей, а великий ре-

волюционный переворот во Франции возвел их в за-кон. Однако при этих словах молодой Ганс Касторп покакой-то не определенной причине вдруг почувство-вал, что он вполне определенно сбит с толку, хотя всеэто было изложено Сеттембрини совершенно ясно ибез обиняков. Один раз, продолжал итальянец, один-единственный раз его дед, и притом в самом началесвоих зрелых лет, испытал подлинное счастье, и этобыло в дни Июльской революции в Париже. Вслух ипублично заявил он тогда, что придет время, когда вселюди будут считать эти три парижских дня равнымишести дням творения. Тут уж Ганс Касторп не выдер-жал, он стукнул кулаком по столу, ибо был безмерноудивлен. Как же можно было три летних дня в июле1830 года, когда парижане создали себе новую кон-ституцию, поставить рядом с теми шестью, когда Гос-подь Бог отделил сушу от воды и сотворил светиланебесные, цветы и деревья, рыб и птиц и всяческуюжизнь? Сеттембрини явно хватил через край, и ГансКасторп, оставшись потом наедине с Иоахимом, от-кровенно и решительно выразил ему свое негодова-ние и заявил, что подобное сравнение даже непри-стойно.

И все же он был готов подвергнуться чужому влия-нию, ибо ему было интересно производить над собойопыты, и хотя теории Сеттембрини противоречили его

пиетету, его укоренившимся взглядам и вкусам, он по-давлял в себе протест против этих теорий – ведь то,что представлялось ему порочным, могло быть про-сто смелостью, и то, что он ощущал как безвкусицу,там и в те времена могло считаться величием духаили хотя бы благородной крайностью, – когда, напри-мер, дед Сеттембрини назвал баррикады «престоломнарода» и заявил, что «копье гражданина» должнобыть «освящено на алтаре человечества».

Ганс Касторп догадывался, почему он так внима-тельно слушает Сеттембрини, – правда, еще не впол-не отчетливо, но догадывался: он считал это в ка-ком-то смысле своим долгом, уже не говоря о томособом ощущении каникулярной безответственности,возникающей обычно у путешественника и у гостя, –они ни от чего не замыкаются и отдаются любомувпечатлению, ибо знают, что завтра или послезав-тра опять снимутся с места и вернутся к привычно-му строю жизни; что-то вроде веления совести – вер-нее, веления и голоса не вполне чистой совести – за-ставляло его слушать рассуждения итальянца, сидязакинув ногу на ногу и покуривая свою «Марию Ман-чини», или когда они втроем поднимались из англий-ского квартала в «Берггоф».

Сеттембрини изображал дело так, что в основеборьбы за господство на земле лежат два принципа:

сила и право, тирания и свобода, суеверие и знание,принцип косности и принцип кипучего движения впе-ред, прогресса. Первый можно назвать началом ази-атским, второй – европейским, ибо именно Европа– родина бунта, критики и преобразующей деятель-ности, тогда как Восток является воплощением непо-движности и бездеятельного покоя. Не может быть ни-какого сомнения в том, какая из этих двух сил в концеконцов победит: конечно, та, которая движет просве-щением и разумным совершенствованием. Ибо всёновые народы, захваченные гуманизмом, вступают наблистательный путь развития, все большую террито-рию завоевывает он в самой Европе, начинает прони-кать и в Азию. Но еще многого не достает для полнойпобеды, и еще много благородных и жертвенных уси-лий должны приложить те, кто хочет блага и чей све-точ не погас, чтобы и в тех странах, где еще не былони восемнадцатого века, ни 1789 года, наконец рух-нули монархии и религиозные системы. Но этот деньпридет, заявил Сеттембрини и лукаво усмехнулся подшелковистыми усами, он придет, если не голубинойпоступью, то прилетит на орлиных крыльях, и взой-дет утренняя заря всеобщего братства народов подзнаком разума, науки и права; он принесет Священ-ный союз гражданской демократии как сияющий про-тивовес трижды проклятому союзу государей и мини-

стерских кабинетов, личным и смертельным врагомкоторых был дед Джузеппе, – словом, всемирную рес-публику. Для этой конечной цели необходимо преждевсего нанести удар по азиатскому, рабскому началу,поразить самый центр косности, жизненный нерв егосопротивления, а он находится в Вене. Австрию на-до разрушить и разбить наголову – во-первых, чтобыотомстить за прошлое, во-вторых, чтобы проложитьпути для господства права и счастья на земле.

Этот последний поворот мысли и выводы, к кото-рым приводили Сеттембрини его широковещатель-ные рассуждения, уже не интересовали Ганса Кастор-па, они просто не нравились ему и даже как-то болез-ненно задевали, точно он ощущал в них личное илинациональное озлобление – уже не говоря об Иоахи-ме, который, едва итальянец заговаривал на эту тему,хмурился, отвертывался, старался не слушать, напо-минал о том, что пора выполнять какое-нибудь оче-редное предписание, либо сворачивал на другое. Да иГанс Касторп не считал нужным уделять внимание та-кого рода отклонениям мысли – они выходили за пре-делы тех взглядов итальянца, воздействию которыхон, в виде опыта, готов был подчиниться; так приказы-вала ему совесть, притом он слышал ее голос стольявственно, что, когда Сеттембрини к ним подсаживал-ся или присоединялся во время прогулок, Ганс Ка-

сторп даже сам толкал его на высказывания его идей.Эти идеи, идеалы и устремления воли, как обыч-

но подчеркивал Сеттембрини, передавались в их се-мье из поколения в поколение. Все трое отдали имвсю свою жизнь и духовные силы – дед, отец и внук,каждый на свой лад; отец не меньше, чем дед Джу-зеппе, хотя он не был, как дед, политическим агита-тором и борцом за свободу, а лишь тихим ученым счувствительной душой, гуманистом, который провелвсю жизнь за письменным столом. Но что такое гума-низм? Любовь к человеку – вот в нем основное, а по-тому гуманист вместе с тем и политик и бунтарь про-тив всего, что пачкает и унижает идею человека. Гума-низм упрекают в том, что он придает чрезмерное зна-чение форме; но ведь и к прекрасной форме он стре-мится в конце концов во имя человеческого достоин-ства и является поэтому блестящей противоположно-стью средневековья, погрязшего не только в суеве-риях и человеконенавистничестве, но и в постыднойбесформенности. Гуманизм с самого начала боролсяза свободу мысли, за жизнерадостность, за то, что-бы небо предоставить воробьям. Прометей! Вот ктобыл первым гуманистом, и он – то же самое, что Са-тана, которого Кардуччи воспел в своих гимнах… Бо-же мой! Если бы кузены слышали, как этот исконныйвраг церкви, выступая в Болонье, громил христиан-

ское слюнтяйство романтиков и издевался над ним!Над священными песнями Манцони! Над поэзией те-ней и лунного света итальянского романтизма, кото-рый он называл «бледной монахиней неба – луной»!Per Baccho23, какое наслаждение было слушать его!А как он, Кардуччи, толковал Данте! Он прославлялего как гражданина «большого города», который от-стаивал мятежную силу, перестраивающую и улучша-ющую жизнь, и боролся против аскетизма и отрица-ния действия, ибо в лице «Donna gentile e pietosa» по-эт воспел вовсе не ту худосочную тень Беатриче, ко-торой поклонялись мистагоги: нет, так звалась его су-пруга, и она в этом стихотворении является воплоще-нием земной мудрости и практического труда…

Ганс Касторп наконец-то услышал кое-что о Дан-те, и притом из самого авторитетного источника. Он,конечно, не мог положиться вполне на слова такогокраснобая, как Сеттембрини, но все же очень инте-ресно, что Данте был, оказывается, просвещеннымжителем большого города. Поэтому Ганс Касторп про-должал слушать, а Сеттембрини уже начал рассказы-вать о себе и заявил, что в его лице, в лице внука Ло-довико, соединились тенденции ближайших предков– гражданские идеалы деда и гуманистические – от-ца, и это выразилось в том, что он сам стал литера-

23 Клянусь Вакхом (ит.).

тором, свободомыслящим писателем. Ибо литерату-ра есть не что иное, как сочетание гуманизма и поли-тики, причем такое сочетание тем естественнее, чтосам гуманизм уже есть политика, а политика – это гу-манизм.

Тут Ганс Касторп насторожился, он силился постиг-нуть последнее утверждение итальянца, надеясь, чтотеперь ему наконец-то откроется вся бездна невеже-ства пивовара Магнуса и что литература окажется нетолько изображением «возвышенных натур».

А слышали когда-нибудь молодые люди, осведо-мился Сеттембрини, о Брунетто Латини, который былгородским писцом во Флоренции в 1250 году? Им на-писана книга о добродетелях и пороках. Он впервыепридал флорентинцам надлежащий лоск, на учил ихораторскому мастерству и искусству управлять своейреспубликой по законам политики.

– Вот, заметьте это себе, милостивые государи! –воскликнул Сеттембрини. – Заметьте! – И он загово-рил о «слове», о культе слова, красноречия и назвалего торжеством человечности. Ибо слово – это чело-веческая честь, и лишь слово делает жизнь достойнойчеловека. Не только гуманизм – гуманность вообще,исконное уважение к человеку и человеческое само-уважение от слова неотделимы, они связаны и с ли-тературой. («Видишь, – говорил позднее Ганс Касторп

двоюродному брату, – видишь, значит, в литературевсе дело в красивых словах. Я сразу это почуял».) Поэтому с ним связана и политика, или правильнее бу-дет сказать: она возникает из их союза, из единствагуманизма и литературы, ибо прекрасное слово рож-дает прекрасное деяние.

– В вашей стране, – продолжал Сеттембрини, –жил двести лет тому назад писатель, чудесный ста-рый болтун. Он придавал огромное значение почер-ку, ибо считал, что прекрасный почерк приводит к пре-красному стилю. Ему следовало пойти немного даль-ше и сказать, что прекрасный стиль приводит к пре-красным деяниям. – Прекрасно писать, продолжал он,развивая свою мысль, это почти то же, что прекрас-но мыслить, а от такой мысли уже недалеко и до пре-красного деяния. Всякая нравственность и нравствен-ное совершенствование родятся из духа литературы,ибо он является одновременно выражением чувствачеловеческого достоинства, гуманности и политики.Да, это одно, одна и та же сила, та же идея, и все этовоплощено в одном слове. Какое же это слово? Оноскладывается из весьма знакомых нам слогов, весьсмысл и величие которых его собеседники едва ли ко-гда-нибудь осознали до конца; это слово – цивилиза-ция! И в то время как губы Сеттембрини выговаривали«цивилизация», он поднял желтоватую правую ручку,

словно провозглашая тост.Молодой Ганс Касторп решил, что все это очень ин-

тересно, но, конечно, ни к чему не обязывает, и слу-шаешь просто так, в виде опыта, а интересно очень,он так и заявил Иоахиму Цимсену, хотя тот держал ворту градусник и мог отвечать только мычанием; к то-му же он старался рассмотреть цифру на шкале и за-нести ее в таблицу и был этим настолько занят, чтоне мог высказать свое мнение по поводу теорий Сет-тембрини. Что касается Ганса Касторпа, то, как мыуже упоминали, он охотно выслушивал всякие теории,не замыкался перед ними, впускал в свой внутрен-ний мир для проверки; причем не мог не отметить,насколько человек бодрствующий выгодно отличает-ся от погруженного в дурацкую мечтательность. КогдаГанс Касторп бывал в таком состоянии, он мысленноне раз бросал в лицо Сеттембрини слово «шарман-щик» и изо всех сил пытался оттереть от остальногообщества, ибо итальянец «мешал»; когда же он бодр-ствовал, то вежливо и внимательно выслушивал егоречи и добросовестно старался сгладить и подавитьподнимавшиеся в нем возражения против взглядов имнений этого самозваного ментора. Ибо возраженияпросыпались в нем, этого он не мог отрицать; одни жи-ли в его душе раньше, всегда и неизменно, другие воз-никали из теперешнего положения вещей, из его от-

части явных, отчасти потаенных переживаний «здесьнаверху».

Но что же такое человек? Почему так легко об-манывает себя его совесть? И когда в нем говорит«долг», почему ухитряется он услышать даже в голо-се долга поощрение своей страсти? Из чувства дол-га, во имя объективности и справедливости выслуши-вал Ганс Касторп декларации Сеттембрини и с самы-ми благими намерениями обдумывал его взгляды наразум, республику и прекрасный стиль, готовый под-даться их воздействию. И тем легче предоставлял онсвоим мыслям и мечтам уноситься в совсем проти-воположном направлении; говоря откровенно, мы по-дозреваем, мы даже убеждены в том, что он ради то-го только и выслушивал Сеттембрини, чтобы полу-чить от своей совести то разрешение, которого онаему до сих пор не давала. Но что или кто же находил-ся на другом берегу, противоположном патриотизму,человеческому достоинству и гуманистической лите-ратуре, на берегу, к которому Ганс Касторп считал се-бя вправе вновь устремить свои чувства и помыслы?Там находилась… Клавдия Шоша с ее киргизскимиглазами, расслабленная, подточенная червем болез-ни; и когда Ганс Касторп вспоминал о Клавдии (впро-чем, «вспоминал» слишком равнодушное слово, что-бы выразить всю его устремленность к ней), ему сно-

ва чудилось, будто он в Голштинии, на озере, сидитв челноке и переводит усталый, ослепленный взор сзападного берега, залитого жестким, словно глянце-витым, дневным светом, на восточную часть неба, гдецарит окутанная туманами лунная ночь.

Градусник

Ганс Касторп считал недели своего пребывания в

санатории от вторника до вторника, так как он при-был во вторник. Уже прошло несколько дней послеоплаты счета, представленного за вторую неделю, –ровно 160 франков, что в конце концов очень скром-но и дешево, особенно если принять во внимание тонеоплачиваемое, что входило в состав здешней жиз-ни, – правда, его и оплатить нельзя, поэтому оно, вид-но, и не вносилось в счет, – а также некоторые развле-чения, стоимость которых при желании вполне можнобыло высчитать, – как, например, курортные концер-ты два раза в месяц или лекции Кроковского. Нет, этобыло недорого, даже если считать только обслужива-ние, удобную комнату и пять обильных трапез в день.

– Действительно не бог весть сколько, скорее де-шево, жаловаться не приходится, – говорил гость або-ригену. – Значит, тебе нужно в месяц… ну, скажем,шестьсот пятьдесят франков за стол и квартиру, аведь сюда входит еще и лечение. Допустим, ты за ме-сяц выложишь еще тридцать франков чаевых, еслиты человек порядочный и тебе приятно видеть вокругприветливые лица. Выходит всего шестьсот восемь-десят франков. Хорошо. Ты скажешь, что есть еще

всякие побочные и накладные расходы. Ну, ведь тра-тишь же деньги на вино, косметику, сигары, иной разпойдешь куда-нибудь или захочешь прокатиться, вре-мя от времени оплачиваешь счет сапожника или порт-ного. Допустим. Однако, при всем желании, ты дажетысячи франков в месяц не истратишь! Даже восьми-сот марок. А в год это не составит и десяти тысяч ма-рок. И уж во всяком случае не больше. Но ты пример-но столько и проживаешь.

– Считать в уме – дело похвальное, – отозвалсяИоахим. – Я и не подозревал, что ты в этом так силен.Ты сразу вывел всю сумму за год, и это не малое до-стижение. Ты определенно кой-чему на учился здесьнаверху. Но ты насчитал слишком много. Сигар я некурю и шить себе здесь костюмы тоже не намерен,спасибо!

– Вот видишь, значит, даже слишком много, – ска-зал Ганс Касторп, несколько сбитый с толку. Как вы-шло, что он включил в расходы кузена сигары и новыекостюмы? Однако эта особая способность считать вуме – чистейший обман и заблуждение. Он и в этом,как и во всем остальном, скорее был медлителен илишен огня, а его сообразительность в данном случаеотнюдь не была импровизацией, она была тщатель-но подготовлена, и даже в письменном виде, ибо ГансКасторп однажды вечером, во время лежания (он по

вечерам лежал на воздухе, как все), встал со своегоособенно удобного шезлонга и, следуя внезапно воз-никшей мысли, принес из комнаты карандаш и бумагудля подсчета. Тогда-то он и установил, что его двою-родному брату, да и вообще любому пациенту, чтобысуществовать здесь, нужно двенадцать тысяч фран-ков в год, и для забавы высчитал, что лично он вполнемог бы жить в санатории постоянно, ибо располагалвосемнадцатью-девятнадцатью тысячами франков вгод.

Итак, вот уже три дня как счет за вторую неделюбыл оплачен, и Ганс Касторп рассчитался к обоюд-ному удовольствию; другими словами – уже наступи-ла середина третьей, а следовательно, и последнейнедели его пребывания здесь наверху. В воскресеньеон еще раз вместе со всеми прослушает очереднойконцерт для курортников, в понедельник будет при-сутствовать на очередной лекции Кроковского, – таксказал он себе и двоюродному брату, а во вторник илив среду уедет, и Иоахим опять останется один, бедня-га Иоахим, которого Радамант приговорил еще к богзнает скольким месяцам сидения здесь и чьи мягкиечерные глаза всякий раз затуманивались грустью, ко-гда заходила речь о столь быстро приближающемсяотъезде Ганса Касторпа. Да, подумать только, вот иконец отпуску! Пронесся, пролетел, миновал – даже

не скажешь как. Ведь все-таки им предстояло прове-сти вместе ни больше ни меньше как двадцать одиндень, это целая вереница дней, которую сначала какбудто и глазом не окинешь. И вот вдруг оказалось, чтоостается всего каких-нибудь три-четыре куцых день-ка, правда как бы отяжеленных двумя периодически-ми отступлениями от нормального дневного распо-рядка, но тем не менее уже полных мыслями о проща-нии и сборах в дорогу. Да, три недели здесь наверху– это ничто, ему все об этом твердили. Самая малаяединица времени – месяц, сказал Сеттембрини, и таккак Ганс Касторп не прожил здесь даже полного меся-ца, это было ничто, а не пребывание, мимолетный ви-зит, по выражению гофрата Беренса. Может быть, тообстоятельство, что время проносилось здесь мгно-венно, зависело от повышенного общего сгорания? Иесли Иоахиму предстоит прожить в «Берггофе» ещепять месяцев и этим ограничиться, то такая ускорен-ность жизни здесь должна даже утешать его. Но напротяжении данных трех недель братьям следовалобольше ценить и учитывать время, как при измере-нии температуры, когда предписанные семь минут ка-жутся такими долгими. Гансу Касторпу было искрен-не жаль двоюродного брата, у которого можно былопо глазам прочесть печаль от близкой разлуки с ку-зеном и утраты человеческого общения между ними;

особенно жгучей становилась эта жалость, когда отъ-езжающий думал о том, что бедняга Иоахим будет тутжить и жить, а он опять вернется на равнину и нач-нет работать в области сближающей народы техникисредств сообщения; эта жгучая жалость отзываласьпорой в груди прямо-таки физической болью, до тогорезкой, что он даже начинал сомневаться, окажетсяли в силах бросить Иоахима здесь наверху в одиноче-стве. Столь мучительное ощущение, вероятно, и бы-ло причиной того, что он по собственной инициативевсе реже упоминал о предстоящем отъезде; и толькоИоахим время от времени наводил разговор на эту те-му; Ганс Касторп же, как мы упоминали, из врожден-ного такта и деликатности до последней минуты какбудто не хотел даже вспоминать о нем.

– Будем по крайней мере надеяться, – говорилИоахим, – что, когда ты вернешься вниз, ты почувству-ешь, насколько здесь у нас отдохнул и освежился.

– Да, значит, я буду всем кланяться и скажу, чтоты приедешь самое позднее через пять месяцев, –отвечал Ганс Касторп. – Отдохнул? Ты хочешь знать– отдохнул ли я за эти несколько дней? Допускаю.Несмотря на очень короткий срок, я все-таки отдох-нул. Но, с другой стороны, я столкнулся здесь навер-ху с совершенно новыми переживаниями, – новымиво всех отношениях и очень интересными, но также

и утомительными для души и для тела, и у меня нетощущения, что я с ними справился и вполне аккли-матизировался, а ведь это, вероятно, первое усло-вие всякого отдыха. Моя «Мария», слава Богу, сталапрежней, вот уже несколько дней как я опять курю ее судовольствием. Но время от времени у меня все ещепоявляется кровь на платке, когда я сморкаюсь, а отэтого чертова жара в лице и нелепого сердцебиенияя, видно, до самого отъезда не избавлюсь. Нет, нет,насчет акклиматизации и говорить не приходится, даи срок был слишком короткий. Чтобы вполне акклима-тизироваться и справиться со всеми здешними впе-чатлениями, надо прожить тут подольше, только тогдаможно было бы говорить о поправке и прибавлениибелка. А жаль; жаль потому, что я действительно со-вершил ошибку, мне следовало уделить больше вре-мени для жизни здесь, да и возможность в конце кон-цов была. И у меня такое чувство, что дома, на рав-нине, мне придется отдыхать от этого отдыха и отсы-паться еще три недели, такая меня иногда охватываетусталость. А тут еще, как назло, привязался катар…

Казалось, что Ганс Касторп в самом деле приедетна родину с отчаянным насморком. Должно быть, онпростудился именно во время вечернего лежания навоздухе, в котором вот уже неделя как участвовал,несмотря на сырую и холодную погоду, видимо, ре-

шившую не сдаваться до самого его отъезда. Но онуже знал, что здесь такую погоду не считают плохой:понятие «плохая погода» тут наверху было вообщедовольно неопределенным, больные не боялись ни-какого ненастья, на него почти не обращали внима-ния, и Ганс Касторп, с присущей молодежи впечатли-тельностью и готовностью перенимать взгляды и нра-вы окружающей среды, – Ганс Касторп начал так жеотноситься к погоде. Если дождь лил как из ведра,это еще не значило, что воздух стал менее сухим. Ве-роятно, так оно и было, ведь голова все равно горе-ла, точно находишься в слишком жарко натопленнойкомнате или выпил лишнее. Что касается холода, да-же весьма значительного, то прятаться от него в ком-нату было бессмысленно, так как, если не шел снег,отопление бездействовало, и сидеть дома было ни-сколько не уютнее, чем лежать в зимнем пальто, лов-ко завернувшись в два толстых шерстяных одеяла,на своем балкончике. Даже напротив: такое лежаниебыло несравненно уютнее, то есть попросту оказы-валось самым приятным жизненным положением, вкотором Ганс Касторп когда-либо находился, причемна эту оценку отнюдь не могло повлиять ироническоезаявление некоего писателя и карбонария, что поло-жение сие присуще «горизонталам». Особенно при-ятным бывало оно по вечерам, когда на столике ря-

дом горела лампочка, Ганс Касторп посасывал люби-мую сигару, доставлявшую ему опять прежнее удо-вольствие, и наслаждался неизъяснимыми удобства-ми здешних шезлонгов; правда, кончик носа леденел,руки, державшие все те же «Ocean steamships», сты-ли и синели, но через арку лоджии он любовался тем-неющей долиной, где огоньки горели то россыпями, тогроздьями и откуда каждый вечер, по крайней мере втечение часа, сюда наверх доносилась музыка, зна-комые певучие звуки, приятно смягченные расстояни-ем: фрагменты из опер, отрывки из «Кармен», «Труба-дура» и «Фрейшютца», мелодичные вальсы, бравур-ные марши, в такт которым бодро покачиваешь голо-вой, резвые мазурки. Мазурки? Марусей звали ее, этудевушку с маленьким рубином на пальце; а на сосед-нем балкончике за толстой стенкой из молочного стек-ла лежал Иоахим, и время от времени Ганс Касторпосторожно перебрасывался с ним несколькими сло-вами, учитывая присутствие всех других лежавших пососедству «горизонталов». Иоахиму тоже лежалосьнеплохо на его балкончике, но он был немузыкален ине мог так живо наслаждаться вечерними концертами,как Ганс Касторп. Тем хуже для него. Зубрит, наверно,вместо этого русскую грамматику!

Сам Ганс Касторп быстро забывал о лежавших наодеяле «Ocean steamships» и с увлечением слушал

музыку, радостно открывая для себя ее прозрачнуюфактуру; а когда оркестр исполнял какую-нибудь осо-бенно характерную, полную настроения музыкальнуюпьесу, он с готовностью отдавался ее воздействию ивспоминал при этом даже с враждебностью рассуж-дения Сеттембрини, когда тот, например, заявлял, чтосчитает музыку политически неблагонадежной; ведьтакое заявление, в сущности, ничем не лучше разго-воров его деда Джузеппе об Июльской революции ишести днях творения.

Да, Иоахим не мог так наслаждаться музыкой, чуж-до было ему и удовольствие от курения пряной сига-ры; но он столь же удобно, как и кузен, располагал-ся на своем балкончике, вкушая уединение и спокой-ствие. День кончался, и с ним кончались все тревоги,можно было быть уверенным, что сегодня уже большеничего не произойдет, нас уже не постигнут никакиепотрясения, мышцам нашего сердца не понадобитсяусиленно работать, и вместе с тем не приходилосьсомневаться, что завтра, со всей вероятностью, вы-текающей из ограниченности, своеобразия и тех илииных сочетаний обстоятельств, все начнется сначала;двойное ощущение неизбежности этого завтра и без-опасности на сегодня было особенно приятно и, вме-сте с музыкой и вновь обретенным удовольствием откурения «Марии», делало для Ганса Касторпа вечер-

нее лежание одним из наиболее счастливых состоя-ний его жизни.

Однако, невзирая на все приятности, этот гость,этот хлипкий новичок успел во время вечернего лежа-ния (а может быть, и еще где-нибудь) схватить силь-ную простуду. У него, видимо, начинался ужасный на-сморк, который сидел в лобной пазухе: нос заложило,язычок в гортани болел, воздух не входил, как обычно,по предназначенному для него каналу, а проникал струдом, холодный и раздражающий, вызывая ежеми-нутный кашель; за ночь голос Ганса Касторпа превра-тился в глухой и сиплый, словно пропитой, бас; моло-дой человек, по его собственному свидетельству, всюночь глаз не сомкнул и то и дело поднимал голову сподушки, так как горло удушливо саднила мучитель-ная сухость.

– Вот досада, – сказал Иоахим, – даже как-то нелов-ко. Простуды, как тебе известно, здесь не reçus24, ихне признают, при особой сухости здешнего воздухаони официально отрицаются, и плохо пришлось бытому пациенту, который вздумал бы заявить Беренсу,что простужен. У тебя, конечно, другое дело, ты в кон-це концов имеешь право простудиться. Хорошо, еслибы нам удалось при остановить катар, внизу знают,как это сделать, но тут… сомневаюсь, чтобы тут этим

24 Приняты (фр.).

хоть сколько-нибудь заинтересовались. Лучше у насне болеть, все равно никто не обратит внимания. Этодавнишняя теория, напоследок и ты с ней столкнешь-ся. Когда я приехал, здесь была одна дама, она целуюнеделю хваталась за ухо и жаловалась на боль; нако-нец Беренс посмотрел ей ухо. «Можете совершенноне беспокоиться, – сказал он, – это не туберкулез». Натом дело и кончилось. Ну, посмотрим, чем тебе можнопомочь. Завтра утром, когда ко мне придет массажист,я скажу ему. Такой здесь порядок, а он передаст комуследует, и, может быть, тебя все-таки полечат.

Так сказал Иоахим, и служебный механизм оправ-дал себя. В пятницу, когда Ганс Касторп возвратил-ся к себе после утреннего моциона, в дверь постуча-ли, и состоялось его личное знакомство с фрейлейнМилендонк, или «старшей», как ее называли; до сихпор он видел эту перегруженную заботами даму толь-ко издали – она либо выходила из комнаты больно-го, либо пересекала коридор, чтобы войти в другую,либо появлялась на минуту в столовой, и он слышалее пискливый голос. Теперь она сама к нему пожало-вала; услышав его кашель, она жестко и отрывистопостучала в дверь костяшками пальцев и, не успелон сказать: «Войдите», распахнула ее, причем, шаг-нув через порог, тут же откинула голову и еще раз про-верила номер.

– Тридцать четыре, – громко пискнула она. – Пра-вильно. – Послушайте, молодой человек, on me dit quevous avez pris froid. I hear, you have caught a cold. Wy,kaschetsja, prostudilisj, – говорят, вы простудились? Накаком языке прикажете объясняться с вами? Вижу,что по-немецки. А-а, гость молодого Цимсена… Но яспешу в операционную. Там нужно одного хлорофор-мировать, а он наелся салата из бобов. За всем ведьне доглядишь. И как это вас угораздило здесь подхва-тить простуду?

Ганс Касторп был шокирован ее манерой выра-жаться, – а еще дама старого дворянского рода! Гово-ря, она все время забегала вперед, точно описывалапетли, беспокойно вертела головой с задранным, что-то вынюхивающим носом, как хищная птица в клетке,и помахивала перед собой веснушчатой, слегка сжа-той рукой с оттопыренным большим пальцем, словнохотела сказать: «Ну, живо, живо, живо! Говорите са-ми, не слушайте меня, тогда я скорее уйду». Ей бы-ло лет сорок – низенькая особа с бесформенной фи-гурой, в белом с поясом медицинском халате и с гра-натовым крестиком на груди. Из-под сестринской ша-почки выбивались жидкие рыжеватые космы, водяни-сто-голубые воспаленные глаза – на одном к тому жесидел весьма зрелый ячмень – неуверенно шныряли,нос был вздернутый, рот лягушачий, причем искрив-

ленная нижняя губа выдавалась вперед, и фрейлейнМилендонк при разговоре загребала ею, как лопатой.И все-таки Ганс Касторп разглядывал ее со всей тойскромной терпимостью и простодушным дружелюби-ем, какие были ему присущи.

– Что это еще за простуда, а? – снова спросила«старшая», пытаясь придать своему взгляду прони-цательность, что ей никак не удавалось, ибо глаза еенеудержимо бегали по сторонам. – Мы таких простудне любим. А вы часто простужаетесь? Ваш двоюрод-ный брат тоже часто простужался? Сколько вам лет?Двадцать четыре? В таком возрасте это бывает. Да, ивот вы приезжаете сюда наверх и схватываете просту-ду? А нам с вами, молодой человек, здесь не полага-лось бы говорить о «простуде», эта чепуховина быва-ет только у вас там внизу. (Выражение «чепуховина»прозвучало как-то особенно неуместно и вульгарно вее устах, при этом она противно выпятила нижнюю гу-бу.) У вас самый настоящий катар дыхательных путей,допускаю, да и по глазам видно. (Она снова сделалапопытку проницательно уставиться на него, и ей этоопять не удалось.) Но катары бывают не от простуды,они бывают в результате инфекции, к которой чело-век оказался восприимчивым, и вопрос только в том,безобидная у вас инфекция или не очень безобидная,все остальное – чепуховина. (Опять это отвратитель-

ное слово.) Ваша восприимчивость, будем надеяться,имеет в большинстве случаев вполне безобидный ха-рактер, – продолжала она и как-то странно взгляну-ла на него своим весьма зрелым ячменем. – Вот вамвполне безобидное антисептическое средство. Можетбыть, от него вам и станет легче. – Она извлекла из ви-севшей на поясе черной кожаной сумки какой-то паке-тик и положила на стол. Это был формаминт. – Впро-чем, вид у вас утомленный; точно у вас жар. – Онапродолжала смотреть ему в лицо, причем взгляд еевсе-таки соскальзывал куда-то в сторону.

– Вы измеряли температуру?Он ответил отрицательно.– А почему? – спросила она, подгребла искривлен-

ной нижней губой и выпятила ее.Он промолчал. Этот малый был, видимо, еще очень

молод, и у него осталась от школы привычка молчать,когда его спрашивают, а он не знает, что ответить.

– Вы что же – вообще никогда не измеряете темпе-ратуру?

– Измеряю, сударыня. Когда у меня жар.– Молодой человек, температуру измеряют прежде

всего, чтобы узнать, есть ли жар. А сейчас, по ваше-му мнению, у вас нет жара?

– Право, не знаю, сударыня; никак не пойму. Позна-бливает меня и в жар бросает уже давно, с тех пор как

я сюда приехал.– Ага. А где же ваш градусник?– Я не захватил его с собой, сударыня. Зачем? Ведь

я приехал сюда только в гости, я здоров.– Чепуховина! И меня вы позвали потому, что здо-

ровы?– Нет, – вежливо улыбнулся он, – потому что я слег-

ка…– Простудились? Поверьте, такие простуды мы ви-

дели не раз. Нате! – сказала она, снова порылась всумке, извлекая оттуда два длинных кожаных футля-ра, черный и красный, и положила на стол.

– Вот этот стоит три с половиной франка, а этотпять. Конечно, лучше если вы возьмете за пять, это ужна всю жизнь, разумеется, при бережном обращении.

Улыбаясь, взял он со стола красный футляр и от-крыл. Словно некая драгоценность, лежал стеклян-ный термометр на красном бархате футляра, в желоб-ке, точно соответствовавшем его форме. Градусы бы-ли отмечены красными черточками, десятые – черны-ми. Цифры тоже были красные, тонкий нижний конецградусника заполнен зеркально отсвечивающей рту-тью. Холодный ртутный столбик стоял очень низко –гораздо ниже цифры нормального животного тепла.

Ганс Касторп знал, как должен вести себя человек,у которого есть самоуважение и чувство собственного

достоинства.– Я возьму вот этот, – заявил он, даже не взглянув

на другой. – Этот, за пять. Разрешите сейчас же…– Идет! – пискнула старшая сестра. – Когда покупа-

ешь полезную вещь, жадничать нечего! Не спешите,поставим вам в счет. Давайте сюда, мы еще его спу-стим, совсем вниз загоним, вот. – И она взяла у негоиз рук градусник, несколько раз встряхнула, так чтортуть упала еще ниже, до цифры 35.

– Не беспокойтесь! Меркурий опять поднимется,опять полезет вверх, – сказала она. – Вот вам вашапокупка! Вы, наверно, знаете, как это у нас делает-ся? Суете под ваш уважаемый язык, держите семьминут, четыре раза в день, покрепче сжимаете ваши-ми драгоценными губами. До свидания, молодой че-ловек! Желаю утешительных данных.

Она исчезла.Ганс Касторп, отвесив поклон, продолжал стоять у

стола и смотрел то на дверь, в которую вышла Милен-донк, то на оставленный ею градусник. «Значит, этои была старшая сестра фон Милендонк, – подумалон. – Сеттембрини терпеть ее не может, и действи-тельно, в ней есть что-то неприятное. И этот ячменьбезобразен, впрочем, не всегда же у нее ячмень. Нопочему она все время называет меня «молодой чело-век»? Да еще пропускает «в» посередине? Что-то тут

есть залихватское, неприятное. И градусник всучиламне – видно, всегда таскает запас в сумке. Говорят, ихздесь везде полным-полно, во всех магазинах, дажетам, где никак не ожидаешь, говорил Иоахим. Но мнене пришлось и пальцем шевельнуть, чтобы достатьего, как с неба свалился. – Ганс Касторп вынул из фу-тляра изящную вещицу, поглядел на нее и тревожнопрошелся с ней несколько раз по комнате. Сердце ко-лотилось торопливо и громко. Он посмотрел на бал-конную дверь, потом сделал движение, словно хотелвыйти в коридор и повидать Иоахима, однако переду-мал, остался у стола и откашлялся, чтобы проверить,не глухо ли звучит его голос. Потом опять кашлянулнесколько раз. – Да, необходимо проверить, нет ли уменя жара от этого насморка», – сказал он себе, то-ропливо сунул градусник в рот, кончиком под язык, такчто инструмент торчал у него наискось и вверх меж-ду губ, а губы крепко стиснул, чтобы не проникал воз-дух извне. Потом взглянул на часы-браслет: тридцатьшесть минут десятого. И стал ждать, чтобы прошлисемь минут.

«Ни одной секундой дольше, – думал он, – и ни од-ной секундой меньше. На меня можно положиться, непреуменьшу и не преувеличу. Ко мне не нужно под-саживать «немую сестру», как к той особе, о которойнам рассказывал Сеттембрини, кажется, ее звали От-

тилия Кнейфер…» И он принялся ходить по комнате,прижимая градусник языком.

Время тянулось, назначенный ему срок казалсябесконечно долгим. Когда он взглянул на стрелки, ис-пугавшись, что пропустил нужное мгновение, он уви-дел, что прошло всего две с половиной минуты. Онделал тысячу движений, брал в руки разные предме-ты и водворял их на место, незаметно для двоюрод-ного брата вышел на балкон и начал разглядыватьпейзаж, эту высокогорную долину, все детали которойбыли ему уже так хорошо знакомы, ее пики, кряжии отвесы, выступавшую слева кулису «Бременбюля»,хребет которого косо спускался к Давосу, а склоны за-росли буйным желтоголовником, горные нагроможде-ния справа, названия которых он давно знал наизусть,Альтейнскую стену – отсюда представлялось, что оназамыкает долину с юга, – посмотрел вниз, на клум-бы и дорожки сада, на грот в скале и на пихту, при-слушался к негромкому гулу голосов, доносившему-ся из общей галереи, где лежали больные, вернул-ся в свою комнату, попытался переложить поудобнеетермометр во рту, потом еще раз движением локтяобнажил запястье и поднес к глазам руку с часами.И вот наконец, насилу-насилу, точно их тащили, во-локли и подгоняли пинками, прошли шесть минут. Нотак как он, стоя посреди комнаты, вдруг задумался, и

мысли его поплыли, то последняя минута проскольз-нула незаметно, точно кошка, новое движение локтяоткрыло ее тайное исчезновение; оказалось, что ГансКасторп даже слегка запоздал, и уже прошла третьвосьмой минуты, когда он, сказав себе, что ничего тутстрашного нет и это не имеет никакого значения, вы-хватил градусник изо рта и растерянно уставился нанего.

Он не сразу разглядел его показания, блеск ртутисливался с отсветами на чуть скругленной стекляннойоболочке: то казалось, что ртутный столбик поднял-ся очень высоко, то он совсем исчезал; Ганс Касторпподносил градусник к глазам, вертел в разные сторо-ны, но ничего не видел. Наконец, при удачном пово-роте, он уловил уровень столбика, отметил его и за-думался. Меркурий действительно сильно вытянулся,столбик поднялся довольно высоко, на несколько де-сятых выше границы нормального тепла крови; у Ган-са Касторпа было 37,6.

Утром, между десятью и половиной одиннадцатого,37,6 – это многовато, это уже «температура», жар, по-явившийся в результате какой-то инфекции, к которойего организм оказался восприимчивым; весь вопрос втом – какая же это инфекция. 37,6 – выше температу-ра не поднималась даже у Иоахима, да и ни у кого изходячих больных, – только у тех, кто считался тяже-

ло больным либо «морибундусом» и лежал в постели.Ни у Клеефельд с ее пневмотораксом, ни… ни у ма-дам Шоша. Правда, это не совсем то, у него ведь толь-ко «простудная» температура, как принято говоритьвнизу, в долине. Но отделить одно от другого и прове-сти точную границу было бы трудно. Ганс Касторп по-дозревал, что не сейчас только, когда он проснулся,появилась эта температура, Меркурия следовало за-просить раньше, с самого начала, как и рекомендовалгофрат Беренс. Теперь ясно, что его совет был оченьразумен, а Сеттембрини был кругом не прав, когда такиздевался над ним, – Сеттембрини со своей респуб-ликой и прекрасным стилем. Ганс Касторп теперь пре-зирал и республику и прекрасный стиль, он все вновьи вновь проверял показания термометра, хотя ртут-ный столбик то и дело терялся в отсветах на стекле;но сколько бы он ни вертел термометр, он убеждалсявсе вновь и вновь, что Меркурий показывает 37,6, иэто – утром, задолго до полудня!

Ганса Касторпа охватило глубокое волнение. Онпрошелся несколько раз по комнате с градусником вруке, причем продолжал держать его горизонтально,боясь, что если опустит, то изменятся и показания; за-тем бережно положил на умывальник, взял пальто иодеяла и вышел на балкон; устроившись в шезлонге,он накрылся одеялами, как его учили, уже опытной

рукой подвернул с боков и снизу сначала одно, потомдругое и вытянулся в кресле, ожидая второго завтра-ка и прихода Иоахима. Порой он улыбался, и, каза-лось, он улыбался кому-то. Порой его грудь судорож-но поднималась, и из его пораженного катаром горлавырывался кашель.

Когда Иоахим в одиннадцать часов, с последнимударом гонга, зашел за ним, чтобы вместе идти зав-тракать, он застал двоюродного брата еще в шезлон-ге.

– Ну что же ты? – удивленно спросил он, подходяк шезлонгу.

Ганс Касторп помолчал, глядя перед собой. Затемответил:

– Да, последняя новость, у меня температура.– Что это значит? – удивился Иоахим. – Тебя лихо-

радит?Ганс Касторп опять помедлил с ответом, затем

несколько небрежно пояснил:– Лихорадит меня, дорогой мой, уже давно, с тех

пор как я здесь. Но сейчас речь идет не о моих субъ-ективных ощущениях, а о точных показаниях. Я изме-рял себе температуру.

– Измерял? Чем же? – испуганно воскликнулИоахим.

– Градусником, конечно, – отозвался Ганс Касторп

насмешливо и довольно строго. – «Старшая» прода-ла мне градусник. Почему она упорно называла ме-ня «молодой человек» – понять не могу. Корректно-стью она, видимо, не отличается. Но она, несмотряна спешку, продала мне очень хороший градусник, иесли ты хочешь проверить, сколько на нем, можешьвзглянуть, он в комнате, на умывальнике. Повышениеминимальное.

Иоахим тут же повернулся и вошел в комнату. Вый-дя снова на балкон, он сказал нерешительно:

– Да, тридцать семь и пять десятых с половиной…– Значит, Меркурий немного опустился! – торопли-

во пояснил Ганс Касторп. – Было шесть.– Минимальным это повышение никак нельзя на-

звать, ведь еще утро, – сказал Иоахим. – Приятныйсюрприз, – продолжал он, стоя перед шезлонгом ку-зена, как стоят перед «приятным сюрпризом», – упер-шись руками в бока и склонив голову. – Придется тебелечь в постель.

Но у Ганса Касторпа был готов ответ.– Не вижу, – сказал он, – почему я с 37,6 должен

укладываться в постель, когда многие, да и сам ты, снеменьшей температурой разгуливаете точно здоро-вые.

– Но ведь тут другое дело, – возразил Иоахим, –у тебя заболевание острое и безобидное. Просто на-

сморк с температурой.– Во-первых, – начал Ганс Касторп, даже поделив-

ший свою речь на «во-первых» и «во-вторых», – мненепонятно, почему при безобидном жаре – допустим,что такой жар бывает, – почему при безобидном жарея должен лежать в постели, а при вредном – наоборот,быть на ногах. А во-вторых, я же тебе сказал, что на-сморк ничуть не усилил жар, который был и раньше.Я считаю, – закончил он, – что 37,6 – это 37,6. Если выможете разгуливать с такой температурой, то могу и я.

– Но мне пришлось пролежать четыре недели, ко-гда я при ехал, – вставил Иоахим, – и только когда вы-яснилось, что температура от постельного режима неснижается, мне разрешили встать.

Ганс Касторп улыбнулся.– И что же? – спросил он. – Я думаю, так вышло по-

тому, что у тебя нечто иное. Мне кажется, ты сам за-путался. То ты настаиваешь на различии, то прирав-ниваешь одно к другому. Это же чепуховина…

Иоахим резко повернулся на каблуке, и когда дво-юродный брат опять увидел его загорелое лицо, оноказалось чуть темнее.

– Нет, – возразил Иоахим, – ничего я не прирав-ниваю, путаник ты. Я хочу сказать одно: ты отчаяннопростужен, ведь по голосу слышно, и тебе надо лечь,чтобы сократить процесс болезни, ведь ты же на той

неделе решил ехать домой, но если ты не желаешь, яимею в виду – ложиться, можешь этого не делать. Яничего тебе не предписываю. А теперь пора завтра-кать, мы и так опаздываем!

– Верно! Пошли! – сказал Ганс Касторп и сбросил ссебя одеяло. Он зашел в комнату, чтобы пригладитьщеткой волосы, и, пока он причесывался, Иоахим ещераз проверил показания градусника, лежавшего наумывальнике; Ганс Касторп издали следил за ним. За-тем они спустились вниз и снова – в который раз – за-няли свои привычные места в столовой, где, как все-гда в этот час, на всех столах так и светилось белиз-ною молоко.

Когда карлица принесла Гансу Касторпу стаканкульмбахского пива, он решительно отказался. Лучшесегодня не пить пива. «Нет, вообще ничего, большоеспасибо, разве глоток воды». Он привлек всеобщеевнимание. Как так? Что это за новшества? Почему онне хочет пива?

– У меня небольшая температура, – небрежно бро-сил Ганс Касторп. – Всего 37,6. Пустяки.

Тут они угрожающе подняли указательные паль-цы; Ганс Касторп почувствовал себя как-то странно.А они склоняли головы набок, лукаво прищуривалиодин глаз и помахивали перед собой пальцем, слов-но им вдруг открылись какие-то дерзкие и пикантные

проделки человека, до сих пор строившего из себяневинность.

– Ну, ну, смотрите, – сказала учительница, и дажепух на ее щеках словно покраснел, когда она грозилаему пальцем. – Хороши, хороши, нечего сказать. Ай-яй-яй!

– Э-ге-ге, – подхватила и фрау Штёр и тоже погро-зила – не пальцем – красным обрубком, поднеся егок носу. – У него, оказывается, темпы, у господина го-стя-то. Значит, теперь он наш, такой же пропащий, какмы!

Даже двоюродная бабушка, сидевшая на том кон-це стола, шутливо погрозила ему с хитрой улыбкой,когда до нее дошла весть, что он нездоров; а хоро-шенькая Маруся, которая до тех пор едва обраща-ла на него внимание, наклонилась в его сторону и,прижав к губам апельсинный платочек, посмотрела нанего своими круглыми карими глазами; не мог не при-соединиться к остальным и господин Блюменколь, ко-гда фрау Штёр ему все рассказала, – и тоже погрозилпальцем, хотя сделал это не глядя на Ганса Касторпа,и только мисс Робинсон держалась по-прежнему за-мкнуто и безучастно. Иоахим сидел, благовоспитанноопустив глаза.

Ганс Касторп, которому льстило столь усердноеподдразнивание, считал нужным скромно отнекивать-

ся.– Нет, нет, – говорил он, – вы ошибаетесь, все это

совершенно безобидно, просто у меня насморк, види-те, глаза не смотрят, грудь заложило, я всю ночь каш-лял, довольно неприятная история…

Но они не внимали его оправданиям, смеялись имахали руками в знак протеста.

– Да, да, да, все это выдумки и отговорки, жар отнасморка. Знаем! Знаем! – Затем все вдруг потребо-вали, чтобы Ганс Касторп немедленно показался вра-чу. Новость всех оживила, и во время завтрака из всехсеми столов их стол был самым шумным. Особен-но усердствовала фрау Штёр. Эта женщина с крас-но-сизым тупым лицом, трещинками на щеках и пыш-ным рюшем у ворота впала в какую-то судорожнуюболтливость и начала распространяться относитель-но особых приятностей кашля; да, есть что-то увле-кательное и даже сладостное, когда ощущаешь, как всамой глубине груди возникает щекотка, она все рас-тет, растет – и тогда напрягаешься изо всех сил, чтобыэта спазма и судорога разрешилась кашлем; такое жеудовольствие доставляет чиханье, человек вдруг ис-пытывает неудержимое желание чихнуть, с упоениемделает два-три бурных вдоха и выдоха, а затем бла-женно отдается удовлетворению своей потребности,и в этот миг, в сладкий миг чиханья забывает обо всем

на свете. Ведь иногда чихаешь несколько раз подряд.Вот вам бесплатные радости здешней жизни, не всели равно какие! Весной, например, расчесываешь се-бе обмороженные места – а они так приятно зудят, –расчесываешь что есть мочи, до крови, до бешенства,до сладострастия. А если взглянешь при этом в зерка-ло, то увидишь вместо своего лица какую-то дьяволь-скую рожу.

Отвратительные разглагольствования невоспитан-ной фрау Штёр продолжались до тех пор, пока не кон-чилась эта короткая, но сытная трапеза; кузены под-нялись, чтобы, следуя расписанию, совершить вто-рую ежедневную прогулку, а именно – вниз, в Да-вос-курорт. По пути Иоахим молчал, погруженный всвои думы, а Ганс Касторп сопел заложенным носом,и скрипучий кашель то и дело вырывался из его про-стуженной груди. Когда они возвращались, Иоахимсказал:

– Я хочу предложить тебе одну вещь: сегодня пят-ница, завтра после обеда я иду на ежемесячныйосмотр. Это не общее обследование, но Беренс ме-ня кое-где простукает и заставит Кроковского кое-чтозаписать. Ты мог бы пойти со мной и попросить, что-бы заодно выслушали и тебя. Ведь это смешно: будьты дома, ты бы непременно позвал Хейдекинда. Аздесь, где есть два специалиста, ты разгуливаешь се-

бе с температурой, не знаешь, что с тобой, серьезноли это и не лучше ли все-таки лечь в постель.

– Хорошо, – сказал Ганс Касторп, – как хочешь. От-чего же не сходить. И потом даже интересно разок по-присутствовать на осмотре.

На том кузены и порешили, а когда они поднялисьнаверх к санаторию, судьбе было угодно, чтобы онистолкнулись с самим гофратом Беренсом, и им уда-лось тут же изложить ему обстоятельства дела.

Беренс выходил из подъезда, долговязый, вытянувдлинную шею, в сдвинутом на затылок цилиндре и ссигарой во рту; щеки у него были синие, глаза навы-кате, он казался преисполненным энергии и заявил,что направляется в местечко, где намерен посетитьнескольких больных в порядке частной практики, асейчас только что крепко поработал в операционной.

– Приятного аппетита, господа, – сказал он. – Всепутешествуете? Все странствуете? Хорошо в широ-ком мире! А я только что участвовал в неравном по-единке между ножом, операционной пилой и чело-веческим организмом – великое дело, знаете ли, ре-зекция ребер! Раньше, бывало, пятьдесят процентовоставались на операционном столе. Теперь все этоделается лучше, но и сейчас иные господа нередкораньше времени убираются отсюда mortis causa25. Н у,

25 По причине смерти (лат.).

сегодняшний хоть шутки понимал, молодцом держал-ся… Ведь, кажется, вздор – человеческое ребро, ко-торое уже не ребро, а мягкая часть, знаете ли, непри-стойность, легкое извращение идеи, так сказать. Ну,а вы? Как ваше драгоценное самочувствие? Хорошоживется вдвоем, а, Цимсен, старая лиса? Вы поче-му же льете слезы, господин турист? – вдруг обратил-ся он к Гансу Касторпу. – Лить слезы публично здесьне разрешается. Запрещено правилами распорядка.А то все начнут нюни распускать.

– Да у меня насморк, господин гофрат, – ответилГанс Касторп. – Не знаю как, но я ухитрился заполу-чить жестокий катар. Кашляю, и грудь порядочно за-ложена.

– Вон что! – отозвался Беренс. – Что ж, вам надопосоветоваться с опытным врачом.

Оба рассмеялись, и Иоахим ответил, сдвинув каб-луки:

– Мы так и намерены сделать, господин гофрат.Завтра я иду на обследование, и мы хотели попроситьвас, не будете ли вы так добры посмотреть заодно имоего двоюродного брата. Вопрос в том, сможет ли онво вторник выехать отсюда…

– Эн-ве, – сказал Беренс. – Эн-ве-о-пе – не возра-жаю, охотно посмотрю. Давно пора! Раз уж человекпопал сюда, нужно этим воспользоваться. Но навя-

зываться, конечно, никому не охота. Значит, завтра вдва, после кормежки!

– У меня, кроме того, еще небольшая температу-ра, – заметил Ганс Касторп.

– Да что вы говорите! – воскликнул Беренс. – И вывоображаете, что это для меня новость? Думаете, уменя глаз нет? – И он поднес огромный указатель-ный палец к слезящимся, покрасневшим и выкачен-ным глазам, – сначала к одному, потом к другому. – Исколько же у вас?

Ганс Касторп скромно сообщил цифру.– С утра? Гм, недурно. Для начала вовсе не так без-

дарно. Н у, значит, завтра в два, оба. Сочту за осо-бую честь! Вводите в себя пищу, приятного аппети-та. – Сгибая колени, загребая ручищами, он начал тя-желым шагом спускаться по дороге, и сигарный дымразвевался за его плечом, словно темный флажок.

– Все вышло, как ты хотел, – сказал Ганс Касторп. –Удачнее быть не могло, вот я и попал в пациенты.Впрочем, что он может сделать, самое большее – про-пишет лакричный сок или грудной чай; и все-таки при-ятно почувствовать заботу врача, когда нездоровит-ся. Но почему у него такой бесшабашный тон? Внача-ле это казалось мне забавным, а в конце концов ста-ло просто неприятно. Ну как можно говорить «вводи-те в себя пищу, приятного аппетита»? Что за галима-

тья! Можно сказать «кушайте, приятного аппетита»,«кушайте» – слово, так сказать, поэтическое, ну как«хлеб наш насущный», и вполне уместно. Но «вводи-те пищу» – голая физиология, и желать тут аппетитаможно только в насмешку. Не нравится мне и его ку-ренье, оно пугает меня, я же знаю, что это ему вреднои ведет к меланхолии. Сеттембрини уверяет, что этабесшабашная веселость – напускная, а у Сеттембри-ни критический ум, меткие суждения, в этом ему неоткажешь. И мне следовало бы глубже разбиратьсяв людях и не принимать все за чистую монету, тут онправ. Но иной раз начинаешь с осуждения, с порица-ния и справедливой досады, а потом открывается что-то совсем другое, не имеющее никакого отношенияко всяким оценкам, и – конец моральной строгости, апрекрасный стиль и республика кажутся просто пош-лостью…

Он пробормотал еще что-то нечленораздельное,точно ему самому было трудно разобраться в своихмыслях. Двоюродный брат лишь взглянул на него ис-коса и сказал «до свидания», после чего они разо-шлись по своим комнатам и балконам.

– Ну, сколько? – вполголоса спросил через некото-рое время Иоахим, хотя не мог видеть, что Ганс Ка-сторп взялся за термометр… И Ганс Касторп ответилс напускным равнодушием:

– Все то же.Действительно, войдя в комнату, он взял с умы-

вальника свою изящную утреннюю покупку, несколь-ко раз встряхнул градусник, чтобы сбить вниз столбикртути, показывавший неинтересную для него теперьцифру 37,6, и, сунув в рот это подобие стеклянной си-гары, уже как старожил растянулся в шезлонге. Од-нако, несмотря на большие ожидания и на то, что онпродержал градусник под языком полных восемь ми-нут, Меркурий поднялся лишь до тех же 37,6; темпера-тура была, безусловно, повышенная, однако не боль-ше, чем утром. После обеда поблескивающий стол-бик дотянулся до 37,7, а вечером, когда пациент по-чувствовал себя крайне утомленным всеми волнени-ями и неожиданностями этого дня, замер на 37,5; ра-но утром он показал всего 37, но к полудню снова до-стиг вчерашнего уровня. Таково было положение делна другой день, когда настал час обеда, после которо-го должно было состояться свидание с врачом.

Впоследствии Ганс Касторп вспоминал, что за этимобедом мадам Шоша была в золотисто-лимонномсвитере с крупными пуговицами и каймой на карма-нах; свитер был новый, во всяком случае для ГансаКасторпа, и она, войдя, как обычно, с опозданием,на миг встала в этом свитере лицом к залу, словнопоказывая себя. Затем, как делала пять раз в день,

неслышно проскользнула к своему столу, мягким дви-жением опустилась на стул и, болтая с соседями, при-нялась за еду; Ганс Касторп, как обычно устремивсвой взор на «хороший» русский стол, мимо Сеттемб-рини, сидевшего за поперечным столом, на этот раз сособым вниманием следил за движениями ее головы,когда она говорила, и снова отметил выгнутую линиюзатылка и поникшие плечи. Что касается мадам Шо-ша, то она во время всего обеда ни разу не поверну-лась и не окинула взглядом зал. Но когда убрали де-серт, когда большие часы с цепями и маятником, ви-севшие на поперечной стене зала, над «плохим» рус-ским столом, пробили два часа, это удивительное со-бытие все же свершилось и потрясло Ганса Кастор-па своей загадочностью. Пока часы били раз и два,пленительная больная медленно повернула голову истан и через плечо, открыто, не таясь, посмотрела всторону его стола и не только стола вообще – нет,она посмотрела именно и только на Ганса Касторпа,притом с легкой улыбкой, игравшей вокруг сжатых губи узких Пшибыславовых глаз, словно хотела сказать:«Ну, что же ты? Пора! Отчего ты не уходишь?» (Ведькогда говорят только глаза, они обращаются на «ты»,если даже губы еще ни разу не произнесли «вы».)

Происшествие это ошеломило Ганса Касторпа ивзволновало до глубины души – он едва поверил сво-

им глазам, растерянно взглянул сначала на ее лицо,затем на лоб и, скользнув взглядом по волосам, уста-вился куда-то в стену. Разве она знает, что он идет се-годня в два часа на прием? Все говорило за то, чтознает. И вместе с тем это представлялось настолькоже невероятным, как если бы она узнала, о чем ондумал минуту назад; а думал он о том, не передатьли гофрату через Иоахима, что ему стало лучше и онсчитает осмотр излишним; но от ее вопросительнойулыбки преимущества такого плана тотчас померкли,и их заменила перспектива безнадежной скуки. Од-нако через мгновение свернутая салфетка Иоахимаоказалась уже на столе, он многозначительно поднялброви и кивнул, приглашая Ганса Касторпа встать, от-весил поклон соседям по столу и направился к две-ри, а Ганс Касторп, словно захмелев, но твердым ирешительным шагом вышел за ним из столовой с та-ким ощущением, словно ее взгляд и улыбка все ещепокоятся на нем.

Они со вчерашнего утра не говорили о намеченномна сегодня визите и теперь шли в молчаливом едино-душии. Иоахим спешил: назначенное время уже про-шло, а гофрат Беренс требовал точности. Их путь велпо коридору, тянувшемуся на одном уровне с землей,мимо конторы, а затем по опрятной, покрытой натер-тым до блеска линолеумом лестнице вниз, в «под-

вальный» этаж. Иоахим постучал в дверь прямо на-против лестницы; на ней висела фарфоровая таблич-ка с надписью, возвещавшей о том, что здесь нахо-дится ординаторская.

– Войдите! – крикнул Беренс, особенно подчерки-вая второй слог. Он стоял посреди комнаты в халате,в правой руке у него был стетоскоп, которым он посту-кивал себя по боку.

– Быстрей, быстрей, – сказал он и устремил выпу-ченные глаза на циферблат стенных часов. – Un росоpiù presto, Signori!26 Мы существуем здесь не толькодля ваших высокородий!

За одним из сдвоенных письменных столов сиделдоктор Кроковский, его бледность особенно подчерки-валась черной люстриновой блузой, локтями он опи-рался на доску стола, в одной руке держал перо, дру-гую запустил в бороду; перед ним лежали бумаги, ве-роятно, истории болезней, и он смотрел на вошедшихс тупым выражением лица, как бы подчеркивая этим,что присутствует здесь только в роли ассистента.

– Ну-ка, давайте ваш кондуит! – ответствовал гоф-рат на извинения Иоахима, взял у него из рук темпе-ратурный листок и принялся рассматривать его, а темвременем пациент, спеша обнажить верхнюю частьтела, торопливо снимал с себя одежду и вешал ее

26 Поторопитесь немножко, господа! (ит.)

на стоявшую у двери вешалку. На Ганса Касторпа ни-кто не обращал внимания. Сначала он стоя созерцалпроисходившее, потом уселся в старомодное креслос обшитыми бахромою ручками, рядом с которым сто-ял столик и на нем – графин с водой. Вдоль стен тяну-лись шкафы с толстыми книгами по медицине и пап-ками с документами. Больше мебели не было, кромеобтянутой белой клеенкой кушетки с подвижным из-головьем и бумажной салфеткой, прикрывавшей по-душки в изголовье.

– 37,7, 37,9, 37,8, – бормотал Беренс, листаянедельные записи, куда Иоахим аккуратно заносилрезультаты измерений, производившихся им пять разв день.

– Все еще жаро́к, любезный Цимсен, едва ли вы мо-жете утверждать, что после недавнего обследованиястали крепче («недавно» – это было четыре неделиназад). Инфекция еще сидит, инфекция сидит, – про-должал он. – Ну, в один день с этим не покончишь, мыже не волшебники.

Иоахим кивнул и пожал голыми плечами, хотя могбы возразить, что ведь он здесь наверху не со вче-рашнего дня.

– А как обстоит дело с покалываньем у правого хи-луса, где хрипы были особенно резкие? Лучше? Ну-ка, подойдите. Мы вас осторожненько выслушаем. –

И обследование началось.Зажав под мышкой стетоскоп, расставив ноги и от-

кинувшись назад, гофрат Беренс начал выстукиватьИоахима сверху, от правого плеча; он взмахивал ки-стью правой руки и стучал мощным средним пальцем,как молотком, подпирая ее левой. Затем стал стучатьпод лопаткой, вдоль правого бока и ниже, а Иоахим,уже привыкший к подобным процедурам, поднял пра-вую руку, чтобы врач мог постучать и под мышкой. Тоже было проделано с левой стороны, а покончив сэтим, Беренс скомандовал: «Кругом!» – и обследовалгрудную клетку. Он постучал у самой шеи под ключи-цей, над грудью и ниже, сначала справа, потом слева.Настучавшись, он перешел к выслушиванию; прило-жив ухо к одному концу стетоскопа, приставлял его кспине и к груди Иоахима – всюду, где перед тем высту-кивал. Он требовал при этом, чтобы Иоахим то глубо-ко дышал, то кашлял. Это, видимо, очень утомлялобольного, ибо он под конец едва переводил дух и наглазах у него выступили слезы. А гофрат Беренс, по-чти одними и теми же словами, отрывисто доклады-вал обо всем, что слышал там, внутри его тела, свое-му ассистенту за письменным столом, причем ГансуКасторпу невольно вспоминалась сцена у портного,когда одетый по-модному господин снимает с другогогосподина мерку для костюма и в строго установлен-

ной последовательности прикладывает сантиметр тотут, то там к телу заказчика, измеряя объем груди,длину конечностей, и диктует цифры обмера своемупомощнику, ссутулившемуся над столом.

– Короткое, укороченное… – диктовал гофрат Бе-ренс. – Везикулярное, – отметил он, и потом еще раз:– Везикулярное (это, видимо, было хорошо). Жест-кое, – он сделал гримасу, – очень жесткое… Хрипы.

А доктор Кроковский все это записывал совершен-но так же, как помощник портного.

Ганс Касторп следил за всем происходящим сИоахимом, склонив голову набок, погруженный в за-думчивое созерцание его торса, его ребер (у него,слава Богу, еще все ребра были целы) – при каждомвздохе они резко выдавались над впадиной живота, –его золотисто-смуглого стройного юношеского торса стемными волосами на груди и на сильных руках; на ки-сти одной из них поблескивали золотые часы-браслет.«Плечи спортсмена, – думал Ганс Касторп, – он всегдалюбил гимнастику, а по мне ее хоть совсем не будь, –с этим связано и его влечение к военному делу. Всегдаон стремился к тому, чтобы тело у него было крепкое,гораздо больше, чем я, или во всяком случае иначе;я ведь в душе человек сугубо штатский и заботился отом, чтобы потеплее была вода в ванне, да как бы по-вкуснее поесть и выпить, а он старался быть мужчи-

ной, добиваться чисто мужских успехов. И вот теперьего тело действительно, хотя и не совсем так, как онпредставлял себе, заняло главное место и приобрелорешающее и самостоятельное значение, и это сдела-ла болезнь. Оно охвачено жаром, не желает освобож-даться от инфекции и окрепнуть, как бы страстно бед-няга Иоахим ни мечтал о том, чтобы стать солдатомвнизу, на равнине. Вот он, статен видом, как сказано вПисании, настоящий Аполлон Бельведерский, до по-следнего завитка волос. Но внутри у него сидит бо-лезнь, и снаружи он весь горячий от болезни; болезньделает человека гораздо более телесным, в болез-ни человек становится только телом…» Тут Ганс Ка-сторп испугался, оторвал взгляд от обнаженного тор-са Иоахима и испытующе заглянул ему в глаза, в егобольшие черные кроткие глаза, на которых от усилен-ного дыхания и кашля сейчас стояли слезы, – во вре-мя обследования эти глаза с печалью смотрели ку-да-то поверх Ганса Касторпа, в пустоту.

Тем временем гофрат Беренс закончил осмотр.– Что ж, Цимсен, хорошо, – сказал он. – Все в по-

рядке, насколько это возможно. В следующий раз (тоесть через месяц) везде будет еще немного лучше.

– Сколько же, господин гофрат, вы полагаете…– Опять торопите? Как вы будете муштровать сво-

их солдат, если вы в жару? Я сказал вам недавно, что

полгодика можете, если хотите, считать с того дня, ноне забывайте – это минимум. В конце концов здесь ужне так плохо, отдайте нам хоть справедливость, у насне каторга и не… сибирские рудники! Или вы счита-ете, что есть все же какое-то сходство? Ладно, Цим-сен! Довольно! Следующий! Кто там еще желает? –крикнул он и посмотрел перед собой. Вместе с темон простер руку, державшую стетоскоп, к доктору Кро-ковскому; тот поднялся и взял трубку, чтобы произве-сти дополнительно небольшой ассистентский осмотрИоахима.

Вскочил и Ганс Касторп и, не сводя глаз с гофратаБеренса, который стоял задумавшись, расставив ногии открыв рот, торопливо начал раздеваться.

Он так спешил, снимая через голову пикейную ру-башку с манжетами, что запутался в ней. И вот оннаконец встал перед гофратом Беренсом – белоко-жий худой блондин, тот же Иоахим Цимсен – только вштатском варианте.

Однако гофрат Беренс не смотрел на него, все ещепогруженный в свои мысли. Доктор Кроковский ужеуселся на место, а Иоахим Цимсен начал одеваться,когда Беренс наконец-то соблаговолил обратить вни-мание на того, кто теперь стоял перед ним.

– Ах, так это вы! – сказал он, схватил Ганса Кастор-па за плечо своей ручищей, отодвинул от себя и начал

пристально разглядывать. Но не в лицо смотрел он,как делают обычно, когда смотрят на человека, а наего тело; бесцеремонно повертывал туда и сюда, какповертывают тело, изучал и его спину.

– Гм, – проговорил он, – давайте-ка послушаем, каквы звучите. – И тоже начал его выстукивать.

Он выстукивал Ганса Касторпа в тех же точках, чтои Цимсена, и не раз возвращался к ним. Особеннодолго выстукивал он какое-то место слева над ключи-цей и несколько ниже, видимо, сравнивая звук.

– Слышите? – спрашивал он каждый раз доктораКроковского. И доктор Кроковский, сидевший в пятишагах от него за письменным столом, каждый раз ки-вал, что да, мол, слышит; задумчиво уперся он подбо-родком в грудь, прижав к нему бороду, так что концыее задрались.

– Дышите глубже! Кашляйте! – командовал гоф-рат, снова завладевший стетоскопом; и Гансу Кастор-пу пришлось основательно поработать легкими минутдесять, пока гофрат его выслушивал. Беренс не про-износил ни слова, а только приставлял стетоскоп, ипритом не раз, то к одному месту, то к другому, именнок тем, которые он перед тем выслушивал. Потом су-нул трубку под мышку, заложил руки за спину и уста-вился в пол между собою и Гансом Касторпом.

– Да, Касторп, – сказал он, впервые назвав его про-

сто по фамилии, – дело обстоит praeter-propter27, тоесть именно так, как я с самого начала и подозревал.Я взял вас на заметку, Касторп, теперь можно в этомпризнаться, и именно с той минуты, как удостоилсянезаслуженной чести познакомиться с вами, – и я ре-шил с почти полной уверенностью, что вы по сути де-ла уже наш и со временем это сами поймете, как ужемногие из тех, кто приезжали сюда для развлечения ипоглядывали на все задрав нос, а в один прекрасныйдень оказывалось, что им было бы весьма невред-но, – и не только «не вредно», прошу понять меня пра-вильно, – отбросить все эти замашки стороннего на-блюдателя и задержаться здесь на несколько болеедолгий срок.

Ганс Касторп изменился в лице, а Иоахим, намере-вавшийся пристегнуть помочи, остановился и, словнооцепенев, прислушался…

– У вас такой милый симпатичный кузен, – продол-жал гофрат, мотнув головой в сторону Иоахима и по-качиваясь с носка на каблук, – вот он, надеюсь, ско-ро сможет сказать, что был когда-то болен, но, еслимы этого добьемся, это только покажет, что все-такион был болен, ваш двоюродный брат, а это a priori,как выразился философ, бросает некоторый свет и навас, дорогой Касторп…

27 Здесь – приблизительно так (лат.).

– Но ведь он приходится мне только сводным кузе-ном, господин гофрат.

– Ладно, ладно, не станете же вы отрекаться от сво-его родственника. Сводный или не сводный – это всеже кровное родство. С какой стороны?

– С материнской, господин гофрат. Он – сын свод-ной…

– А ваша матушка находится в добром здравии?– Нет, она умерла. Она скончалась, когда я был еще

маленьким.– О! И от какой же причины?– От закупорки сосудов, господин гофрат.

Конец ознакомительного

фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».Прочитайте эту книгу целиком, купив полную ле-

гальную версию на ЛитРес.Безопасно оплатить книгу можно банковской кар-

той Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильноготелефона, с платежного терминала, в салоне МТСили Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.День-ги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другимудобным Вам способом.