Особенности провинциальной идентификации: географические постоянные и политические

переменные

Люкшин Д. (Казань)

Стилистика социального поведения в национальном формате определяется

множеством условий, важнейшим из которых является географическая среда,

в пространстве которой происходит, развёрнутое во временном континууме,

историческое становление антропологических сообществ. Формирование

пространства национальной культуры в значительной степени детерминиро-

вано географической локализацией процессов антропосоциогенеза.

Необъятность России исключает единый топос. Географически страна

представляет из себя несколько различающихся природно-климатических

зон, особенности, которых долгое время доминировали в процессе антропо-

социогенеза. Географические и исторические условия формирования терри-

тории Российской империи предопределили формирование в её составе таких

социокультурных общностей, географическая локализация которых сущест-

венно отличается от современного национально-административного деления

Российской Федерации, что обусловливает специфические проблемы как при

идентификации, так и при её изучении. Исторически сформировавшаяся ло-

кальная идентификация в значительной степени определяет политические и

культурные характеристики российских регионов. Поэтому вопрос о нацио-

нальном единстве России продолжает оставаться открытым. Помимо практи-

ческого подхода он сохраняет и теоретическую актуальность: мыслимо ли

вообще единство сообщества, составленного из многочисленных этнических,

конфессиональных, культурных и т. п. общностей, разбросанных на бескрай-

них просторах евроазиатского Севера?

2

Говорить о едином коммуникативном пространстве Российской империи

едва ли уместно: поколения чукчей могли рождаться и умирать, не подозре-

вая о том, что русские государи давным-давно взирают на них как на своих

холопов. Естественно, что идентификация подданных и самоидентификация

населения самым решительным образом не совпадали. Модернизаторские

усилия правящих элит в конце XIX–ХХ веках, сопровождавшиеся формиро-

ванием единого информационного поля, инициировали в России такие под-

вижки общественного сознания, вектор которых до сих пор остаётся факти-

чески за рамками научного анализа, а промежуточные результаты (до

конечных дело ещё не скоро дойдёт) не оценены даже приблизительно.

Ситуация осложняется тем, что базовые ментальные характеристики,

присущие различным группам российского населения в эпоху «старого по-

рядка» отнюдь не очевидны. Россияне, таким образом, представляет из себя

сообщество, генезис которого исследован едва ли лучше, чем у племён Ама-

зонии. Его социальная структура — результат анастрофических процессов,

интенции которых лишь иногда опосредовались государством, несмотря на

декларируемые его агентами намерения контролировать все сферы частной и

публичной жизни страны. Собственно говоря, претензия рассматривать тер-

риторию и население России как собственное подворье (являвшееся отличи-

тельной характеристикой московского стиля государственного управления и

унаследованное, элитами, сменявшими Рюриковичей), очевидно вступавшая

в противоречие с возможностью её реализовать, определили специфику от-

ношений между госаппаратом и населением. Последнее могло беззаботно

предаваться обычным занятиям, до тех пор государство, персонифицирован-

ное отрядом казаков или ратников, не заявляло своих прав на его «имение и

живот» (имущество и продукцию). Аппетиты обычно бывали умеренными,

но претензии настойчивы, а аргументы — весьма убедительны. Поэтому для

населения проще и дешевле оказывалось отдать, то что приглянулось госуда-

ревым слугам, надеясь (вполне, впрочем, обоснованно) компенсировать по-

тери за время их отсутствия.

3

Московское государство, вскормленная с конца золотоордынского ко-

пья, до начала XVII века не видела необходимости в популяризации своей

легитимности и не видела необходимости принимать на себя ответственность

за народное благосостояние. С другой стороны — население, усвоившее бла-

годаря наследникам Джучи, что государство «забирает всё, до чего только

может дотянуться, и ничего не даёт взамен, и что ему надобно подчиняться,

потому что за ним сила» (Р. Пайпс), находило такой порядок вещей вполне

естественным. В конечном итоге, исторически сложился определённый тип

«общественного договора», условия которого оказались приемлемы для обе-

их сторон: до тех пор пока один служилый приходился более чем на

300 тяглецов население безропотно несло необременительное государево

«тягло», стремясь лишь как можно меньше иметь дело с начальством. Опас-

ливое недоверие и благоговейный ужас перед которым воспитывались в на-

роде всей традицией московской жизни.

Русские государи, требуя от своих «холопьев» демонстрации самоуни-

чижительного подобострастья, кажется не слишком обольщались относи-

тельно реальных пределов собственной власти. До тех пор пока основным

средством передвижения оставалась лошадь, а сплетни —основным спосо-

бом сбора и передачи информации установить некое подобие регулярного

управления можно было лишь в непосредственной близости от столицы. По

мере удаления от Москвы становилось всё сложнее контролировать населе-

ние, а следовательно — приходилось ему доверять. Уже тот факт, что высе-

ляемые с подмосковных земель крестьяне составили опору русской экспан-

сии на Восток заставляет внимательнее присмотреться к характеристикам

московского политического устройства и, по крайней мере поставить вопрос,

о выгодах, доставляемых населению России русским деспотизмом.

Современная историография исходит из хронологической очевидности

того, что устройство национального государства в России и создание Россий-

ской империи — параллельные, одновременные процессы, практически не-

отличимые друг от друга. Однако, если во времени эти сюжеты действитель-

4

но неразделимы, то их историко-культурные векторы расходятся, позволяя

легко отделить сценарий формирования национального государства, от коло-

ниальных сюжетов. Даже самые поверхностные наблюдения динамики рос-

сийской экспансии указывают на то, что в отличие от Западной Европы, где

колониализм (как государственная политика) вызревал в государствах, кото-

рые могли позволить навязать свои национальные традиции соседям, исполь-

зуя тем или иным путём достигнутое превосходство в ресурсах, первые ос-

мысленные попытки генезиса национального единства были предприняты

российскими государями уже после того как их личное подворье неожиданно

оказалось одной из крупнейших мировых империй.

Россия, по скудости своих ресурсов, была лишена возможности генери-

ровать национальный политический режим опираясь на собственные силы.

Поэтому складывание национального государства сделалось возможным

(идеология национального строительства вообще возникает лишь в XIX веке)

после освобождения от ордынской дани и ограбления москвичами в XV–XVI

веках русских и поволжских земель, доставившего московским государям

избыток средств, необходимый для содержания вооружённых сил, пригод-

ных не только для обороны от кочевников, но и для регулярных операций за

пределами вотчины московских государей. Такой «нестандартный» вид ко-

лониализма исключал чёткую самоидентификацию различных групп россий-

ского населения. Жители Московии, так и не успев понять кто они, оказались

подданными Российской империи. Причём в их повседневной жизни никаких

изменений не произошло. Что же касается государства, то оно долгое время

ограничивалось примитивным разделением всех своих подданных на «слу-

жилых» и «тяглецов»; «православных» и «неправославных». Подозревалось,

правда, существование неких «инородцев», но их этнические и конфессио-

нальные характеристики не уточнялись, поскольку от обычных подданных их

отличало своеобразие податной системы.

Поволжье — регион ранней российской колонизации, территория на ко-

торой апробировались технологии ассимиляции новых земель. Включённая в

5

состав московского государства ещё в XVI веке, она была не только местом

миграции российского крестьянского населения, но и своеобразным трам-

плином для развития российской экспансии на Восток. Данное обстоятельст-

во решительным образом способствовало её интеграции в геосоциальное

пространство России. Однако поволжский регион исторически не относился

к «русским землям», (территориям, входившим в вотчину Рюриковичей). По-

этому её ассимиляция не входила в политические планы российских госуда-

рей, совершаясь благодаря частным усилиями вотчинников, первопроходцев

и «гулящих людей».

К тому же «подрайская землица» (как называли левый берег Волги госу-

даревы люди) была отрезана от Москвы лесами и Волгой. Автохтонное насе-

ление говорило на непонятном языке и кажется было враждебным. Его обы-

чаи и технологические приёмы отличались от привычных московских

образцов. Формирование локальной общности московского образца в По-

волжье потребовало адаптации к природной среде и развития навыков меж-

конфессионального общения. Тем более что русская диаспора в Казани была

уничтожена во время покорения Казанского ханства. Новая социокультурная

среда явилась результатом взаимного сближения автохтонной и московской

традиций, проходившего в географически ограниченном пространстве. Уда-

ление от Москвы и отсутствие государственной поддержки, заставляли пере-

селенцев рассчитывать на свои, довольно ограниченные силы, поэтому от-

крытые конфликты с местным населением могли иметь фатальные

последствия для земледельческих сообществ. Строго говоря, для них не было

особых причин: земли хватало всем, а население Среднего Поволжья (как

пришлое, так и автохтонное) не отличалось избыточной воинственностью.

В рамках традиционных представлений о собирании русских земель, пе-

реход под скипетр православного государя должен был сопровождаться ут-

верждением православия на вновь примысленных землях. Эта процедура ка-

залась настолько естественной, что христианизация рассматривалась как одна

из составляющих процедуры распространения московского суверенитета на

6

Казань и Астрахань — резиденции наследников Чингисхана. Слава заволж-

ских царей, по логике translatio imperii (перехода империи) должна была под-

нять величие московского государя на небывалую высоту, уровняв предста-

вителей младшей ветви Рюриковичей с византийскими цезарями. Но если

жители Малой и Белой Руси с энтузиазмом воспринимали попечение Вели-

корусских государей о сохранении чистоты православной веры, то автохтон-

ное население восточных уделов отнюдь не проявляло склонности к приня-

тию святого крещения, стремясь сохранить приверженность традиционным

верованиям — исламу или язычеству. Государевым людям и миссионерам

впервые пришлось столкнуться здесь с открытым и массовым сопротивлени-

ем христианизации. Причём, если усилия миссионеров приносили результаты

слишком медленно, то попытки силой утвердить православие среди новых

подданных привели к тому, что в Казанской земле вспыхнуло некое подобие

народного восстания. Естественно, что в XVI веке мятежники не могли из-

брать в качестве лозунга ничего лучше сохранения «веры отцов». На их сча-

стье, Иван IV больше был увлечён сведением счётов со своими бывшими на-

персниками, поэтому проекты последовательных «христианизаторов»

остались не реализованы, а сами они вскоре сгинули. Программа христиани-

зации поволжских жителей, оказалась практически свёрнута уже через три

года после взятия Казани.

Коллизии московской придворной политики своеобразно преломлялись

в повседневной практике. То обстоятельство, что заволжские земли оказа-

лись практически неуправляемы стимулировало энергичный захват примы-

слов вотчинниками, стремившимися переселить за Волгу как можно больше

своих крестьян и холопов, дабы вывести их с бедных подмосковных земель и

уберечь от ревнивого государева ока. Туда же устремились и массы «чёр-

ных» крестьян, привлечённые едва ли не впервые представившейся земле-

дельцам Северо-восточной Руси возможностью прокормиться с земли и под-

гоняемые желанием оказаться подальше от московских мытарей. В результате

русская миграция в Поволжье хотя и оказалась вне государственного контро-

7

ля, оставалась достаточно интенсивной. Переселяясь на восточный берег

Волги русские крестьяне переносили сюда и привычные хозяйственные на-

выки оправдавшие себя в Подмосковье. Лучшее качество заволжских земель

способствовало сохранению традиционных аграрных технологий, которые

позволяли получать неплохие результаты, а это, в свою очередь, обеспечива-

ло стабильность традиционной социальной структуры общинной деревни на

новом месте. Стратегия ассимиляции Поволжья, особенно явно обозначив-

шаяся после присоединения Астраханского ханства, покоилась на двух китах:

сотрудничестве с лояльными местными элитами и гарантиях сохранения

фискальной системы, утвердившейся со времён Золой Орды. Инкорпориро-

вав таким способом остатки нерусских элит в состав новой администрации

(если вообще уместно говорить об администрации в допетровской России)

удалось добиться свободы рук на заволжских землях, обеспечив русским

земледельцам возможность относительно спокойно трудиться на благо госу-

даря и бояр. До тех пор пока государевы люди не лезли во внутреннюю

жизнь инородческих общин, на присоединённых землях сохранялись покой и

стабильность. Лучшим подтверждением правильности боярского прагматиз-

ма может служить отсутствие сколь-нибудь серьёзных сепаратистских дви-

жений в поволжско-уральском регионе в период смуты начала XVII века.

В конечном итоге, государство сочло за благо присоединиться к вотчинной

экспансии, сулившей неслыханные барыши и обеспечило защиту границ от

набегов соседних кочевых племён.

Сотрудничество с нерусской аристократией не было революционным

шагом для правительства России. Традиция боярских переходов, известная с

Киевских времён, позволяла держать двери широко открытыми для всех же-

лающих поступить на государеву службу. Представителей опальной ордын-

ской знати с давних пор находили прибежище при дворе московских (и не

только московских) государей, приводя с собой родственников и челядь.

Правда до XVI века приходилось иметь дело только с беглецами, но и боль-

шинство действующей знати имели знакомцев, а то и родственников, среди

8

московской аристократии. Поэтому политический альянс знати оказался лег-

ко достижим и достаточно прочен, что в конечном итоге и обусловило спо-

койствие в регионе. Даже если нерусское население и пыталось бунтовать —

без организации и руководства, его удавалось быстро успокоить.

Что касается отношений между чёрными людьми, то, по причине отсут-

ствия интенсивных межконфессиональных контактов и интеркультурного

взаимодействия, они неизбежно оказались добрососедскими. Вплоть до де-

мографического взрыва середины XIX века мигрантам и автохтонам удава-

лось счастливо избегать контактов, а следовательно — конфликтов, доволь-

ствуясь социальной активность внутри своих общин.

Поэтому интеркультурные коммуникативные процессы на бытовом

уровне носили случайный характер, и в основном ограничивались торговыми

связями. Попытки государства структурировать региональный социум в при-

вычном вотчинно-поместном формате, фрагментарные и непоследователь-

ные, едва ли можно назвать успешными. Собственно говоря, историческая

уникальность поволжского социокультурного анклава обусловлена тем, что

коммуникативные процессы, протекали на этой территории без пристального

государственного контроля.

Другой важной составляющей поволжской идентичности является Волга

— служившая в эпоху «старого порядка» основной транспортной артерией

Российской империи. Если топонимически структурировать историю россий-

ского государства доиндустриального периода, то можно выделить Днепров-

ский, Окский и Волжский периоды. Контроль над Волгой обеспечивал един-

ство внутреннего рынка России и способствовал укреплению

государственного единства страны. В то же время сохранялась культурная и

хозяйственная самобытность региона, опосредованная тем, что политические

интересы российской элиты были сконцентрированы на южном и западном

направлениях. Образно говоря, у государства никак «руки не доходили» за-

няться обустройством быта местного населения по образцу московской вот-

чины. В результате административная структура Казанского ханства, разру-

9

шенная во время похода 1552 года, не была заменена московской. Местные

воеводы, сидели по крепостям, снабжённые недвусмысленными предписа-

ниями, воспрещавшими им вмешиваться в дела местных жителей, на усмот-

рение которых, таким образом, было предоставлено обустройство всех необ-

ходимых социальных институтов. Возникшая в итоге неформальная

структура местного самоуправления, институционализированная крестьян-

скими сходами и персонифицированная владельцами земли, оказалась на ди-

во недорогой и эффективной, соответствовала нуждам местного населения и

позволяла без особых усилий выполнять обязательства перед государством.

Таковы, если можно так выразиться, базовые условия формирования по-

волжского регионального социума. Своеобразие этой социокультурной общ-

ности определялось её хозяйственной самобытностью, обусловленной спе-

цифическими климатическими условиями; относительной административной

автономией, опосредованной особенностями ландшафта; сосуществованием

русского и инородческого населения, статусные позиции которых были прак-

тически равны. При этом, то обстоятельство, что государственные границы

России оказались отодвинуты далеко за пределы Поволжья исключало гене-

зис и канализацию сепаратистских настроений. Идентификация Поволжского

региона в структуре России оказалась неопределённой, тем более что само-

идентификация местного населения сохраняла преимущественно конфессио-

нальный характер.

Идентификационные процессы в традиционных обществах вообще за-

труднены, поскольку слабая дифференциация налогообложения не стимули-

рует бюрократическую любознательность. В пределах же замкнутых кресть-

янских сообществ довольно легко отделить «своих» (тех кто может

претендовать на общественные резервы в видах обеспечения выживания) от

«чужаков» (для которых общинные закрома закрыты). В Среднем и Нижнем

Поволжье к началу XVIII века были представлены тремя типами крестьян:

во-первых, казённые или черносошные крестьяне — лично свободные пере-

селенцы с правого берега Волги, живущие общинами на ничьей земле. Стро-

10

го говоря, ничьей земли в Росси быть не могло — она вся была государева, и

за право жить на ней он требовал податей. Однако, до тех пор царственное

око не обращалось к жителям той или иной деревни, они могли делать всё

что им приходило в голову, лишь бы не забывали вовремя вносить налоги и

исправлять повинности. Свободных крестьян в Поволжье было около 30 про-

центов.

Вторую группу составляли крестьяне, проживавшие в боярских вотчи-

нах и распределённые по примыслам. Сколько их было и чем они были по-

винны своим господам, можно лишь догадываться. Они составляли ещё око-

ло трети населения.

Третья группа крестьян — автохтонное население, так называемые

«ясачники». Из-за эмбрионального состояния административного аппарата в

России эпохи «старого порядка» новоявленных государевых холопьев после

присоединения Казанского и астраханского ханств было не перечесть, поэто-

му автохтонное население было предоставлено своей судьбе. Оставили неиз-

менным и налог, который они выплачивали ханам, так называемый ясак. Ес-

ли при развёрстке податей среди государственных и вотчинных крестьян ещё

пытались соблюсти принцип подворного обложения, то ясак фактически

представлял из себя дань — древнейшую форму фиска. В качестве единицы

налогообложения выступала вся деревня, а то и род, или племя. Уплата лани

скопом оставляла широкий простор для организации социальной структуры,

тем более, что размер ясака был невелик, по сравнению с объёмом развер-

станных по дворам платежей. Таким образом, материальные обязательства

ясачников перед государством были не столь обременительны как у «чёр-

ных» крестьян. Поэтому попытки усмотреть признаки ущербности социаль-

ного статуса ясачников, предпринимаемые некоторыми ревнителями нацио-

нальной гордости инородцев, непродуктивны. То обстоятельство, что в

ясачные гуртом были зачислены все неправославные жители Поволжья, —

как выступившие под знамёнами православного Царя, так и сражавшиеся по

другую сторону, — указывает на то, что появление данного сословия было

11

обусловлено не стремлением московской администрации отблагодарить со-

юзников и чрезмерно отяготить поверженных противников, а невозможно-

стью проводить регулярную фискальную политику.

Кроме перечисленных групп тяглого населения существовали ещё кре-

стьяне удельные (испомещённые в вотчине Государя), монастырские (про-

живавшие в монастырских уделах) и т. п. По своему статусу они приближа-

лись к жителям боярских отчин. Несколько особняком стоят крестьяне

помещичьи, то есть черносошные или удельные крестьяне, отягощённые со-

держанием служилых людей, испомещаемых на корм по деревням по госуда-

реву разумению.

Кроме податного сословия в Поволжье были широко представлены все

слои служилого населения от «однодворцев» и казаков до князей. Картину

дополняли гулящие люди, и разные виды холопов. При этом несмотря на ог-

ромное количество социальных страт социальный статус индивида опреде-

лялся комбинацией его материальным благосостоянием, наличием автоном-

ного источника существования и близостью к власти.

Социальные отношения в эпоху «старого порядка» носили неформаль-

ный характер. Вплоть до середины XVIII российские монархи не могли тол-

ком разобраться кто из их подданных может владеть крестьянами, а кто —

нет. Известно, что в 1756 году Сенат, — исполняя волю Государыни Елиза-

веты Петровны, желавшей видеть потомственное дворянство привилегиро-

ванным сословием, — потребовал от претендентов на титул потомственного

дворянина представить доказательства своего дворянского происхождения,

впервые определив порядок такого доказательства. Неизвестно правда, как

далеко зашла администрация в реализации постановлений Сената. Однако,

очевидно, что до этого рационалистический анализ структуры российского

общества не входил в планы правительства. Её архитектура формировалась

анастрофически (анастрофа — обратный катастрофе процесс, спонтанного

возникновения системы из набора элементов), на основании личностных от-

ношений между участниками социальной коммуникации, как правило, не-

12

формальной. То есть отношения господства и подчинения обусловливались в

русской традиции не насилием или безысходностью, но обоюдной заинтере-

сованностью сторон. Господство, определялось потребностью, испытывае-

мой подвластным, и резонами властителя, доходя порой до полного закаба-

ления и превращаясь в государство (государем в удельной Руси рабы

именовали своего хозяина). Однако, живописуя ужасы крепостной кабалы,

обычно упускают из виду, что при тогдашней плотности населения и полном

отсутствии регистрации найти беглого холопа или крестьянина было крайне

затруднительно. В противном случае законодателям в XVI–XVII веках не

пришлось бы актуализировать экспрессивную функцию права, запугивая

крестьян членовредительскими и дополнительными наказаниями. Нефор-

мальный характер власти, отсутствие её деления на гражданскую и публич-

ную, в купе с отсутствием нормативных гражданских прав и правоохрани-

тельных институтов, исключали корреляцию между авторитетом и статусом

личности, ставили общественную организацию в самую тесную зависимость

от этических и мировоззренческих интенций социальных акторов. Незыбле-

мость деспотической власти российских государей на протяжении долгого

времени свидетельствует о том, что созданная ей управленческая система,

какой бы несовершенной она ни казалась со стороны, не вступала в противо-

речие с интересами большинства российского населения. Однако, ответ на

вопрос о доверии населения к власти и о степени ассоциации себя с вотчин-

ным государством отнюдь не является очевидным. Скорее можно констати-

ровать высокую степень автономии аграрного населения России от полити-

ческой воли столичного центра. Естественно, что чем дальше был

расположен регион от подножия трона тем выше была степень самостоятель-

ности жителей.

В этом смысле на ассимиляцию Поволжья в структуре российского го-

сударства влияли две противоположные тенденции: вотчинно-крестьянская

экспансия и развитие коммуникаций «приближали» его к центру империи, а

внешнеполитическая активность, вектор которой был ориентирован то на

13

Запад, то на Юг — «отдаляла». Пожалуй, впервые серьёзную заявку на при-

волжские ресурсы правительство сделало во времена Петра I. В последние

годы правления Царь-реформатор намеривался бросить победоносную рус-

скую армию в поход к Индийскому океану. По своему обыкновению успеш-

ного исхода наземной операции без поддержки флота он не представлял, по-

этому озаботился заготовкой древесины для будущего каспийского флота.

Корабельные сосны, в изобилии росшие в приволжских лесах, как нельзя бо-

лее соответствовали представлениям Императора о добротном дереве. По

именному повелению большинство лесов были обращены в казённые лесные

дачи, а заготавливать строевую древесину отправили служилых однодворцев,

оказавшихся без надобности в новой русской армии. Следить за качеством

работ прибыли офицеры флота, по этому случаю в 1718 году в Казани даже

учредили Адмиралтейство. Однако, служилые, чтобы избавится от тягостной

и непривычной повинности (большинство служило в иррегулярной кавале-

рии), валом повалили в ясачники, благо происходили они из коренных жите-

лей края. Раздосадованный Государь обложил инородцев подушной податью,

реализовав таким образом свои самодержавные права и номинально причис-

лив автохтонов к подданным русской короны. Окончание административной

ассимиляции Поволжья связано с губернской реформой Екатерины II, учре-

дившей духовное управление мусульман и разделившей нижнее и среднее

течение Волги на несколько губерний. После этих мероприятий правительст-

во сочло быт населения вполне устроенным и фактически предоставило со-

бытиям идти своим чередом. Таким образом. с точки зрения рационально-

фискальной государственной организации поволжские обыватели оказались

полностью имплантированы в тело имперской метрополии. Конфессиональ-

ные различия de facto признавались, однако, никаких практических выводов

из их наличия не делалось.

Само население вплоть дол середины XIX века оставалось совершенно

безучастным к своему статусу, увлечённо предаваясь разнообразным хозяй-

ственным занятием, основным из которых оставалось земледелие, которым к

14

концу XIX века кормилось около 90 процентов населения поволжско-

уральского региона.

Приверженность аграрным занятиям определяется как природно-

климатическими характеристиками региона (чернозёмы, высокая насыщен-

ность водными ресурсами, жаркое лето), так и хозяйственными традициями

местного населения. Отходничество и оброк не получили широко развития в

регионе из-за отсутствия побудительных мотивов расставания с землёй-

кормилицей. Более того, рабочие, приписанные к казённым заводам, обзаво-

дились в своих немногочисленных слободах хозяйством, позволявшем вос-

полнять недостаток полноценного питания. Вместе с тем, приведение под

скипетр Романовых Азово-Причерномоских степей, вожделенных со времён

Владимира Святого, минимизировало значение Поволжья как основной жит-

ницы Империи. Основные торговые и продовольственные магистрали оказа-

лись западнее Москвы. Попытка использовать Казань как форпост для экс-

пансии на Восток, предпринятая правительством в начале XIX века также

оказалась не слишком удачной — планировать покорение Азии было удобнее

в Петербурге, а разворачивать оказалось дешевле из-за Урала. Таким обра-

зом, во второй половине XIX века правительство перестало связывать какие-

то особенные планы с Поволжьем. Здесь экономили буквально на всём: на

численности и жаловании администрации, полиции и воинских континген-

тах, что способствовало неуклонному превращению региона в глухую про-

винцию. Однако, волжско-камское захолустье по прежнему оставалось хо-

зяйственно самодостаточным регионам, население которого без особых

проблем справлялось и с решением задачи собственного выживания, и с обя-

зательствами перед государством.

Волга сохраняла своё значение внутренней торговой артерии, соединяв-

ший хлебные прикаспийские и средневолжские губернии с северными рай-

онами, постоянно испытывавшими дефицит продовольствия. Этот хозяйст-

венный симбиоз стимулируя, с одной стороны, совершенствование аграрных

технологий в южных приволжских землях, а, с другой, — развитие ремесла в

15

губерниях нечернозёмного центра и русского Севера. Крупнейшими речны-

ми портами становятся Нижний Новгород и Астрахань. Казань, в которой

сосредоточены аппараты военного, учебного и судебного округов доминиру-

ет в качестве административного центра всего региона. Однако, экономиче-

ский потенциал Среднего Поволжья остаётся до конца не востребованным.

Сложившийся в бассейне Волги (на месте Великого Сарацинского пути) хо-

зяйственный симбиоз стимулировал развитие внутреннего российского рын-

ка, доставляя хлеботорговцам стабильную прибыль, употребляемую, как пра-

вило, для внедрения глубокой переработки сельскохозяйственной продукции

непосредственно в экономиях. Однако же, доставляемых самодеятельным

способом доходов было явно недостаточно для развития социальной инфра-

структуры, поэтому инвестиционные характеристики Волжско-Уральского

региона оставались невысокими. Впрочем, население, кажется не особенно

заботилось о перспективах экономического развития: «Хлеба с брюхо, платья

с но́шу да денег с ну́жу!», —квинтэссенция крестьянского счастья на протя-

жении ста с лишним лет.

Объединение разрозненных производителей в рамках единого природно-

хозяйственного комплекса посредством рыночного механизма, обусловлен-

ного особенностями внешней среды, открывало возможность для генерации

поволжской социальной общности, но замкнутый характер поволжского

рынка ограничивал возможности самоидентификации, из-за отсутствия виза-

ви, наделённого характерными чертами чужака, присутствие которого ини-

циировало бы процесс самодентификации. Процедура рационально-

системной самоидентификации требует высокого уровня абстрактного мыш-

ления, доступного лишь информационным обществам. В то время как соци-

ально-хозяйственные практики поволжского населения в XIX веке были по

своим параметрам с показателями дописьменных обществ (Миронов Б. и Коз-

лова Н. Социально-историческая антропология В сравнении). Причём, как

показал петербургский историк Б. Миронов, Великие реформы второй поло-

вины XIX века способствовали архаизации крестьянских сообществ. Неакту-

16

альность аналитических процедур для большинства населения Поволжья,

наряду с отсутствием носителей социального вызова, идентифицируемых как

«чужаки» даже в умопостроениях бриколёров (термин структурной антропо-

логии К. Леви-Стросса), которыми несомненно являлись крестьяне-

общинники, фактически исключала возможность самоидентификации по-

волжского населения, во всяком случае до начала ХХ века. Бриколаж как мо-

дус интеллектуального дискурса не предполагает негативную идентифика-

цию, а следовательно и самоидентификацию, внутри автономной социальной

общности, одним из типов которой и является деревенский мир. Обозревая

вселенную бриколёр замечает лишь детали будущих конструкций, которые

могут быть использованы с пользой. Феномены не сулящие выгод попросту

игнорируются, в то время как полезные предметы инкорпорируются в гармо-

ничную систему его жизненного мира. В «Неприрученной мысли» К. Леви-

Стросс убедительно доказал, что данный тип мышления не может служить

основанием для сегрегации сообществ или индивидов. Более того, сообщест-

ва эксплуатирующие мифологическую картину мироустройства отличаются

завидной стабильностью и огромным запасом прочности, поскольку нефор-

мализованная традиция не позволяет знанию омертветь. Но вне зависимости

от того признаем ли мы самоидентификацию недоступной или неактуальной

для агарных сообществ поволжского региона, приходится констатировать её

отсутствие.

В такой ситуации модернизаторские потуги представителей правящей

элиты выглядели насилием над традиционным хозяйственным и социальным

укладом (совокупность которых, применительно к деревенским общинам в

дискурсе крестьяноведения обозначается термином «моральная экономика»

крестьянства), и в этом качестве воспринимались основной массой аграрных

производителей без всякого энтузиазма. Усилия правительства, направлен-

ные на инкорпорирование в самобытные российские хозяйственные практики

западных организационно-производственных стратегий (основанных на про-

тестантской трудовой этике), наталкивались на ожесточённое сопротивление

17

общинных структур, не усматривавших никакой надобности в реорганизации

привычной технологии. Интенции реформаторских начинаний искажались и

извращались крестьянами, стремившимися адаптировать усилия правитель-

ства в своих интересах. В значительной степени этому способствовали сла-

бость администрации и попустительство бюрократии, обусловленные как

малочисленностью государственных агентов в провинции, так и дефицитом

солидарности региональных администраторов с центральным аппаратом.

Отмечая распространение социальной агрессии среди населения поволжских

губерний, исследователи справедливо указывают, что причиной крестьянско-

го негодования были экономические мероприятия правительства и стиль ад-

министративного управления и регулирования в провинциях. Примечатель-

но, что Казанская губерния, модернизация которой, вероятно волновала

правительство в предпоследнюю очередь, оказалась одной из наиболее кон-

фликтных областей России. Восстание в селе Бездна, последовавшее за изу-

чением крестьянами Манифеста 19 февраля 1861 года, стало хрестоматийным

примером аграрного беспорядка и вошло даже в школьные учебники по ис-

тории. В годы проведения столыпинской аграрной реформы губерния зани-

мавшая 33-е место среди 40 губерний, в которых происходило выделение

земли в частную собственность, оказалась на 16 месте по числу беспорядков.

Не меньшую активность продемонстрировали крестьяне Среднего Поволжья

и во время всероссийской смуты 1917–1918 годов. Мультиэтничные и поли-

конфессиональные губернии Поволжья вообще создавали массу проблем

столичным модернизаторам, что породило версию об особой активности

инородческого населения, задавленного тяжким гнётом. Но ведь, для того

чтобы как-то определить своё отношение к власти надо знать о её существо-

вании, иметь некоторое представление о её идеально-типических характери-

стиках, что немыслимо для бриколёра, не оперирующего рационально-

логическими абстракциями.

Появление во второй половине XIX века профессиональной интеллиген-

ции, — специфической социальной группы менее всего вписывающейся в

18

сословную структуру российского населения, — не оказало существенного

влияния на идентификацию и самоидентификацию поволжского населения.

Начатые русскими (а в особенности) татарскими интеллигентами поиски на-

циональной самобытности были обусловлены стремлением рационалистиче-

ски локализовать собственную социальную нишу. Поэтому интеллигентные

искания были непонятны для крестьян-общинников, обретавшихся в тради-

ционалистской ментальной ауре. К тому же численность пролетариев интел-

лекта оставалась, в сравнении с численностью крестьян, невысокой, что пре-

пятствовало попыткам организовать массовую, систематическую пропаганду.

Образно говоря, Русь не видела оснований для того, чтобы бросить плуг и

хвататься за топор.

Влияние Великих реформ на самочувствие социального тела Поволжья

не исчерпывалось, однако, кадрово-структурными новеллами. Государство

впервые, со времён Золотой Орды, настолько цинично дало народу почувст-

вовать его бесправие. Впервые (по выражению С. Ф. Платонова) взглянув на

крестьян как на рабов в середине XVIII, правительство однако имело доста-

точно здравого смысла, чтобы не подчёркивать своё отношение к основному

тяглому сословию России. В середине века XIX-го оно недвусмысленно ука-

зало всему агарному населению, что более никаких интимных отношений

между Властью и Землёй больше быть не должно. Трудно сказать на что на-

деялись реформаторы: то ли на сдерживающую силу традиции, то ли на то,

что успеют размыть социальные опоры общинного образа жизни, но в любом

случае они явно просчитались. полагая крестьян наивными тугодумами. Кре-

стьянский бриколаж, игнорируя рациональные абстракции, позволяет немед-

ленно и недвусмысленно прояснить в ценностных структурах моральной

экономики вопрос о пользе/вреде, проистекающем от тех или иных интерак-

ций. В этом смысле крестьянское сознание генетически невосприимчивое к

идеологическим концептам даже более эффективно, ведь оно остаётся неза-

мутнённым. Его носитель, не имея возможности почувствовать удовольствие

от логицистской экспансии иного сознания, не поддаётся на агитационно-

19

демагогические приёмы и не воспринимает абстрактные лозунги, цепко

удерживая ощущение вредности либо полезности, происходящих изменений.

Так вот крестьяне почувствовали измену, но не предполагали её масштабов.

Уже в годы первой русской революции корреспондент газеты «Волжский

вестник» адресованный старому крестьянину вопрос: почему во время «осво-

бождения» 1861 года крестьяне выходили на «дарственный» надел (по нор-

мативу на одного мужика приходилось в Казанской губернии около

5 десятин земли, однако многие крестьяне предпочли получит половинный

надел, за который не нужно было платить) заведомо не обеспечивающий вы-

живания, получил простой и ясный ответ, что никто и представит себе не

мог, что барин позволит «своим» крестьянам умереть с голода. То есть об-

щинники попытались приспособить правительственную реформу для своих

нужд: и землицы немного задарма получить, и в хозяйстве всё оставить как

есть. На этот раз не прошло: новый управляющий заставив крестьян сполна

платить аренду и подати поставил их на грань разорения. Но, в основном,

общинникам удавалось воздействовать на «своих» бывших помещиков, в ви-

дах обеспечения традиционных хозяйственных выгод. Однако, по итогам аг-

рарной реформы идентификационные индикаторы в русском обществе

трансформировались. «Великая цепь», сковывавшая тяглецов и служилых в

единый русский народ, перестала существовать, но если правительство и свет

об этом знали, более того, всячески содействовали её уничтожению, то в про-

винции об этом пока ещё не догадывались, продолжая обращать взоры на

брега Невы в поисках одобрения и сочувствия. Отвергнутый властью народ

ещё продолжал любить её, но обман не мог оставаться нераскрытым. О глу-

бочайшем потрясении, в которое ввергло большинство подданных Государя

его вероломство, о тяжёлом осознании царской воли как, недостойной Его

низости, писал русский поэт XIX века Н. А. Некрасов, в своей поэме «Кому

на Руси жить хорошо?».

Внешне, между тем, почти ничего не изменилось, праведное крестьян-

ское негодование, проявившееся в 1176 случаях аграрных волнений за в од-

20

ном только 1861году (больше чем за предшествующие сорок лет вместе взя-

тых, и больше чем сумма волнений за последующие три года) кажется пошло

на убыль и даже распространение положений Манифеста 19 февраля

1861 года на удельных (в 1863 году) государственных (в 1866 году) крестьян

не изменили тенденции к снижению общего числа беспорядков в стране.

Знаменитые «Хождения в народ» — отчаянная и неумная попытка членов

«Земли и воли» поднять крестьянское восстание летом 1863 года окончилась

полным провалом практически без участия жандармских сил. Общинное кре-

стьянство центральных, в том числе —поволжских губерний не изменило

своим оборонительным стратегиям. Спокойное поведение ограбленных кре-

стьян успокоило государевых людей и разочаровало революционеров. Одна-

ко, мнение и тех, и других ни мало не волновало самих земледельцев. Об-

щинники всё поняли. Поняли и сделали выводы. И это резюме было

страшным для государства, которое лишилось доверия и поддержки самого

большого отряда своих подданных. Революционаризм не входит в номенкла-

туру социальных приёмов общинного крестьянства, поэтому крестьянские

волнения прекратились достаточно быстро, но рассчитывать на партизан-

скую войну образца 1812 года правительству больше не приходилось. Как

показали события Великой войны, российские мужики с циничным равноду-

шием наблюдали за грандиозной битвой народов, развернувшейся практиче-

ски у них на огородах. Хуже всего, что с тем же равнодушием наблюдали

унижение и позор Отечества крестьяне, переодетые в серые шинели водво-

рённые в гвардейских казармах Петроградского гарнизона. Они просто не

считали эту страну своим Отечеством, оставаясь глухи к истеричным и абст-

рактным призывам агитаторов из разных политических лагерей.

События начала ХХ века, до основания потрясли российское общество и

до неузнаваемости изменили физиономию государства., однако в рамках на-

шего исследования наибольший интерес представляет прояснение вопроса о

ментальных подвижках, инспирированных этими социальными потрясе-

ниями.

21

В начале ушедшего века мы застаём жителей Поволжья за их привыч-

ными занятиями: большинство населения по прежнему занято в земледелии,

в провинции вяло развивается промышленное производство, едва-едва заде-

тое вестернизаторскими упражнениями правящих элит поздней Империи. В

бескрайнем море крестьянских общин появляются островки городской ме-

щанской культуры, отмеченной особым типом бриколажа, генерирующим

столь своеобычную атмосферу уездных городков, которая в отечественной

«просветительской» определяется как душная или затхлая. Аграрное населе-

ние переживало отрешение от патриархальной традиции вотчинного бытия.

Особенностью поволжских «страданий» было отсутствие привычки искать

занятий на стороне, да и хозяйственная структура региона предоставляла для

этого не так много возможностей. Избыток рук в сельском хозяйстве (из-за

демографического взрыва второй половины XIX века), несмотря на широкое

распространение специфической крестьянской самоэксплуатации сокращал

способность крестьянских миров компенсировать хозяйственные неудачи

отдельных хозяев. Это, в свою очередь, минимизировало привлекательность

социально-хозяйственных практик этики выживания. Из-за невозможности

систематически поддерживать привычный жизненный уровень всех членов

общин, среди крестьян всё шире распространяется конкуренция, выталки-

вающая наименее стойких крестьян за пределы деревенских миров. Привыч-

ка зарабатывать оброк «на стороне» давно сделалась составной частью соци-

ально-хозйственной стратегии в крестьянских семьях в губерниях

нечернозёмного центра, где из-за высокой плотности населения и низкого

качества земель было немыслимо прокормиться с земли. Отданные «в уче-

нье» или ушедшие на заводы крестьянские дети, благо растущая промыш-

ленность центрального района могла поглотить любое количество рабочих

рук, оставались полноправными членами крестьянских семей, которые рас-

считывали на часть их заработков для реализации семейных хозяйственных

проектов. В Поволжье же отходничество считалось уделом пропащих и гу-

лящих людей, не умевших наладить своего хозяйства. Поэтому то, что «под-

22

райская землица» оказалась не в состоянии обеспечить выживание трудив-

шихся на ней мужиков явилось весьма неприятной неожиданностью не толь-

ко для самих крестьян, но и для правительства, не сумевшего помочь кресть-

янам справиться с последствиями неурожая 1891 года. Допустив

общественные организации к оказанию помощи голодающим крестьянам

бюрократия ещё раз напомнила земледельцам, что им следует рассчитывать

только на себя. Но противостоять социальным последствиям аграрного пере-

населения оказалось ещё тяжелее, чем обеспечивать хозяйственное выжива-

ние деревенских обществ, оказавшихся в роли своеобразных карантинов,

сдерживавших распространение язвы пролетариатства в сердце России. Зада-

ча государственных администраторов, впервые столкнувшихся с проблемой

размещения солдат резервной армии труда в сегментах народного хозяйства

России, была предельно ясной: удерживая избыточное население в общин-

ных тенетах, подыскать ему место для приложения энергии, с пользой для

государства и не без выгоды для себя. Поскольку сам Государь ничего путно-

го изобрести не смог, политические прерогативы были усвоены правительст-

ву. Первые Председатели Совета министров С. Ю. Витте и П. А. Столыпин

довольно ясно представляли себе суть задачи, а равно и осознавали её слож-

ность.

В конечном итоге наилучшим выходом из положения было признано пе-

реселение «лишних» крестьян из центральных губерний за Урал; с глаз долой

— из сердца вон. так сказать. В частности, автономный хозяйственный ком-

плекс Поволжья было признано целесообразным реформировать, отселив

часть населения обживать Сибирь и избавить оставшихся от непосильной

ноши общинной помочи. Проблема заключалась в том, что потеря всего во-

енного флота в русско-японской войне заставила искать внутренние источни-

ки финансирования судостроительных программ (пожалуй не следовало без-

думно следовать заветам Петра Великого, ну да это — тема особого

разговора). Поэтому наряду с задачей обеспечения социального мира в стра-

не, пришлось посредством столыпинской аграрной реформы ещё раз попы-

23

таться залезть в крестьянский карман. Большинство деревенских миров

Поволжья попросту игнорировали очередную попытку правительства на свой

манер решить аграрный вопрос, однако сама по себе попытка покушения на

общину была воспринята земледельцами крайне болезненно. Да и ресурсами,

потребными для подъёма хозяйства на новом месте, крестьяне Поволжья не

располагали. В конечном итоге, правительству не удалось решить ни про-

блему перевооружения (деньги пришлось занимать за границей), ни — пере-

населения деревни.

Отбившаяся от очередного натиска реформаторов деревня также не мог-

ла самостоятельно разрешить аграрную проблему. Как показывают неслож-

ные подсчёты соотношения численности населения и земельной площади в

губерниях района Средней Волги, при средней площади душевого надела в

4 десятины (а крестьяне требовали до семи десятин на ревизскую душу) всех

желающих не удалось бы обеспечить, даже пустив под раздачу казённые лес-

ные дачи и распахав городские площади. Крестьяне же не замечали, что их

стало слишком много, поэтому рассчитывали решить свои проблемы выкор-

чевав «столыпинские саженцы», попросту отобрав землю у хуторян, отруб-

ников и у помещиков, поправших максимы этики выживания. Назревал соци-

альный конфликт, в котором крестьяне вновь собирались отстаивать своё

право быть крестьянами, не взирая на нужды российского государства. Мо-

дернизаторские эксперименты имперского правительства, актуализирован-

ные на социокультурной среде поволжской поземельной общины обернулись

архаизацией крестьянского сознания и ценностных ориентаций. То есть, кре-

стьяне не просто были вынуждены эксплуатировать хозяйственные практики

предков, но и сознательно стремились к этому, ассоциируя минувшие време-

на с изобилием и покоем. Ну а поскольку патриархальные идеалы мужиков

несколько отличались от замысла реформаторов, постольку приверженность

старине способствовала укоренению среди большей части жителей Поволжья

антивестернистской социальной эстетики и антиэтатистской этики, опреде-

лившей параметры социальных стратегий российского крестьянства новей-

24

шего времени. Составной частью этого мировоззрения явилось глубокое не-

доверие к любым правительственным акциям и подозрительное внимание к

динамике их реализации.

Приверженность поволжских общинников дедовским хозяйственным

практикам, вкупе с настойчивой политикой раскрестьянивания, проводимой

русским правительством в губерниях, где производство хлебов находилось

на грани рентабельности, несколько расшатали традиционный этос поволж-

ской деревни. Отягощённая налогами и обременённая сверх всякой меры

разнообразными повинностями община переживала глубокий системный

кризис, обусловленный невозможностью выполнить свои социальные обяза-

тельства, эксплуатируя традиционные социальные стратегии, при том, что

крестьяне стремились социализироваться преимущественно в общественной

структуре своей деревни.

К началу первой мировой войны поволжское крестьянство ощущало се-

бя вполне свободным от каких либо моральных обязательств по отношению к

правительству и вряд ли вообще каким-то образом идентифицировало себя в

социальной структуре Империи.

Едва ли не самым серьёзным потрясением для крестьян-общинников в

годы Великой войны стал «сухой закон» неосмотрительно введённый прави-

тельством с начала боевых действий. Общинная организация в годы войны

окрепла, так как массовые призывы избавили деревню от избыточного насе-

ления. В 1916 году обнаружился даже дефицит рабочих рук и на хотя на

сельхозработах стали систематически использовать военнопленных и бежен-

цев, было отмечено некоторое сокращение посевных площадей. Увлечённое

хозяйственными заботами и спекуляциями население деревень не слишком

беспокоилось по поводу исхода военных действий, время от времени демон-

стрируя лояльность в отношении властей. Наиболее показательны в этом

смысле торжественные молебны и патриотические шествия мусульманского

населения по поводу взятия русскими войсками турецкой крепости Эрзерум.

Нормы этики выживания вообще не предусматривали сложной рефлексии

25

(строго говоря, даже простой не предусматривали) по поводу судеб нации и

перспектив Российской империи. Патриархальный уклад деревенской жизни

предполагал ассоциативное выстраивание личностной иерархии. На государ-

ственном уровне в неё включались: община — барин — царь. Поэтому уст-

ранение, следом за барином, из общественной жизни ещё и царя вызвало за-

мешательство. Герой Ф. Достоевского в сходной ситуации задаётся

вопросом, а если бога нет, то всё… Подобные логические построения немыс-

лимы для бриколёра, который не использует понятия в своей интеллектуаль-

ной практике, ограничивая её знаком и образом, референциальные способно-

сти которых ограничены. Вошедший в поговорки крестьянский

консерватизм, обусловлен не косностью или тупостью бриколёра, просто

«обозревая разнородные предметы, составляющие его сокровище, бриколёр

как бы вопрошает, что каждый из них мог бы «значить» (К. Леви-Стросс).

Естественно, что, столкнувшись с незнакомой вещью, он затрудняется обо-

значить её, она не вписывается в структуру его сознания, никак ему не видит-

ся. Поэтому в среде общинного крестьянства лозунги новой власти, не же-

лавшей отождествлять себя с царём не находили никакого отклика.

Соответственно и призывы напрячь последние силы для спасения Отчизны и

захвата Босфора никоим образом не могли взволновать поволжских земле-

пашцев. А вот активность Временного правительства, наводнившего страну

своими агентами, совавшими свой нос во все тонкости деревенской жизни,

разрушала субкультурный суверенитет сельского мира, вызывая справедли-

вое возмущение. Соответственно — свёртывание деятельности администра-

ции Временного правительства было встречено с энтузиазмом, безотноси-

тельно причины этого процесса. Разграбив помещичьи экономии и хутора,

крестьяне с некоторым волнением ожидали ответных действий власти, одна-

ко её свержение как бы искупало крестьянское своевольство, легитимируя,

задним числом, итоги «чёрного передела». Занятым проблемам мировой ре-

волюции большевикам поначалу было недосуг разбираться с социальными

процессами в поволжских селениях, в результате до конца русской смуты

26

начала ХХ века, которую московский историк В. Булдаков образно, но не

очень точно назвал «Красной смутой» жители Поволжья сохранили общин-

ную структуру своих сообществ и присущее бриколёрам тотемно-

мифологическое сознание, уникальный знаково-семантический инструмента-

рий которого позволял весьма точно транскрибировать лозунги новой власти

в доступной крестьянскому мировоззрению семиотической системе, ориен-

тированной в координатах польза — вред, соответствующей этосу традици-

онных (доиндустриальных) обществ.

Горожане, в отличие от крестьяне, переживали не самые лучшие време-

на, не имея возможности компенсировать нехватку продовольствия из собст-

венных запасов, однако этика мещанства в поволжских городах, оказалась

под спудом асистемной культурной экспансии солдат тыловых гарнизонов,

численность которых порой едва ли не превышала количество городских жи-

телей. В результате нашествия серых шинелей, слабый ещё социокультурный

навык обывательства оказался размыт и в значительной степени маргинали-

зован. Городская культура утратила просветительскую, культурмейкерскую,

по отношению к выходцам из деревни, функцию и оказалась не в состоянии

корректировать деревенские поведенческие сценарии. В городах стали воз-

никать анклавы общинной традиции, оказывающие рурализирующее влияние

как на ментальные характеристики населения провинциальных городов по-

волжского региона, так и на всю социальную структуру России. Это влияние

имело тем большее значение, что носители имперской (квазилиберальной)

ментальности, входившие в состав интеллектуальной челяди самодержавья,

третировались как противники новой власти и их культурные практики не

воспроизводились. Рурализация социума, единодушно констатируемая со-

временниками второй русской смуты, в поволжском варианте преломлялась в

виде маргинализации городского населения. Реактуализация бриколёрских

интеллектуальных практик среди адаптированных в рационализированной

городской культуре обывателей обернулась генезисом этики и социальной

традиции маргинальности. Эта новая культурная среда генерировала этику

27

социального паразитаризма, порождая неприкаянно-мерзких «Шариковых»,

вызывавших жалость у тех кто имел возможность наблюдать их со стороны,

и раздражение у всех индивидов, вписанных в ту или иную просистемную

традицию, непосредственно контактировавших сними.

Выявить и описать этот вид новых маргиналов не удалось, лишь перед

самым концом СССР, кто-то додумался диагностировать это явление как

«Совок». Русский философ новейшего времени А. Зиновьев предложил для

обозначения этого социобиологического феномена в последней стадии раз-

вития термин «Homo Sovetikus», но дискурсивная формация его анализа не

нагружена исследованием селекции генома человека советского. Особен-

ность интеллектуальных практик носителей новой ментальности состояла в

смешении бриколажа и рационального мышления. Однако совмещение этих

антагонистических, по определению, форм сознания одним носителем детер-

минировало извращение, закодированной в них (правда по-разному) этики

выживания. У вылупившегося на гноище развязанной большевиками брато-

убийственной бойни советского человека отсутствовал инстинкт самосохра-

нения, проявляющийся у индивидов, социализированных во всех формах

культурной организации, в спасительном самоограничении. «Нового челове-

ка», пришествие которого прорицали коммунистические философы, отличала

способность к рациональному планированию на тактическом уровне, при со-

хранении ментальных характеристик бриколёра. Проще говоря, его деятель-

ность, сориентированная на получение индивидуальной пользы, исключала

представление о возможном вреде, наносимом среде, гарантирующей его

выживание. Вообще асистемное, — суицидальное, по своей интенции, — по-

ведение не новость для гуманитарных сообществ. Однако, в отличие носите-

лей делинквентного сознания, новые маргиналы идентифицировали себя в

качестве просистемно ориентированных и стремились социализироваться в

рамках формирующейся социальной структуры.

Постреволюционная динамика идентификационных процессов своди-

лась к ментально-интеллектуальному освоению легитимности новой — неви-

28

данной ранее социальной организации и иерархии. Неактуальность в тради-

ционных социальных практиках крестьянства процедур абстрактного анализа

предопределила нежелание общинного крестьянства сотрудничать с совет-

ской властью, которая отчаянно нуждалась в продовольствии. Большевист-

ское правительство, потеряв основные хлебопроизводящие районы, обратило

внимание на Поволжье — регион избыточного производства продуктов пи-

тания. Хлебозаготовительные мероприятия в 1918 и 1919 годах не удовле-

твори ни крестьян, ни правительство. Мужики, привыкшие самостоятельно

распоряжаться на заволжских чернозёмах были не в восторге, от безвозмезд-

ных реквизиций, а правительство не удовлетворено объёмами поставок. В

1918 году, например, из Казанской губернии было вывезено 64 тысячи тонн

хлеба, в 1919 и того меньше. В общем-то, изъятие такого количества продо-

вольствия не отражалось на уровне внутреннего потребления, однако серьёз-

но сокращало доход от спекуляций. Не усматривая личной выгоды в зерно-

вом производстве, крестьяне планомерно сокращали посевные площади. В то

же время Наркомпрод планировал заготовить в 1920 году более 160-ти тысяч

тонн хлеба в закромах крестьян Казанской губернии. Нереальность притяза-

ний Москвы была очевидна даже для хлебозаготовительных органов, поэто-

му губернский хлебозаготовительный аппарат был устранён, а ответствен-

ность за выполнение «боевого задания» партии возложена на руководство,

созданной по такому случаю татарской автономии. Для того, чтобы «взять»

хлеб в Приуралье была образована Башкирская республика. Новым этноком-

мунистическим элитам надлежало оправдать, оказанное доверие. При этом,

«старшие» товарищи советовали не стесняться «установленными продоволь-

ственными нормами» и применением военной силы. Лично Наркомпрод Цу-

рюпа санкционировал, организованный председателем СНК ТССР Саид-

Галеевым, грабёж поволжского крестьянства, в одночасье причисленного к

сонму врагов революции. Татарские коммунисты справились с заданием ЦК,

и даже перевыполнили его. По экстренным нарядам СНК РСФСР и личным

просьбам товарища Ленина в 1920–1921 годах только из Татреспублики было

29

вывезено ещё 10 000 тонн продовольствия. После чего, в Поволжье его про-

сто не осталось, но даже когда первые составы с продовольствием от между-

народных гуманитарных организаций уже направлялись в голодающее По-

волжье, оттуда продолжали вывозить реквизированный на нужды революции

хлеб. Общинники не могли противостоять вооружённым продотрядам и час-

тям особого назначения, начался исход населения за пределы республики.

Вместе с крестьянами нередко бежали и представители низовых звеньев ад-

министрации. В итоге мощная, жизнеспособная крестьянская общность была

уничтожена и после голодомора в бассейне Волги, очищенном костлявой ру-

кой голода, без особых помех удалось утвердить новые структуры социаль-

ной иерархии, ниши в которых, как правило, заполняли переселенцы из со-

седних областей, в свой черёд, обустраивающиеся на подрайской землице.

Однако, общий для всего Волжско-Уральского региона тип социально-

хозяйственной организации возобладал и среди новых обитателей, однако

самобытной социально-трудовой этике поволжского крестьянства был нане-

сён смертельный удар.

Новая социальная организация имела маргинальный характер, а пер-

спективы её просистемной мутации были фактически уничтожены миграци-

онными волнами во время Великой отечественной войны и в период после-

военной индустриализации края, когда в чистом поле возводились города,

заселяемые пришельцами, социальные стратегии которых варьировали от

комсомольского энтузиазма до воровских понятий.

Голодомор в двадцатые годы и эвакуация в сороковые обусловили рас-

членённость социального тела поволжского населения, а послевоенная деру-

рализация исключила преемственность социальной традиции, ограничив

пространство самовоспроизводства немаргинализированных сообществ око-

лицами небольшого количества деревенских анклавов, морально-этические

максимы которых сейчас отступают перед очередным натиском псевдовес-

тернистской модернизации, составляющей основное содержание российского

«транзита», стартовавшего на исходе второго тысячелетия нашей эры.

30

Общие социокультурные характеристики поволжского населения, исто-

рически формировавшиеся под воздействием природной среды, к началу

третьего тысячелетия оказались фрагментированы под воздействием общест-

венных подвижек, инспирированных политикой государственной модерниза-

ции традиционалистского российского общества, не скомпенсированных

процессами национального строительства. Структурный кризис совпартгосу-

дарственнти отечественного образца, предопределили дисфукцию этатист-

ского бриколажа, симулировавшего в сознании советского человека религи-

озно-трудовую этику, присущую социальным иерархиям евро-атлантических

обществ. Результатом этого стала десоциализация российского общества, од-

ним из составных элементов которой оказался кризис идентичности, в равной

мере присущий как населению столиц, так и провинциальным обывателям.